Смелые и откровенные тексты про то, о чём обычно принято молчать. Их ценность в том, что за этим стоит. А там очень хрупкая, эфемерная и короткая жизнь наших тел.
Тело, 1) название материальной протяженной вещи как чего-то объективно физического; 2) неточное название материального носителя жизни организма, в частности организма человека; 3) название трехмерной фигуры в стереометрии.
Философский энциклопедический словарь, 2010.
В подростковом возрасте у меня сложились своеобразные отношения с моим телом и его потребностями. Лет в двенадцать я перестала нормально есть — не из принципиальных соображений, а просто сбились настройки восприятия пищи. До сих пор я ощущаю голод не как голод — тянущее чувство в желудке, а как общую физическую слабость и критическое снижение заряда батарейки. В такой момент я понимаю — нужно срочно что-то съесть для поддержания жизни в данном мне теле, иначе конец.
В школьные годы большую часть времени я проводила в невесомости, не чувствуя тяжести собственного тела. Иногда мне казалось, еще мгновение, и я расстанусь с земным притяжением, полечу, поплыву над землей, ускоряясь с каждым дуновением ветра. Я рассматривала свои тонкие ручки и думала — это плети, а сама я — дерево, у которого и крона, и корни парят в воздухе.
Мой отец последовательно истязал и умерщвлял свою плоть крепким алкоголем на протяжении десятилетий. Сначала, как водится, для радости и наслаждения, но в последние годы его закаленное деревенской жизнью тело стало сопротивляться. Он по-прежнему, выпив, хвастался — мог отжаться с десяток раз от пола на одной руке или метнуть нож точно в цель, но со временем у него появилось расстройство сна, сбился природный цикл отдыха и бодрствования. Сон его стал тревожным — ночью он отключался на полчаса под ор телевизора, потом вдруг подскакивал на диване, накатывал пятьдесят грамм из заначки и шатался, как неприкаянный, по всему дому. Снова ложился на полчаса, но затем вставал и опять колобродил, разговаривая со своими демонами.
Перед каждой рюмкой отец осенял себя двоеперстием и восклицал: «Господи, прости нас, грешных!» Его алкогольная молитва была сродни юродству, она дарила ему чувство освобождения от земной тщеты и страха смерти, делала его самим собой. В конце концов и вся его жизнь превратилась в сплошное алкогольное молитвенное бдение. Он самоотверженно отправлял свой культ, выпивая и, таким образом, будто молясь за всех за нас, живущих на Земле. Он чувствовал себя великим воином и защитником, смелым, нужным и востребованным.
Когда я увидела его на каталке в областной больнице, зависшего между нашим миром и инобытийным, я забыла о своей боли и об отчаянии. Мне разрешили побыть с ним всего десять минут в коридоре приемного отделения, пока шло оформление документов.
Медсестра сдернула одеяло, которым он был прикрыт во время перелета. В коридоре сквозило, холодный ветер обдувал мои ноги в тонких колготках. Я куталась в накинутый на плечи шерстяной платок и морщилась от терпкого запаха хлорки, которым тянуло откуда-то из-за угла.
Отец лежал передо мной голый по пояс, его брюки цвета хаки были заляпаны мазутом и жирными пятнами, на поясе красовался залатанный ремень — он смастерил его из старой кожаной сумки своими руками, с помощью шила и суровой нитки. На его молочно-белой груди отсвечивал большой мужской старообрядческий крест. Я склонилась над отцом и осмотрела его косматую голову — его русые волосы склеились от запекшейся крови, под каждым глазом маячило по огромному синяку. Жесткие усы выглядели темнее, чем обычно — они были почти черными и топорщились вверх над губой, на подбородке проглядывала сизая щетина.
В затуманенном сознании я зачем-то вытащила из кармана телефон и машинально попыталась сфотографировать отца, но никак не могла найти подходящий ракурс. Его живот с любой точки возвышался над каталкой, закрывая лицо — хотя он никогда не отличался лишним весом. Я несколько раз обошла его тело, бессмысленно щелкая камерой телефона, но не узнавала его на вылетающих на экран снимках.
Медсестра вернулась и повезла отца в ближайший кабинет для осмотра доктором, кивком пригласив меня следовать за ней. Стены смотрового кабинета сияли синеватой белизной, занавеска на окне стояла колом и не шелохнулась от ворвавшегося с нами сквозняка.
— Раздевать сами будете или помочь? — голос медсестры эхом отразился от кафельных стен.
— Сама. А как раздевать?
— Догола. Справитесь?
— Справлюсь, спасибо.
Медсестра измерила давление и пульс, записала какие-то параметры в карту и вышла. Я еще раз окинула взглядом отца — он по-прежнему лежал неподвижно с закрытыми глазами, и только иногда будто еле слышно постанывал. Я сняла с него носки и впервые за последнее время почувствовала, как предметы вокруг раздваиваются и колышутся от внезапно подступивших слёз.
— Папа, — позвала я тоненьким, не своим голосом. — Папа! — и, наконец, разрешила себе расплакаться.
Всхлипывая и стыдливо отводя глаза от его наготы, я стащила с него всю одежду, сложила в пакет заляпанные штаны, носки и ремень и присела на стул, уткнувшись лицом в ладони. Белокожее, безволосое, все еще крепкое тело моего шестидесятилетнего отца, застрявшего между жизнью и смертью, лежало передо мной в абсолютной беззащитности, и я ничем не могла ему помочь.
Медсестра вернулась уже с доктором, который с неожиданной учтивостью принялся рассказывать мне о положении дел, но я ничего не понимала и слушала вполуха.
— Перелом затылочной кости и основания черепа… Состояние стабильно тяжелое… Поместим в реанимацию и будем наблюдать.
Как могла, я попыталась изобразить участие, но вместо этого давилась слезами и кивала. Доктор ушел, а медсестра толкнула меня локтем в бок:
— Крест сними с него!
Я мотнула головой.
— Снимай, а то не примут в реанимацию, — она тряхнула ножницами и нетерпеливо сунула их мне в руки. — Не положено там.
Я подошла к отцу и нерешительно рассекла засаленную суровую нитку с подпаленным узелком. Медсестра забрала ножницы, деловито схватила котомку с отцовскими вещами и велела прощаться. Поцеловав горемычного родителя в лоб, я немного пригладила его растрепанные, в засохшей крови космы, и махнула крестным знамением вслед уезжающей коляске.
Оставшись одна посреди смотрового кабинета, я ощутила внезапную тяжесть в руке и разжала кулак — на моей ладони лежал кержацкий бронзовый крест. На его тыльной стороне гроздьями были вытеснены молитвенные слова: «Да воскреснет Бог и разыдутся врази его», кучно и без правил переноса. Я коснулась креста губами и лбом и убрала его в кошелек. Тело моего отца увезли в реанимацию, но пусть его душа пока побудет здесь, со мной — в моем кошельке, спрятанном в кармане пальто за пазухой, с детской наивностью думала я и чувствовала облегчение.
Напоследок я растерянно остановила взгляд на своем мутном отражении в стеклянной двери белоснежного больничного шкафа. Мое собственное тело множилось в преломлённом свете люминесцентных ламп — оно выглядело нестерпимо хрупким, эфемерным и почти прозрачным. Я протянула руку и дотронулась пальцами до холодного стекла, будто желая удостовериться в том, что я — это действительно я. Этот стеклянный барьер, эта почти осязаемая ломкость моей телесности, этот тянущий по ногам ледяной сквозняк — пытаясь осмыслить всё сразу и сложить распадающиеся детали в единое целое, я погрузилась в гнетущее оцепенение. Еще долго я не могла выйти из смотрового кабинета, пока не вернулась медсестра и едва ли не силой выпроводила меня назад в приемное.
Однако и по улице я шла, продолжая с удивлением разглядывать свои руки и ноги — будто это было чье-то чужое тело, которым я могу управлять, но не могу им жить и чувствовать.
Я стрельнула у случайного прохожего сигаретку и впервые со студенческих лет закурила, присев на скамейку автобусной остановки. Каждая затяжка постепенно возвращала меня к жизни — я с наслаждением вдыхала запах ментола, осязала округлую форму сигареты, чувствовала сладковатый привкус табака во рту. Мое лицо вдруг обдало порывом свежего весеннего ветерка. Жизнь продолжается, думалось мне. С нами или без нас.
Продолжение следует...