Животный страх ужом шевельнулся в груди. В два прыжка оказался рядом. Склонился над ней. Лицо совсем серое. Ошалело уставились на Василия запавшие глаза. Точно рыба, выброшенная на берег, Оринка шумно дышала разверстым ртом.
- Ориша! Ориша! Эй! Ты того? Ты по што тута? – тряс её за плечо.
В ответ Оринка издала не то стон, не то крик. И звук тот менее всего напоминающий человечью речь, заставил вздрогнуть и отшатнуться. Она задышала чаще, закрыла глаза и принялась зло кусать губы. От уголка рта побежала вниз по подбородку тонкая красная струйка.
Не понимая, что творится, Василий снова звал, тряс её за плечи. Вдруг Оринкина рука размашисто с силой ударила его в лицо. Из разбитого носа потекла солёная жижа. В конец растерявшись, Василий высморкался, распрямился и отступил на шаг, безотчётно пытаясь разгадать всю творящуюся нелепицу, хоть с какого расстояния.
Оринка неловко завалилась на бок, уткнув лицо прямо в рыхлый мартовский снег и замерла.
- Кончается, - резанула страшная догадка. Рука стянула шапку.
Но она поднялась, и на четвереньках - по-звериному поползла к скирде. По пути пару раз валилась на бок и прятала лицо в снегу, но отлежавшись, ползла снова. Добравшись до скирды, принялась разгребать подмокшее сено. Уразумев потребу, Василий взялся помогать ей, и вскоре в скирде зияла вместительная нора. Тяжко дыша, Оринка вползла в ту нору и глухо, по-звериному, зарычала. Василий вздрогнул и перекрестился. Отчаянно захотелось бежать отсюда. Бежать, бросив и сани, и Чалого. Однако, ноги приросли к земле, а горло, почуял, будто сдавила чья-то железная длань.
Оринка в норе принялась выть. Вой перешёл в надсадное сипение, и вдруг оттуда - из темного зева в скирде закричал младень. Слабый захлёбывающийся плач возвещал миру о рождении человечьего дитяти.
Откуда? Как? Василия шатнуло, медленно разжались пальцы, выскользнула и упала на снег шапка. Он опустился на колени. И сам на четвереньках подполз к норе. Заглянул – темно. Только и разглядел ноги в полуразвалившихся лаптях. И слабый младенческий писк совсем близко.
Лапти заёрзали по сену, и новый жуткий, отчаянный, рвущийся явно не из человечьего горла крик заглушил незримого младеня. Крик перешёл в вой и хрипенье. Василия трясло. Стучали зубы. К горлу подступила дурнота. Резкой судорогой свела нутро.
И снова страшно ёрзают лапти, и надсадный до одури крик ударил и разлился болью и ужасом. Рычание беспомощное жуткое, звериное. Сколько это может продолжаться?
Когда уже во тьме тревожно заржал Чалый, понял, что из норы не слышно ничего. И тишина эта была во сто крат хуже, чем жуткие стоны и вой.
Руки сами потянулись вглубь. Принялись осторожно ощупывать мокрую, холодную сряду. Оринка не шевелилась. Зато кто-то шевелился у неё в подоле. Два комка. Один едва слышно попискивает. Другой едва вздрогнул. Нашёл. Путаясь в мокром сукне, выпростал их одного за другим. Запихнул обоих в свой зипун и пошёл к саням.
Чалый взял с места борзой рысью – не пришлось и понукать, - лишь бы скорей под родимую кровлю, где давно уж заждалась торба с овсом.
Но хозяин молодой правил не к дому, и Чалый поубавил прыть. С краю деревни изба Сычихи – к ней то и спешил Василий. Красный огонёк лучины в светце и стук прялки встретили Василя на пороге. Сама Сычиха, высокая сухощавая, не молвила и слова незваному гостю. Молча встала, молча взяла из рук зипун, молча развернула. Поднесла лучину. - два жалких синюшных тельца со скрюченными по-лягушачьи лапками.
Сычиха споро вынула из печи горшок с тёплой водой. Принялась кунать младеней в воду, бормоча непонятное и прихлопывая по задкам. Обтёрла холстиной и завернув по годному, отправила обоих на печь. Обернулась к Василю приказала строго:
- Ну, вези!
Вдвоём с Сычихой они вытащили Оринку из скирды. Положили в сани. Сычиха осведомилась – чья есть жёнка. И повезли Оринку к родным в Дулево.
Чуя неладное, Чалый шарахался в сторону, норовя свернуть к дому, Но Василь прикрикнул на коня, огрел кнутом и тот покорился, обиженно заржав. Всё сотворившееся днесь, казалось страшным сном - и поджатые губы Сычихи, и страшный плач Оринкиной матери, и склонённая горем выя отца.
Оринку внесли в сени. Кто-то уже заботливо стелил солому для покойницы. И Сычиха вытолкала его вон, наказав ворочаться к себе.
Отец ждал у ворот. Не прошая ни о чём, принялся обихаживать коня. Подхватив торчащий в колоде топор, Василий с рыком вогнал его по самую рукоять в задубевшую твердь, и затрясся в глухих рыданиях. На плечи легла тяжёлая отцова длань.
Ельферий молча ждал, пока сын возможет перевести дух.
- На мне вина! Я сгубил! – шептал сын, глядя куда то в сторону, и стал сбивчиво говорить о трудном и страшном. Отец не перебил ни разу. После отмолвил.
- По Христу, коли, рассудить, так всяк человец – грешен еси. Безгрешных нету. Разве што един Христос! Он за всякого из нас руду проливал и за тебя, и за неё… А и так помысли, сыне – яблоки на древе все ли дозреют? Иной плод древо само и сронит до срока. И в том велика мудрость еси! Да, горек хлеб жизни сей. Не всяк и проглотить заможет.
Отец говорил ещё и ещё. Говорил о Суде Божием. О том, что всякому надлежит Суд сей прияти ещё здесь – в земной своей юдоли. По то и судьбы своей не переиначить никому – ни зверю, ни человеку, ни даже целому народу. Василь слушал вполуха. Но всё же отцова речь омывала душевные раны. А иного лекарствия и не было у него в ту пору.
***
Заботные руки дулевских жёнок обмыли и обрядили Оринку в новины. Теперь лежала она, смежив веки, на ржаной соломе. Сидя в изголовье, Сычиха убирала ей волосы – плела по-бабьи в две косицы. Мать топталась подле с бережёным к свадьбе повойником в дрожащих руках. Тихонько позвякивали бронзовые кольца на уборе.
- Жениха от сыскали? – спросила Сычиха не оборачиваясь.
- Сыскали, - еле слышно отозвалась мать, - Юшинко Убогый возьмёт.
Сычиха одобрительно кивнула, бережно укрывая покойную саваном.
Горница заполнялась людьми. Жёнки – те что постарше, и совсем молодые девки шли проводить подругу. Говорили мало и тихо, будто боялись разбудить. Пришёл и хроменький Юшинко. Малорослый паренёк, подслеповатый, оборванный. Его тут же и приодели. Каков ни есть, а жених!
Умытого и нарядного Юшинко усадили подле покойницы. Остальные сгрудились за старым выскобленным столом. Сидели тесно, пили за молодых из пущенной по кругу деревянной братины крепкий мёд нарочито бережёный Некрасом к особому случаю. Выпив, расходились, не прощаясь, с тем чтобы воротиться на утро следующего дня.
Покойницу надлежало оставить на ночь с женихом. Эта её брачная ночь, первая и последняя, уравнивала не изжившую свой век, зело неудачливую жёнку с прочими живыми бабами. Пусть и у ней будет муж. Свой! Законный! Пусть не обидится на сродственников. И не превратилась бы в страшную упыриху, не пила бы по ночам кровь, не наслала бы мор, альбо сушь.
Тихонько потрескивают лучины в светцах. Юшинко ёжится, плотнее запахивает зипун.
- Завтра сожгут твою солому, - шепчет кому-то юродивый, - Станут жечь и гадать, глядя на дым. А куды он пойдёт? На дом ли? В поле? Ежели на дом – к добру, а в поле – всё за собой потянешь, бают люди. И потянешь, потянешь а? – спрашивает он, наклоняясь к недвижному телу в белой пелене савана.
- Гляну-ка хоть одним глазком – решается Юшинко и приподнимает саван, - Баска девка! Жена моя!
Звонкий крик прозорливой птицы - петуха огласил тьму первой вестью о рождающемся новом дне.
(Продолжение следует)
Начало истории - тут!
2 часть, 3 часть, 4 часть, 5 часть, - 6 часть
7 часть, 8 часть, 9 часть, 10 часть, 11 часть
Спасибо за внимание, уважаемый читатель!
-