О Мандельштаме говорили, что в его поэзии оживают «нотный виноградник Шуберта» и «низкорослый кустарник бетховенских сонат». Для нашего сегодняшнего героя характерен культ вдохновения и интересная манера письма, не похожая ни на кого другого. «Я один пишу с голоса», - говорил о себе поэт.
В 1913 году вышла первая книга стихов Мандельштама под названием «Камень». Поэт находился в самой гуще культурных событий тех лет. Знакомство с Цветаевой, Ахматовой, Гумилевым и многими другими замечательными поэтами значительно обогатили его творческий багаж.
Во времена лихолетья чета Мандельштамов скиталась по России и Украине, испытала и голод, и нищету, и разные другие неприятности. Чтобы не умереть с голоду, поэту приходилось заниматься литературными переводами.
Доведенный до отчаяния, Осип Эмильевич совершает в 1933 году, по словам Пастернака, «самоубийство»: зачитывает перед публикой антисталинскую эпиграмму. На него доносят. И только благодаря стараниям жены Надежды Мандельштаму разрешают выбрать место поселения. Поэт выбирает Воронеж. Мандельштама уже боятся публиковать. Его стихи для потомков сбережет его жена, многие из них просто затвердив наизусть.
В своем завещании Надежда Мандельштам отказала Советской России в праве на публикацию стихов поэта. Это прозвучало, как проклятие.
Дано мне тело — что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Моё дыхание, моё тепло.
Запечатлеется на нём узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть —
Узора милого не зачеркнуть.
Она ещё не родилась,
Она и музыка и слово.
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день.
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту —
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых кровей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.
От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих Речей,
И даль Твоих очей.
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина — дремучий лес Тайгета,
Их пища — время, медуница, мята.
Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа.
Нам пели Шуберта — родная колыбель!
Шумела мельница, и в песнях урагана
Смеялся музыки голубоглазый хмель!
Старинной песни мир — коричневый, зеленый,
Но только вечно-молодой,
Где соловьиных лип рокочущие кроны
С безумной яростью качает царь лесной.
И сила страшная ночного возвращенья —
Та песня дикая, как черное вино:
Это двойник — пустое привиденье —
Бессмысленно глядит в холодное окно!
