.
.
Луиза Глюк, это (если конечно можно позволить такое сравнение) во многом американская Ольга Седакова . Их много что в стихах роднит, хотя и много рознит. Роднит их религиозный символизм, ритмическая изысканность, романтическая старомодность при современной форме. Недавно читал стихи Ольги Седаковой начала 2000 года. Мне они очень понравились. Никто, с такой удивительной чистотой не писал, ни даже Цветаева, ни Ахматова. Какая- та, это религиозная, почти ангельская чистота. Но она не стерилизованная, а идущая изнутри. Стихи написаны очень музыкальным верлибром. И я подумал, как многое ее роднит с Луизой Глюк... И по судьбе тоже. Обоим повезло, обоих очень много награждают. Впрочем, Луиза Глюк по американски более развязна, по американски "говорлива". Она не причитает, как Ольга Седакова, в верлибрах, а нечто высказывает. Но в ней есть и некоторое американское пуританство, пропущенное через романтизм... Многие ее стихи трогают, и задевают.У Луизы Глюк есть стихи, которые хочется перечитывать. Впрочем, немало таких стихов, и у Ольги Седаковой .
Стихи Ольги Седаковой
НАЧАЛО КНИГИ
Посвящается Папе Иоанну Павлу II
1. ДОЖДЬ
— Дождь идет,
а говорят, что Бога нет! —
говорила старуха из наших мест,
няня Варя.
Те, кто говорили, что Бога нет,
ставят теперь свечи,
заказывают молебны,
остерегаются иноверных.
Няня Варя лежит на кладбище,
а дождь идет,
великий, обильный, неоглядный,
идет, идет,
ни к кому не стучится.
2. НИЧТО
Немощная,
совершенно немощная,
как ничто,
которого не касались творящие руки,
руки надежды,
на чей магнит
поднимается росток из черной пашни,
поднимается четверодневный Лазарь,
перевязанный по рукам и ногам
в своем сударе загробном,
в сударе мертвее смерти:
ничто,
совершенное ничто,
душа моя! молчи,
пока тебя это не коснулось.
3. SANT ALESSIO. ROMA.
Римские ласточки,
ласточки Авентина,
когда вы летите,
крепко зажмурившись
(о как давно я знаю,
что всё, что летит, ослепло
и поэтому птицы говорят: Господи!
как человек не может),
когда вы летите
неизвестно куда, неизвестно откуда
мимо апельсиновых веток и пиний…
беглец возвращается в родительский дом,
в старый и глубокий, как вода в колодце.
Нет, не всё пропадет,
не всё исчезнет.
Эта никчемность,
эта никому-не-нужность
это,
чего не узнают родная мать и невеста, —
это не исчезает.
Как хорошо наконец.
Как хорошо, что всё,
чего так хотят, так просят,
за что отдают
самое дорогое, —
что всё это, оказывается, совсем не нужно.
Не узнали — да и кто узнает?
Что осталось-то?
Язвы да кости.
Кости сухие, как в долине Иосафата.
Ангел Реймса
.
Франсуа Федье
Ты готов? —
улыбается этот ангел —
я спрашиваю, хотя знаю,
что ты несомненно готов:
ведь я говорю не кому-нибудь,
а тебе,
человеку, чьё сердце не переживёт измены
земному твоему Королю,
которого здесь всенародно венчали,
и другому Владыке,
Царю Небес, нашему Агнцу,
умирающему в надежде,
что ты меня снова услышишь;
снова и снова,
как каждый вечер
имя моё вызванивают колоколами
здесь, в земле превосходной пшеницы
и светлого винограда,
и колос и гроздь
вбирают мой звук —
но всё-таки,
в этом розовом искрошенном камне,
поднимая руку,
отбитую на мировой войне,
все-таки позволь мне напомнить:
ты готов?
к мору, гладу, трусу, пожару,
нашествию иноплеменных, движимому на ны гневу?
Все это, несомненно, важно, но я не об этом.
Нет, я не об этом обязан напомнить.
Не за этим меня посылали.
Я говорю:
ты
готов
к невероятному счастью?
Колыбельная
.
Как горный голубь в расщелине,
как городская ласточка под стрехой –
за день нахлопочутся, налетаются
и спят себе почивают,
крепко,
как будто ещё не родились –
так и ты, моё сердце,
в гнезде-обиде
сыто, согрето, утешено,
спи себе, почивай,
никого не слушай:
– Говорите, дескать, говорите,
говорите, ничего вы не знаете:
знали бы, так молчали,
как я молчу
с самого потопа,
с Ноева винограда.
ИЗ ЛУИЗЫ ГЛЮК В ПЕРЕВОДАХ
ВЕЧЕРНЯ
.
Некогда я верила в тебя; я посадила смоковницу.
Здесь, в Вермонте, в стране без лета.
Это была проверка: если дерево выживет,
значит, ты существуешь.
Следуя моей логике, тебя нет. Или ты пребываешь
исключительно в местах с более тёплым климатом,
в жгучей Сицилии, Мексике, Калифорнии,
где выращивают невообразимые
абрикосы и прихотливые персики. Вероятно,
они видят твоё лицо там, в Сицилии; у нас –
разве что подол твоего одеяния. Я должна заставлять себя
делиться с Джоном и Ноахом выращенными помидорами.
Если где-то в другом мире есть справедливость,
те, кого природа принуждает
к умеренности, должны получить
львиную долю от всех вещей,
предметов вожделения – жадность,
обращённая в хвалу тебе. И никто не восхваляет
ревностней, чем я, с такой мучительно сдерживаемой
страстью; никто не достоин больше, чем я,
сидеть по правую руку, если таковая существует,
вкушая от скоропортящейся, но бессмертной смоковницы,
которой странствия не под силу.
.
УТРЕНЯ
.
Недостижимый отец, когда мы были
изгнаны из рая, ты создал
копию, место, чьё отличие
заключалось в его назначении:
преподать нам урок; в остальном –
полное сходство: красота там и здесь,
красота без изъяна. Одно неясно:
в чем состоял урок? Предоставленные
самим себе, мы изнуряли друг друга. Настали
беспросветные годы; поочерёдно
мы трудились в саду; слёзы
наполнили наши глаза, когда
лепестки затуманили землю,
тёмно-красные, нежно-розовые –
мы не думали о тебе,
кому учились поклоняться.
Мы просто знали: человек не может любить
только то, что отвечает любовью.
.
УТРЕНЯ
.
Прости, если скажу, что люблю тебя: сильным
постоянно лгут, ибо слабые
подвержены страху. Я не могу любить
непредставимое, а ты почти ничего
о себе не открыл: подобен ли ты боярышнику,
всегда тот же самый, всегда на том же месте,
или более схож с наперстянкой, противоречивой, сперва
выпустившей розовый шип среди маргариток на склоне,
а на следующий год – пурпурный, среди роз? Ты должен
понять, нет пользы в молчании, поощряющем верить,
что ты одновременно и боярышник, и наперстянка,
и ранимая роза, и упрямая маргаритка – остаётся думать:
ты попросту не существуешь. Это действительно то,
что ты ожидаешь от нас? В этом ли объяснение
тишины раннего утра, когда
еще не стрекочут цикады и коты
во дворе не дерутся?
Луиза Глюк
.
ПОЛЕВЫЕ ЦВЕТЫ
.
Что вы сказали? Вы хотели бы
жить вечно? Другие ваши идеи
столь же притягательны? Определённо,
вы не замечаете нас, не слышите нас,
на вашей коже
солнечные пятна, пыльца
жёлтых лютиков. Я обращаюсь
к вам, глядящим поверх
высокой травы, трясущим
своей погремушкой:
о душа! душа! Сколько можно
вглядываться в себя? Одно дело –
презрение к людям, но почему
пренебрегать обширным
лугом? Куда устремлёны ваши взоры,
скользящие над головами лютиков?
Убогое представление о небесах: отсутствие
изменений. Лучше, чем на земле? Что
можете знать об этом вы, затерянные среди нас,
не укоренённые ни здесь, ни там?
Пер. с англ. Б. Кокотова.