Стоило отъехать от церковных ворот, как солнечный луч порушил мглистые снеговые тучи, и день, далеко уж заваливший за пабедье, вдруг разъяснелся и окреп. Ездили, как учил старинный навычай, к росстани. (Так в старину звали перекрёсток). Молодые кидали медные монеты, дабы привадить в семью богачество и зажиток.
К исходу дня свадьбу сожидали у околицы. Ребятишки то и дело бегали глядеть – не едут ли? Первым, показавшиеся вдали тройки, приметил рыжий Оська – сын Твердяты. Колотя голыми, заскорузлыми пятками по стылой осенней земле, он вопил, что есть мочи:
- Едуть!, едуть!
Враз сотворилась замятня. Парни подожгли кучу сеголетней соломы – надобно, чтоб молодые прыгнули вместях через огонь. Наталья заметалась в поисках припасённого, да к урочному часу запропавшего невесть и куды, рушника, и коли б не досужий глаз Бессонихи, так и не встретить бы по годному молодых.
Один Ельферий стоял молча, степенно подняв окладистую бороду, с едва проклюнувшей сединой. Был он ещё и красив, и осанист. В своём старом зипуне с иконой в руках, походил боле на филозофа-изографа, нежели чем на простого ратая. Жёнка Наталья, хоть и молодше годами, а поглядишь - так почти старуха – почернели зубы, сморщилась кожа на щеках. Верно бают – бабий век короток! Всю красу по каплям дети выпьют, особенно девки. А их у Натальи – трое, да двое сынов Бог дал. Младшему и подстриги справить не привелось – в три дня сгорело дитятко. В тот год огневица по деревне прошлась. Не у их одних - сколь баб над маленькими могилками выло, не приведи Господь! А старшего – отцову надёжу и гордость, днесь оженил по годному Ельферий.
Девки завели величальную песню:
Как по лужку травка, широка муравка стелется-расстилается.
Как Василь женою, молодой женою, хвалится-выхваляется.
Ах, ты душа-жёнушка – Настасьюшка, свет, Ивановна.
Роди ты мне сына, роди ты мне сына.
Родством и дородством, красотой во меня!
Красотой во меня!
Как и я у тебя.
Красотой да. Высотой да
Умом разумом!
Ох, и давно ли им с Натальей пели ту же саму песню? Да – не остановишь жизнь ни на день, ни на мал час. Ну и добро!
Сизый дым с брызгами искр, летящих от сгорающей соломы, окутал две взявшиеся за руки фигурки. Настасья сама первая тронула Василия за локоть. От огня жар идёт – боязно. Иные девки в Ярилин день и ни по разу через огонь за руку с парнями сигают. А она – такова не расторопна – не то чтобы через огонь, а и словом то лепым с ни которым из парней не перемолвит. Василий понял. Взял за руку крепко, уверенно и страх ушёл враз, и стало легко и весело. Разбежались прыгнули, и коли б не Василий - не устоять бы на ногах, но его рука – твёрдая и сильная, не дала упасть.
Под песни величальные встречали молодых родители. Отец – с иконой. Мать – с караваем. Каравай разломили над головами новобрачных. И надлежало каждому из них хранить свою половинку до самого смертного часу. Кланялись долгим земным поклоном, и шли под щедрым «осыпом» и песни заздравные к отчему порогу.
Осып – семена и монетки, коими осыпали молодых.
Порог мужниной избы Настасья перепрыгнула, шепча про себя тайные, (Домнушкино научение), слова.
- Расступись овечки – волк идёт!
«В пресловье сём сила!» - помнился хриплый Домнушкин шёпоток, - «От лихой свекрови – оберег!»
Творя древлий навычай, тысяцкий обвёл молодых трижды вкруг стола – дабы жене легше свыкалось на новом месте, и усадил на соболях в горнем месте.
Горнее место – здесь имеется в виду место на небольшом возвышении под иконами «в красном углу». Молодых по обычаю усаживали на меха, отмечая тем особенное их положение.
В избу повалил народ: мужики с мохнатыми рожами, круглоглазые девки: и светленькие, и чернявые курносые мерянки, губастые парни, и целая тьма баб - и молодых, и старух. Только стариков было всего двое. Приковылял на свадьбу седой, как лунь, но всё ещё могутный дед Липун из Вяжищ – знатный плотник! В окрест, что ни изба – еговая работа. Да из Дулева привели чуть живого, маленького, как сморчок, и слепого деда Пёху. Этот помнил ещё Неврюеву рать! И только он один и горазд был в гусли играть, да петь вящие старины.
А на столах в деревянной и глиняной посуде - каши всех сортов: и полбяная, и горошница, и ячменнная с зайчатиной и овсяная толокнянка с молоком. Не поскупился Ельферий – будут после о том баять, а сей час знай – работай ложкой! К кашам и закуски – репа пареная и сырцом, лук с капустой, опята с маслом. Впрочем, опятами не похвастаешь – уродилось их в нонешнюю осень без всякой меры. Кадушками носи – не переносишь!
Рекой льётся ржаное пиво. Легко пьётся за здоровье молодых! А сами молодые не пьют, не едят. Только и дела у них, что вставать, да здравницы принимать от гостей. Закраснелась невеста – бабы не чураясь, судачат о ней. И такое услышишь!
- Молодая – черевами то богата! Видать, у батюшки ни стольки тружала, сколь щи хлебала! - орёт на всю избу Таньша.
- Да ты не сумуй! У Таньши не язык – помяло, - вступается за молодуху Бессониха.
- Разъелась от в девках сидючи, - продолжает язвить Таньша, - обабится - враз схудает!
- Да ину бабу и на кобыле в два дня не объедишь! - подтрунивает над Таньшей Твердята.
Свадебный пир всякому языку волю даст! Полюби та потеха и засельщине лапотной, и нарочитому ремесленнику, и купцу, и родовитым боярам, и самим князьям русским. Все по едину обычаю и сами женятся, и детей оженят, и внуков… От того ли и народ зовётся народом, что единым обычаем оженят и схоронят по-своему – по-русски, и детей возьмутся воспитывать на свой лад, дабы не сгинул народ среди прочих народов и языков.
Приходит срок, и провожают молодых опочивать в холодную клеть, сенник, альбо повалушу, где уж на широкой дубовой скамье, али и прямо на земляном полу, разостланы ржаные снопы. Поверх снопов сукно. На княжой свадьбе покроют снопы ковром, а смерд удоволится и домотканой рядниной. Поверх всего стелили простыню и клали одеяло и подушки.
Почему в холодную? Не потому ли, что в ночь эту первую надлежит им согреть друг друга? А и потому ещё, что не место им пока в обжитой избе, у древнего огня. Не супруги пока, а лишь новобрачные! А всякий почин – есть тайна великая.
Допрежь молодых на снопах повозились Твердята с Бессонихой – надо ж проторить дорожку молодым от! А и того ранее Бессониха обошла ложе с рябиновой веткой. По углам воткнула четыре стрелы с бобровыми шкурками. Подле пристроила серп, вилы и недоуздок – только бы рожались добрые ратаи земле на радость!
И вот за дверью остались шумные захмелевшие гости, и трепещет огарок свечи. Василий сидит, разбросав длинные ноги, натёртые с непривычки, новыми сапогами. Настасья, склонившись, ухватила за сапог. Стянула один, и другой. Рука ищет заветные монетки - пусто. Она так и замирает с понуро опущенной головой у ног своего статного и такого юного супруга. И нет уже ничего кроме усталости. Даже жалости к себе нет.
А Василий завалился на спину, заломил под голову руки и вскоре Настасья услыхала тоненький его храп.
- Умаялся, жалимый, - подумалось ей. И она тихонько, стараясь не потревожить, прикорнула рядом.
Впрочем, молодых в спокое не оставят - звонкий удар в дверь повестил о том, что гости не дремлют, и хлеб свадебный даром не едят – рука Твердяты метнула в дверь повалуши большой глиняный горшок, и тот разбился вдребезги с треском и звоном.
(Продолжим "пировать" в следующей публикации)
Начало всей этой истории - здесь.
Первая иллюстрация - репродукция картины М Теребенева "Крестьянская свадьба"
Спасибо за внимание, уважаемый читатель!
-