Когда по ходу Семилетней войны, в январе 1758 года русские войска оказались на подступах к столице Восточной Пруссии, члены магистрата предпочли покинуть город вместе с солдатами и офицерами гарнизона. Ну а чиновники рангом помельче и простые смертные, в общем-то, ожидали неизбежной оккупации вполне себе спокойно. Наглядным воплощением этого спокойствия можно было считать Кёнигсбергский университет, который продолжал функционировать, как ни в чем не бывало.
Нет, ну а действительно, что можно было ожидать от russische Barbaren, которые сами всего-то три года как основали первый национальный универ? В Москове не хватало даже своих преподавателей, приходилось приглашать инспецов. Так что, радикально повлиять на деятельность Альбертины россияне вряд ли смогли бы – разве что решили бы вообще ее закрыть. Но последнее было маловероятно, ибо Елизавета Петровна, конечно, не захочет предстать перед просвещенной Европой в ипостаси азиатского деспота. Скорее уж наоборот, императрица предпочтет продемонстрировать приверженность своей страны цивилизованным методам управления покоренными территориями. Хотя бы ради выгодного контраста со своим противником Фридрихом II, солдаты которого еще недавно бесчинствовали в Саксонии хлеще всяких варваров и гуннов.
Так оно в итоге и вышло. В своем указе главнокомандующему Русской армией Виллиму Фермору по случаю занятия Пруссии дщерь Петрова предусмотрела даже специальный раздел, посвященный деятельности «Академии». Университету сохраняли все доходы, студентов и преподавателей оставляли при должностях с правом свободного перемещения куда и когда только вздумается. Оккупационные власти потребовали разве что отчетной ведомости об источниках и размерах средств, поступающих на содержание учебного заведения. И оставили за собой право общего административного контроля без вмешательства в учебный процесс.
Не удивительно, что обрадованные профессора, деканы et ceteraуже 24 января (по новому стилю) охотно присягнули на верность российской короне, согласно установленному порядку: сразу вслед за высшими чинами провинции и непосредственно перед остальным служилым людом, негоциантами и прочими прусскими обывателями. И впоследствии беспрекословно выполняли ненавязчивые просьбы новой власти, согласно своей специализации. Преподаватели ораторского искусства строчили оды в честь «блистательной Елисавет» и других царственных особо дома Романовых, теологи читали проповеди, разъясняя пастве специфику православных праздников и прославляя очередные победы русского оружия, ну и другие университетские преподы старались, кто во что горазд.
Хотя не обошлось и без попыток сложить эдакую фигу в кармане. Так, некий профессор Арнольд воспользовался своими теологическими познаниями в гнусных целях подгадить нашим после знаменитой виктории под Кунерсдорфом. Взял да и ввернул в посвященную этому событию проповедь ветхозаветную цитату из пророка Михея:
«Не радуйся ради меня, неприятельница моя! хотя я упал, но встану».
Намек (надо заметить, весьма прозрачный) был прекрасно понят – причем всеми, вследствие чего ученый муж загремел в каталажку. И чтобы выйти из-за решетки, был вынужден унизиться до личного прошения на имя российской императрицы.
Не отдали на полный откуп местным и такой щекотливый вопрос, как продвижение преподавателей Альбертины по карьерной лестнице. С этим связана одна любопытная история, получившая изрядный резонанс в последующих веках.
В декабре 1758 года почил в бозе профессор логики и метафизики Кипке. Оказалась вакантной высокая должность с прилагавшимся к ней немалым окладом, на которую нашлось сразу пятеро претендентов. В основном это были люди не только достойные, но и давно снискавшие авторитет в научных кругах. Взять хотя бы профессора Флотвеля, крупного германиста, первого, кто начал читать в Альбертине лекции на немецком языке (вплоть до середины 1740-х использовали исключительно латынь). Кроме того, Целестин Христиан являлся почетным иностранным членом Петербургской Академии наук! По всему, ему бы и занять теплое местечко, однако сказалось незавидное состояние здоровья ученого, который в январе 1759-го скончался на 48-м году жизни.
Впрочем, и помимо Флотвеля «тяжеловесов» хватало. Например, Фридрих Иоганн Бук - блестящий математик и теолог. Или сведущий в красноречии профессор Ватсон, к тому моменту уже сполна преуспевший в написании хвалебных од в честь Елизаветы Петровны и России. Или доктор философии и одновременно доцент медицины Тиссен – хотя он уже несколько не дотягивал до требуемого уровня, как и его коллега по фамилии Ханн.
Но даже на скромном фоне этих двух последних появление еще одного соискателя чрезвычайно удивило (если не сказать - шокировало) руководство университета. Еще бы! Ведь некий Иммануил Кант был всего-навсего скромным приват-доцентом, да к тому же внештатником, не смотря на уже имевшиеся кое-какие достижения, в немалой степени лишь из милости допущенным к чтению лекций студентам. Зато он являлся протеже самого ректора Шульца, который не только оказывал всяческую поддержку любимому ученику, но и фактически своей волей пропихнул питомца в конкурс на профессорскую должность.
Тут стоит сказать, что еще до этого Кант с Шульцем пытались провернуть аналогичную комбинацию. В апреле 1756-го Иммануил, только что написавший диссертацию, посвященную физической монадологии, обратился к королю Фридриху II с просьбой предоставить ему вакантное место профессора. Однако получил отказ. И теперь уповал на милость российской императрицы, которой отправил такую вот челобитную.
«Всесветлейшая, великодержавнейшая императрица,самодержица всех россиян, всемилостивейшая императрица и великая жена!
С кончиной блаженной памяти доктора и профессора Кипке освободился пост ординарного профессора логики и метафизики Кенигсбергской академии, который он занимал. Эти науки всегда были предпочтительным предметом моих исследований.
С тех пор как я стал доцентом университета, я читал каждое полугодие по этим наукам приватные лекции. Я защитил публично по этим наукам 2 диссертации, кроме того, 4 статьи в Кенигсбергских ученых записках, 3 программы и 3 других философских трактата дают некоторое представление о моих занятиях.
Лестная надежда, что я доказал свою пригодность к академическому служению этим наукам, но более всего всемилостивейшее расположение Вашего Импер. Величества оказывать наукам высочайшее покровительство и благосклонное попечительство побуждают меня верноподданнейше просить Ваше Имп. Величество соблаговолить милостиво определить меня на вакантный пост ординарного профессора, уповая на то, что академический сенат в рассуждении наличия у меня необходимых к сему способностей сопроводит мою верноподданнейшую просьбу благоприятными свидетельствами. Умолкаю в глубочайшем уничижении,
Вашего Импер. Величества верноподданнейший раб Иммануил Кант. Кенигсберг 14 декабря 1758 г.»
Увы, но дельце не выгорело и на сей раз. Хотя Шульц сделал все, что только мог, обеспечив Канту второе место в рейтинге претендентов.
«Сохранившееся в архиве Кёнигсбергского университета коллективное письмо ректора, канцлера, директора и сената к российской императрице от 3 (14) декабря 1758 г. называет фамилии Бука и Канта, но первому открыто выражается предпочтение на том основании, что «он заслужил это место, так как на протяжении 16 лет старательно занимался с учениками без получения вознаграждения, читал из года в год курсы логики и метафизики», - пишет калининградский историк Геннадий Кретинин. - И далее: «…мы имеем верноподданническую уверенность, что ее императорское величество утвердит наше решение, выпавшее на доктора и профессора без кафедры Бука».
Елизавета спорить с немецкими профессорами не стала. Все тот же Кретинин считает, что причина подобной покладистости могла заключаться еще и в желании отдать под опеку одного из ведущих преподавателей 18 первых выпускников Московского университета прибывших в сентябре 1758-го для продолжения обучения в Альбертине. Почти полтора года российские школяры постигали математику, логику, опытную (экспериментальную) физику и части метафизики - онтологию, космологию и психологию. И благодарный Фридрих Иоганн Бук не оставлял московитов своей заботой.