В субботу, ровно в восемь часов вечера, не без труда убедив себя в приемлемости своего зеркального двойника с дурацким выражением лица и подергивающимися уголками губ, я стоял в начале пешеходной линии Васильевского острова и рассматривал упакованные в грязно-синий полиэтилен останки закрытой на капитальный ремонт станции метро.
Я пришел сегодня сюда за полчаса до назначенного времени, и все эти тревожные, покалывающие в ступнях и ладонях минуты сосредоточенно бродил по пешеходной улице, словно надеялся отыскать в выложенных пыткой ожидания тротуарах случайно оброненную кем-нибудь из прохожих уверенность в себе. Впрочем, я был согласен и на что-нибудь попроще и подоступнее: на наигранную раскрепощенность, на напускное остроумие. Наконец, на ничем не мотивированную внутреннюю легкость – если вдуматься, для этого всего здесь было самое место. Вон целых три группы уличных музыкантов, выбирай, что больше нравится. Плаксивая, не то бардовская, не то уже полублатная акустическая задушевность. Жалостливая бедная родственница классической музыки, наспех слепленная из фальшивящей скрипки и трофейной губной гармошки. И целеустремленный чувак на стуле с микрофоном, электрогитарой и призраком Цоя за левым плечом, окруженный двумя нетрезвыми аккомпаниаторами-попрошайками, клянчащими у прохожих денег за мужественный низкий голос и уверенно взятые три с половиной аккорда.
Я уж не говорю о нескольких компаниях каких-то мутных, на всякий случай агрессивных людей, что оккупировали почти все скамейки по центру пешеходной зоны, то ли обсуждая, то ли прямо здесь, на месте и осуществляя свои планы на сегодняшний вечер. Пару раз их парламентарии подходили ко мне, сначала с вопросом о сигаретах, во второй раз – просто с вопросом, понять который мне так и не удалось. Смысл произносимых слов при контакте с воздухом рассыпался на отдельные буквы и нецензурные междометия, обычный побочный эффект тяжелого пивного пойла из двухлитровых пластиковых бутылок, нужно все-таки внимательнее читать мелкий шрифт на этикетке.
В восемь пятнадцать к моему волнению и страху прибавился ужас, что она сегодня не придет.
В восемь двадцать Цой устал стоять за нетрезвым худым плечом и вернулся на санкт-петербургское небо, а пошатывающиеся музыканты принялись скручивать провода и вслух конвертировать заработанную за вечер монету в бутылки импортированного из Чехии пива.
В восемь двадцать пять по Среднему проспекту в сторону Петроградки проехало три трамвая подряд, в Макдональдсе через дорогу зажегся свет, а к ближайшей ко мне монолитной и одновременно разношерстной компании людей, тех самых, что пытались задать вопрос, но так и не смогли отыскать правильный порядок слов, подошли два неторопливых и приветливых полицейских.
В восемь тридцать…
А в восемь тридцать ничего этого не стало. Вообще ничего. Просто дрогнула под ногами земля, разверзся нагретый за день асфальт, утащил в никуда здания, рестораны, людей, деревья, фонтаны, искалеченный ремонтом вестибюль метро, перепуганные ноты внезапно оборвавшейся музыки. Я резко обернулся – она была здесь, стояла прямо передо мной, в своих неизменных солнцезащитных очках. И улыбалась.
