На военную кафедру я попал в эпоху реформ. Бронь в институтах тогда отменили, и студентов поголовно забирали в армию после первого курса института. Потом уже отслуживших ребят насильно загоняли в этот дурдом. Причем из-за кафедры их могли снова загрести в армию на 2 года офицерами. Разумеется, это не устраивало слишком многих, и по всей стране начался бунт студентов, требовавших либо восстановить бронь, либо отменить кафедры.
Отменять их, к счастью, не стали, но решили реформировать. Сократили ряд учебных дисциплин, которые, как предполагалось, будущие офицеры запаса постигли в армии, а заодно сократили обучение с 3 лет до 2.
На нашем курсе кроме меня не служил только один парень, и я порядком боялся, что из-за отсутствия желающих кафедру закроют. К моему удивлению на военку записался весь курс. Когда я спрашивал у людей, зачем им это нужно, они делали умное лицо, пожимали плечами и говорили:
- Ну мало ли... В жизни бывает всякое.
Учебную программу изменили, как и положено военным. Все были в шоке, когда после первого семестра нам предложили сдать экзамен по предметам, о существовании которых мы даже не подозревали. Все стало на свои места, когда во втором семестре нам стали читать то, что мы только что успешно сдали.
Кульминационным моментом нашего существования в зеленом дурдоме стали военные сборы. Попали мы в ущелье Шали на горный аэродром, заброшенный или засекреченный. Это в сорока километрах от Грозного. Ближайшим человеческим жильем был военный городок в пяти километрах от нас. Место сказочное. Трава в мой рост, горы, лес, речка горная, мелкая, но чистая, и целая роща орехов.
На утреннем построении хмурый после вчерашнего начальник кафедры, бывший политработник и чмо конченное около часа полоскал нам мозги, повторяя раз за разом, что сделает из нас людей, и что мы должны его уважать если не как человека, то как полковника.
На завтрак были хлеб с маслом. Это единственное, что можно было есть. Остальное способны были жрать только заменившие чеченцам свиней коровы и офицеры. Приставленные к нам солдаты-повара творили чудеса похлеще любого Коперфильда. Так, разварив до однородного состояния кашу, они умудрялись сохранить жизнь большим белым червям.
Начальник кафедры достал не только нас. Дружили майор с подполковником. Они еще до кафедры где-то вместе служили. Кровати у них стояли рядом. Начальника кафедры это возмутило до глубины души. Подполковник спит рядом с майором! И тут же приказом пот кафедре он определил, где кому спать. Майоры отдельно, подполковники отдельно. Это армия, а не хрен знает что.
Кстати, этот подполковник оказался мировым мужиком. Тихий, скромный. Всегда находил для нас место поудобней. Никогда его не плющило, а наоборот, всегда он старался, поступать по-человечески. Потом мы узнали, что он прошел все, что можно. Афган, Чернобыль…
Огневую подготовку нам преподавал инфантильный тип в годах.
- Солдат должен знать свое место в строю, – твердил он, как «Отче наш». - Зная свое место в строю, вы легко сможете построиться в любых условиях, а это главный залог успеха.
Другой любимой темой была у него бдительность.
- Солдат должен сохранять бдительность в любой ситуации, а тем более с оружием. Личное оружие надо беречь, как зеницу ока. Во все времена было много желающих заполучить личное стрелковое оружие. У вас его могут попытаться украсть или заманить силой и отнять. Могут предлагать за него большие деньги. В любом случае вы должны всеми силами сохранить личное оружие и доложить обо всем командиру.
Истории о потерявших личное стрелковое оружие бойцах он мог рассказывать часами.
По субботам у нас был банный день. Мыться нас возили в двух бортовых машинах. На улице лето, жара. Пыль на дороге по щиколотку. В первой машине ехать еще ничего, а во второй от пыли почти ничего не было видно. Возвращаться пешком нам не разрешили. Положено на машинах, значит на машинах. А с пылью ничего не поделаешь, ей не прикажешь. Так что из бани мы возвращались более грязными, чем до купания.
За несколько дней до возвращения домой начался настоящий дурдом. Часовые, охраняющие запретную зону, через которую мы бегали в магазин, и которые еще вчера стреляли у нас сигареты и рассказывали анекдоты, стали кричать: «Стой, кто идет!», - и грозно махать автоматами. Офицеры, пьяней обычного, на построениях рассуждали о порядке в стране. Вокруг учебки появилась круговая оборона: танки, бойцы на броне. Лица серьезные, в руках автоматы.
Только через несколько дней, после беспорядочной стрельбы ночью удивительно трезвый начальник кафедры объявил на утреннем построении:
- Товарищи бойцы! В стране произошел государственный переворот. У власти ГКЧП. Теперь мы наведем порядок, можете в этом не сомневаться. Здесь обстановка напряженная. Сегодня ночью было совершено нападение на пост. Ранен один человек.
Беспорядочная стрельба была почти каждую ночь, а дня за три до возвращения домой мимо нас ночью прошла колонна танков.
Разумеется, нам совсем не хотелось стать жертвами разборок местного населения с военными, но на все наши требования вернуться домой пораньше, офицеры отвечали, что такого приказа не было. В результате мы пробыли там весь положенный месяц. День в день. Офицеров, кстати, когда началась эта буча, перевели ночевать в учебку, чтобы не провоцировать местное население. Мы же до конца оставались в глуши.
Наконец, пришло время возвращаться. Перед тем, как посадить на поезд, нас отправили в воинскую часть в Грозном. Увидев, как вода льется из крана, я остолбенел, словно это было чудом из чудес, а потом уже офонарел оттого, насколько я одичал за какой-то месяц.
Наконец, мы вывалились из поезда на ростовский перрон. Все мятые, грязные, с похмелья. Утюги, как известно, на деревьях не растут. Тут девочки во всем коротком… Мы же, как вырвавшаяся на свободу стая обезьян, от машин шарахаемся.
После сборов я недели полторы не мог говорить без мата.
В конце шестого курса я чуть не вылетел из института.
Моим профилирующим предметом была «Технология машиностроения» с основным курсовым, гос. экзаменом и дипломом. Вел это удовольствие некто Сибирский. В преподаватели он выбился из сельмашевских инженеров. К тому времени я уже получил сертификат экстрасенса международной категории, а так как в Аксае тогда появился центр народной медицины, заведовал которым хороший мамин приятель, с трудоустройством вопросов не было. Однажды Сибирский услышал, как я рассказывал кому-то из одногруппников о своих планах на будущее.
- Молодой человек, вы совершаете подлый поступок. Вы занимаете чужое место. Такие, как вы на производство не идут. Это для вас слишком… Вы слишком благородны для честного труда. Это ниже вашего достоинства. Поступив в институт, вы совершили подлость по отношению к тому человеку, который из-за вас не смог поступить, но который мечтал о работе инженера. Вам должно быть стыдно перед тем человеком, если в вас есть хоть какая-то порядочность. Если бы вы знали, что такое честь, вы бы ушли и из института. Но я восстановлю справедливость. Вы не закончите институт, - выдал он мне после этого.
Подобной речью он награждал меня каждый раз, когда я приносил ему курсовой на проверку. После этого он брал, не глядя, очередной раздел пояснительной записки и, тая от удовольствия, черкал крест на крест ручкой.
- Пересчитать до завтра. И смотрите, я ждать не буду.
Мне приходилось сидеть всю ночь, мечтая о том, чтобы он подавился своей порядочностью. А тут еще мама лежит в больнице с обширным инфарктом, и собака...
За несколько месяцев до этого мама с племянником притащили из Старочеркасска щенка: помесь овчарки с евреем. Он выскочил к ним из какого-то двора. Голова большая, глазища умные... короче говоря, не удержались они и сперли пса. Назвали Рексом.
Такой хитрой и своенравной твари, как Рекс я не встречал. На пляже, когда я ходил с ним на Дон, он обходил все жующие компании. Набив живот, он находил какую-нибудь сердобольную тетечку, укладывался к ней на пляжное полотенце и спал, пока не наступала пора идти домой. Пока он был не очень большим, мама приучила его к самостоятельному гулянию. Когда он просился, она выпускала его за дверь. Нагулявшись, он начинал лаять под окнами, и она впускала его обратно. Привыкнув к этому, он начал требовать, чтобы его выпускали всегда, когда ему вздумается побегать. Он же хоть никого не кусал, напугать тех же детей мог серьезно, поэтому днем его можно было выгуливать только, как положено. Так вот, когда его не выпускали, он демонстративно рвал зубами дерматин на двери или обои на стенах. Спал этот зверь на диване с племянником. Дожидался, когда тот уснет, забирался тихонько на диван и укладывался, как человек, головой на подушку. Когда ему приспичивало ночью или рано утром, он подходил к кому-то из нас и деликатно на ушко говорил гав. Вот только регулятора громкости у собак нет, и гав получался на весь дом.
Тоскуя по маме, Рекс выл каждую ночь, нагоняя тоску не только на меня, но и на соседей.
Когда вышли все разумные сроки, меня пригласил декан. Он положил на стол приказ о моем отчислении и сказал:
- Мы вас можем держать до тех пор, пока это не подпишет зав. кафедрой. Вам нужно срочно его найти и договориться, чтобы он дал еще время.
Тогда-то мне и помог брат. В свое время он был любимцем этого зав кафедрой. Договорились они, что мама достанет ему какие-то лекарства для сына, а он даст мне еще время.
Думаю, зав. кафедрой надавил слегка на Сибирского, и тот подписал курсовой за три дня до окончания преддипломной практики. Декан, доброй души человек, дал мне зеленый свет, и я, как в жопу клюнутый, начал сдавать по три-четыре зачета и экзамена в день. Разумеется, мне было тогда не до хороших оценок. На оформление преддипломной практики ушла ночь. Защита диплома была уже мелочью.
После этого я потерял способность играть в преферанс, хотя раньше мог довольно-таки неплохо выстраивать стратегию игры. А еще я несколько месяцев посыпался среди ночи от навязчивого желания проверить, жива ли мама.
+++
Окончание школы стало для меня своеобразным Рубиконом. Наша замечательная компашка, состоящая из Дюка, Товарища, Матроскина и трех Валерок распалась, когда они ушли в армию. «Осиротев», я начал искать новых друзей-приятелей. Отправной точкой послужило увлечение музыкой.
Сережа, тот, что работал санитаром в морге, свел меня с Юрой, лидером и вокалистом аксайской группы «Чистая вода». Юрок рассказал, как ему из-за меня однажды чуть не набили лицо. Дело было за пару лет до этого на корчах (так мы называли танцы и дискотеки). От дискотек танцы отличались тем, что там играл ансамбль местного розлива. Юрок с друзьями играли тогда в ДК «Комсомолец». Играли, честно сказать, не очень. У нас же негласным гимном была песня «В лесу родилась елочка». Ее мы попросили сыграть музыкантов. До Нового года было еще далеко, и они, как нам показалось, слишком надменно нам отказали.
- За это им неплохо бы и рожу набить, - выразил я всеобщее мнение.
Сказал и забыл. А Димоша воспринял мои слова, как руководство к действию. Я никогда не претендовал на роль лидера, что не помешало Димоше сообщить музыкантам, когда их встретили у выхода из ДК:
- Валерка Михайлов мне поручил набить вам рожи за то, что вы плохо играли.
Юрок начал отмазываться, но Димоша его оборвал:
- Да я бы вас не трогал, но раз Валерка сказал, значит надо.
В конце концов, клавишник получил пару раз по лицу, а Юрок отмазался. У него были контактные линзы, что тогда было редкостью. Воспользовавшись этим, он наплел, что его бить нельзя, так как линзы могут повредить глаза, и тогда Димоше не поздоровится.
Мы подружились, и я начал пропадать у них на репетициях. Базировались они в актовом зале аксайской ПМК. Рядом была какая-то лаборатория, и во время посиделок мы тягали оттуда мензурки, используя их вместо стаканов. Вскоре Юрок познакомился с руководителем ростовского рок-клуба, и мы окунулись в мир неформальной, как тогда это называлось, молодежи. Роль шпаны я к тому времени окончательно перерос, и конктркультура с ее социальной остротой и эпатажем вскружила мне голову. Я идеализировал создающих ее людей и хотел быть одним из них, вот только ни петь, ни плясать, ни играть я не умел, а роль фаната-тусовщика казалась мне слишком мелкой.
Последней каплей стало возвращение Кости Кота из Питера, куда он уехал после школы поступать в мединститут. Проучился он там около года. Несмотря на то, что у нас он считался мажором, - его отец работал радиотехником на полувоенном заводе и зарабатывал хорошие деньги, а мать была модным протезирующим дантистом, - в глазах одногруппников он был понаехавшим нищебродом из провинции, а тогда сословная принадлежность значила намного больше, чем сейчас. Устав быть белой вороной, он сошелся с хиппи, окунулся с головой в секс, наркотики, рок-н-ролл и бросил институт. Он рассказывал, как умудрялся жить на 10 рублей в месяц, как вписывался к незнакомым людям, как катался по стране. Еще он рассказывал о питерском рок-клубе, о своем знакомстве с Наумовым, о БГ, Майке и других героях того времени.
Его свободная жизнь длилась недолго, и вскоре он загремел в армию во внутренние войска. Попал на какую-то зону. Решив, что там делать нечего, он «закосил под дурака» и после непродолжительного лечения в дурдоме вышел на свободу со статьей 7Б в военном билете, после чего вернулся в Аксай.
С собой он привез пачку довольно-таки неплохих стихов. Заставив меня взяться за перо, зависть к Коту стала моей главной, но не единственной музой. Она побуждала меня начать что-то делать. Выбрать литературную стезю меня заставила лень.
Конечно, будь мой голос хоть немного приятным, я подался бы в певцы, так как для пения, думал я, не надо уметь ничего. Это чтобы быть музыкантом, надо учиться играть. Тратить время на гаммы мне было лень. К тому же успех мне нужен был не в далеком будущем, а не отходя от кассы.
Можно было бы попробовать себя в живописи, но наивность и незнание современного искусства заставляли меня думать, что для того, чтобы быть художником, надо уметь рисовать. Я же рисую хуже пятилетнего ребенка.
Так что оставалась лишь одна дорога – литература. Писать меня научили в школе, а что еще нужно? Так, благодаря лени, невежеству, зависти и отсутствию голоса на свет появился поэт Валера.
Поэзия меня не прославила, но пару раз я поучаствовал в концертах.
В первый раз на ростовском рок-фестивале во время выступления «Чистой Воды». Тогда я выскочил на сцену, порвал на Юрке майку и рассмеялся в микрофон, имитируя «мешочек смеха». На следующий день я не смог поехать на концерт, и после выступления к Юрку подходили люди и спрашивали:
- А где ваш этот, с майкой?
Так что, думаю, мой сценический дебют людям понравился.
В другой раз меня усадили за микшерный пульт. Это было на первом концерте «Чистой воды» в Таганроге.
С нами увязался туда Мирослав. Он заявился в Ростов из Сибири, откуда его, по рассказам приятелей, выгнали за плохое поведение. В нашу первую встречу мы слегка поспорили из-за заваривания чая. Видя, как он наводит себе какую-то бурду, я полез к нему с советами, на что он ответил:
- Ты в дурдоме когда-нибудь был?
- Нет, - признался я.
- Тогда какого хера ты меня лечишь?
Жил он непонятно где. Подрабатывал диджеем, кажется, в «Резинке» (ДК Химиков). Дружил с художником Авдеем (сейчас довольно-таки модный художник). Мирослав с удовольствием читал свои весьма своеобразные стихи, рассказывал про несуществующую группу «Брежнев и дети» и про порядки в дурдомах страны. Рассказчиком он был отличным. С Авдеем они придумали движение стулистов. Форма одежды стулиста – овчинный полушубок на голое тело, подвязанный бельевой веревкой и стул. Стулист всегда и везде должен ходить со своим стулом.
С подачи Мирослава я получил прозвище Папа. Он так обращался ко всем, но ко мне это обращение прилипло. Доходило до смешного.
Ехал я как-то в автобусе на задней площадке. На переднюю вошла мать Птера, тогда уже женщина пенсионного возраста. Увидев меня, она гаркнула на весь автобус поставленным в агитбригадах голосом:
- О, Папа, Привет!
- Здравствуйте, - ответил я ей тоже на весь автобус.
Пассажиры выпали в осадок.
До Таганрога мы добирались на перекладных. Сначала на 2 автобусах в цент Ростова, где у нас была стрелка с Мирославом, затем на автобусе до железнодорожного вокзала и оттуда на электричке в Таганрог.
На встречу с нами Мирослав приперся с несколькими купленными в уцененке здоровенными лифчиками и кучей значков с Лениным. Пока мы ехали в электричке, он цеплял значки на лифчики.
Кондуктора в автобусе не было, и покупать талоны никому из нас не пришло в голову. На остановке нас встретили контролеры:
- Билеты дальше, - говорил каждый из нас, проходя мимо.
Те видят, что мы взрослые люди, одна компания, принимали наши слова за чистую монету. Последним из автобуса вышел Юрок.
- Я из отдела культуры, - важно заявил он и с гордо поднятой головой прошел сквозь строй расступившихся перед ним контролеров.
По прибытию в ДК Мирослав достал из внутреннего кармана полушубка небольшую бутылочку, в которой было около стакана спирта, и высадил его без закуски и запивания, с горла, занюхав лишь рукавом полушубка. После этого он взялся за украшение сцены, развешивая, где только можно, ставшие красными от значков лифчики.
Аппаратура в ДК, как и почти везде тогда, была хреновой, и настроить более или менее приличный звук было невозможно. Надо сказать, что уровень игры музыкантов гармонировал с качеством звука. Как я шутил по их поводу, помехи настоящим панкам не помехи.
Во время концерта для чего-то работало 2 микшерных пульта. Один, как и положено, стоял посреди зала. За ним колдовал таганрогский специалист. Второй находился на сцене за музыкантами. За него посадили меня. До этого я видел похожий пульт на репетициях «Чистой воды», но никогда за ним не работал. К тому же, сидя в самом дальнем углу сцены я все равно не смог бы понять, каков звук в зале, так что моя роль за ним сводилась к роли чукчи из анекдота про его космический полет с Белкой и Стрелкой.
Во время концерта Мирослав скакал по сцене с фотоаппаратом. Он настолько увлекся процессом, что грохнулся со сцены в зал. Когда Юрок заикнулся на обратном пути о фотографиях, он с досадой выдал:
- Да я, блин, забыл крышку с объектива снять.
В Таганроге чуть было не повторилась история с танцами. Местным гопникам стало интересно, откуда мы такие наглые, и почему на лифчики Ленина нацепили. В то время комсомол еще не отменили, и Ленин оставался добрым вдохновляющим на все самое лучшее дедушкой. На этот раз Юрок поступил смело. Он сел на край сцены и мило поговорил с публикой. Благодаря его красноречию все закончилось мирно.
Выглядел я тогда броско. Знакомый портной пошил мне штаны из красно-коричневой клетчатой фланели. Сверху был светло-коричневый свитер с заметными дырками на локтях. На шее я носил деревянную фенечку в виде слона. Плюс очки, длинные волосы и борода, которую я изредка сбривал. По поводу моего стиля наш институтский физик как-то сказал, что я своим видом напоминаю ему клоуна Карандаша.
Как-то я нашел выброшенные кем-то часы на подставке – был такой сувенир: черная подставка с часами и ручкой. Ручки там не было, а часы оказались рабочими. Я открутил их от подставки и привязал длинным шнурком от ботинок к петельке на брюках возле кармана. Получилось что-то вроде карманных часов. В то время я курил, и ради прикола таскал с собой коробок хозяйственных спичек размером с картонную пачку стирального порошка.
Так вот, возвращаюсь я из института. Меня останавливает мужик и просит прикурить. Я даю ему свой коробок. Он говорит что-то типа круто-круто и прикуривает. Я прошу у него сигарету. Потом он спрашивает:
- Время не подскажешь?
Так что, скорее всего, Задорнов рассказывал обо мне.
Наша дружба с Удавом началась с его предложения обменяться записями. Мы оба слушали тяжеляк и русский рок. У меня было чуть более 250 бобин, тогда они были наиболее ходовым носителем музыки, так как кассетники звучали хуже, а пластинки стоили целое состояние. У Удава коллекция была скромней, но вкусного в ней было немало. До этого мы с ним не общались, хоть и учились в параллельных классах.
Жил он с родителями в двухкомнатной квартире. Мать работала на заводе мастером, отец на том же заводе токарем. Зарабатывали они неплохо, чего нельзя было сказать по их квартире и Удаву. Больше всего меня поражал царящий там срач. Глядя на состояние половиков и кухонного стола, можно было подумать, что квартиру не только никогда не убирали, но еще специально приносили с улицы мусор и разбрасывали по дому. Обитал Удав на диване с никогда не убираемой постелью, на которой сидели все приходящие к нему гости. Курил он в комнате, окурки складывал в литровую банку. Когда курево заканчивалось, он доставал из банки бычок, и курил его, держа пинцетом.
Его родителям и в голову не приходило, что на сына нужно тратить деньги, поэтому часть стипендии он отдавал на питание, а на остальное жил. Одевался он ужасно: короткие старческие штаны, дешевые рубашки и такие же туфли или ботинки. Когда он захотел велосипед, ему пришлось находить часть запчастей на свалке, а остальное покупать на деньги от собранных и сданных бутылок. Кстати, Удав был единственным не пожелавшим вступать в комсомол моим знакомым.
Подобные условия жизни сделали его несколько своеобразным, но весьма неплохим человеком. Чуть позже он познакомил меня с Вадиком. Они учились в одном техникуме.
С Вадиком мы были во многом похожи. Нам одновременно вручали комсомольские билеты во время открытия памятника Лысому (Ленину). Он тоже был из мажоров: его мать работала главным бухгалтером в налоговой инспекции, плюс где-то еще делала деньги. Правда, отчим его был из пролетариев. Значительно позже мы оба стали тунеядцами.
В первый же день знакомства мы отправились к нему в гости. Вадик поставил на стол чай, хлеб, варенье. Я устроил себе ложе, составив вместе несколько стульев. Когда я, сожрав все, что было на столе, потянулся за последним кусочком хлеба в хлебнице, Вадик не выдержал.
- Оставь предкам. Сейчас придут, а дома жрать нечего, - раздраженно выдал он.
Не успел он это сказать, как кто-то вошел в квартиру и начал раздеваться в прихожей.
- Это сестра, - пояснил Вадик.
- А если она сходит за хлебом, можно я съем бутербродик? – спросил я.
- Ты ее сначала заставь туда сходить.
На кухню вошла сестра Вадика. На вид восьмиклассница.
- О! Девочка, дуй за хлебом, а потом учи уроки и ложись спать. Детское время уже закончилось, - выпалил я в ответ на ее «Привет».
Она попыталась что-либо сказать, но только несколько раз открыла и закрыла рот, а потом развернулась и молча пошла за хлебом.
- Ну ты и даешь! – отреагировал Вадик.
Мося, так прозвали сестру Вадика за детскую внешность и гавкучесть, была далеко не подарком. Училась она в 10 классе, так что была где-то на год моложе нас. Незадолго до нашего знакомства к ней подкатил с любовью Димоша Негодяй. Напросился в гости и... пропылесосил их квартиру. Все 4 комнаты, кухню и прихожую.
Мосю впечатлил мой способ знакомиться, и мы быстро стали друзьями.
Вскоре, не помню уже как, к нам прибился Вася с нашего дома. Он стал барабанщиком «Чистой воды». Чуть позже судьба свела нас с Птером и Максом. С Птером мы познакомились с подачи Юрка. Он договорился о совместной репетиции с базирующимися в подвале ПТУ музыкантами, и мы отправились к ним в гости. Когда они заиграли, барабанщик стал похож на пикирующего на добычу птеродактиля, в результате с моей легкой руки он стал Птером. Макса в нашу компанию привел Птер. Они вместе работали в какой-то транспортной компании, где вместе же и бухали.
Первое стихотворение я написал, когда мы с Птером гнидовали. Придя к нему в гости, я застал его за распитием портвейна «Кавказ». Пил он в гордом одиночестве из фамильного хрусталя.
- Как ты пьешь эту гадость? – спросил я. В то время я еще не пробовал бормотуху.
- Попробуй – узнаешь, - ответил Птер, ставя передо мной бокал.
Когда «Кавказ» подошел к концу, мы переключились на настойки его матери. Она была помешана на народном лечении, и ставила от всех болезней настойки на самогоне собственного изготовления. Пили мы три дня и три ночи. Умирали прямо за столом, и воскресали лишь для того, чтобы, приняв внутрь, умереть вновь. Наши глаза слезились от табачного дыма. Мы почти ничего не ели, не мылись, не брились, не чистили зубы, даже не проветривали помещение. Мы становились гнидами, получая от этого извращенное удовольствие. В момент наивысшего дерьма из меня полились стихи:
+++
Скрип. Стон. Крик.
Все…И холодная рябь.
Где ты, Великий Старик?
Ночного кошмара обряд.
+++
Все поглощает огонь.
Ветер, сгони с меня страх.
Молчать заставляет боль –
Счастья великого прах.
+++
Смех снова сквозь стон.
Чей-то костлявый лик.
Я взываю к тебе:
Где ты, Великий старик?
+++
Дар ожидания дай.
Глаза мои светом зажги.
Где ты, Великий Старик?
Господи помоги.
+++
Чуть позже я дописал вторую часть:
+++
Тетрадный лист горит огнем,
А в нем
Набата голос медный
И бледный отблеск фонарей,
И стон, и крик,
И ты, Старик,
Великий в немоте своей…
Я сжег попытку стать сильней.
+++
До этого в моей жизни уже был короткий литературный период. Классе в третьем или четвертом я пытался писать фантастику и мемуары. Родители показали мои опусы учительнице по математике, совершенно святой и еще более оторванной от жизни, чем декабристы от народа, женщине. Ей мое творчество понравилось настолько, что она взяла почитать мои записки и даже показывала их кому-то из подруг.
Тогда я побыл писателем пару-тройку месяцев, после чего забросил это занятие. И если бы во мне не проснулась зависть, скорее всего, так и не начал бы писать.
Продолжение следует.