А ЕЙ - ЖЕНОЙ СЕРГЕЯ МОХОВА
Изучая боевой путь нашей будущей Тихановской – а тут уже всё завертелось-закружилось не по-детски – я все время натыкалась на имя ее мужа. И поняла, что саму Любу Соболь на денек отложу.
Пара интересная во всех отношениях. Очень короткие биографии. Прозрачность – особенно в том, что касается детства, родителей и матримониальных отношений – почти нулевая. Никто не нашел следов первого мужа Любови, от которого осталась одна фамилия, которую она менять на Мохову не будет, потому что привыкла. Зато дело жизни ее сегодняшней половинки наложило на мировосприятие молодой женщины особый отпечаток. Наткнувшись на название очередного интервью молодой женщины, я поняла – мимо судьбы Сергея Мохова мне не пройти.
Русская служба BBC:
"Я готова утащить с собой в могилу рейтинг Собянина". Как юрист фонда Навального стала новым символом протеста.
Ведь муж и жена – одна сатана. Не так ли?
Правда, Люба жаловалась, что среди гадостей, которые о ней пишут, непременно присутствует язвительные замечания о том, что муж – некрофил. Но больше, чем она сама, о нем на самом деле не говорит никто.
Пятый год говорит. Причем одно и то же. В статье про могилу журналист с ее слов сочувственно пишет:
«В 2016 году мужа Соболь подкараулили у подъезда и вкололи в бедро яд. Медики в институте Склифосовского, куда попал Мохов, сказали, что будь он худее или промедли врачи, то вполне мог бы умереть».
А в свежем номере «Corriere della Sera» уже она сама проводит параллели с тем, кто сейчас на устах у всей Европы и ослика из деревни Ибах:
- Все спрашивают меня, не боюсь ли я закончить, как Навальный, но в 2014 году моя семья уже пережила опыт, очень похожий на Алексея: Евгений Пригожин (могущественный магнат, который, по-видимому, также управляет координацией и отправкой русских наемников в зонах боевых действий, ред.) хотел убить моего мужа в отместку за мое расследование его коррупционных дел, которое я опубликовала. Он организовал нападение на Сергея возле нашего дома. Если бы не оперативное вмешательство врачей, он бы умер. В 2018 году расследование "Новой газеты" подтвердило мою уверенность в его причастности.
Я, в отличие от Соболь, расследованиям «Новой газеты» не верю. Имею право и основания. К тому же верю своим глазам и здравому смыслу.
Сергей не некрофил. У него просто особые отношения со смертью.
Из интервью "Village" в 2015 году:
«Я кладбища любил с самого детства. Это же вполне естественная тяга к мортальным вещам — она есть у всех, но настолько людьми табуируется, что признаться в интересе стыдно».
«Люди рисуют свастики на стенах не потому, что им нравится фашизм, а потому, что из-за запрета этот акт приобретает сакральный смысл. За счёт табуированности тема смерти меня и притягивала».
«Я поступил в аспирантуру и, можно сказать, занимаюсь советской похоронкой. Считается, что захоронения и процесс похорон устанавливают рамки между скорбящими и всеми остальными — по твоему отношению к похоронам того или иного человека можно понять, «с нами» ты или «не с нами». Как было с убийством Немцова? Ты либо говоришь: «Ура, пятую колонну застрелили!» — либо говоришь, что это отвратительно и ужасно. Смерть вообще всегда разграничивает людей».
«Похороны сильно трансформировались, исключив тело из обряда. Отныне это не ритуал и не обряд. Городские похороны — это уже индивидуализированный акт, боль и травма каждой отдельной семьи. Тело из этого процесса вычтено, с ним ничего не делают — даже крышку гроба не открывают».
«На Даниловское кладбище народ идёт просить Матронушку. Только идут просить на пустую могилу — Матроны там уже никакой нет, осталось так называемое «место обретения мощей». Люди вон спутники запускают за пределы Солнечной системы, а тут песком с могилы обтираются».
Человек добросовестно учился (факультет прикладной политологии НИУ ВШЭ; PublicHistory в МВШСЭН/Манчестер). Выезжал, как он пишет, в поле, где оброс связями, которые помогали вести первые исследовательские работы.
И когда случилось происшествие, то у Сергея сразу была своя версия.
Несмотря на то, что в 2016 году я, например, ни о какой Соболь и ее борьбе слыхом не слыхивала, эта версия в какой-то момент была отринута. И сегодня тема активно поддерживается рассказами об отравителях-друзьях Путина в зарубежных СМИ, работающих на светлый образ Соболь.
Сергея отпустили из больницы в тот же день. И замечаний о том, что он мог умереть и никаких панических настроений, в его, по крайней мере, сообщениях видно не было.
Поверьте, мы, увы, еще не один раз услышим об этом страшном покушении – несмотря на то, что Сергей не только не полежал в Шарите, но, получив анализы, отправился домой своими ногами.
Внимание и успех побегут за ним по пятам.
*****
Немножко поверну время вспять. Пост Сергея в ФБ 31 декабря 2019 года:
Так вышло, что для меня официальная «хронология» совпадает с моими жизненными циклами. Я родился в 1990 году и мои «десятилетия жизни» накладываются на эпохи / декады. Накладываются почти идеально: в 2000 году погиб мой отец - для меня закрылись мое «детство», беспечное и богатое. Для страны закрылись 90-ые – «лихие» и «свободные».
В 2010 году страна жила ожиданием нового периода, ожидала закрытие путинских нулевых. Через год разочарование от разрушившихся ожиданий вырастет в протесты. В 2010 я же закончил бакалавриат вышки и решил что хочу заниматься академией - выпустился во взрослую жизнь. Но через пару лет умрет бабушка, меня отчислят из магистратуры - резко закончится отрочество и юность. Почти как десять лет назад. Закрылась очередная эпоха.
И вот сейчас опять это мерзкое и тяжелое чувство закрывающегося огромного этапа. Постепенно уходят десятые - не уверен есть ли ожидания от грядущих двадцатых, но рефлексия десятилетия все же есть. Через месяц и мне будет 30 лет - закрыт огромный этап: кандидатская степень получена, книжка написана, на подходе другая, дочка растет - скоро в школу. Завершилось что планировал 5 лет назад.
Наверное, впереди у меня тоже новая «эпоха», полная неизвестности, внутренней необходимости новых больших целей и задач. Эпоха зрелости. Юность все.
И как положено «эпохе» - предваряющий год был крайне тяжелым. Как эмоциально, так и физически.
Хорошо, что он заканчивается.
*****
А, между тем, не такой уж он был у него плохой. (Этот, к слову, еще лучше. Интервью нет конца, Мохов буквально нарасхват. Но вы сами почитаете. Потом. Если захотите. Я кое-что поинтересней предложу, чего вы точно не найдете).
3 декабря. Вышел сумасшедший номер нижегородской «Селедки», целиком посвященный смерти. Посоны ваще ребята! Спасибо Артему – двигателю смерти на нижегородской земле!
Жду теперь таких же тематических номеров от GQ, Комсомолки, Playboy и газеты "Завтра". Кто не думает про смерть - тот не думает про жизнь.
Номер можно бесплатно достать в печати, а можно посмотреть по ссылке.
Там даже есть я.
Красивый стою в белом пальто.
*******
Жизненные вехи у Сергея одна интереснее другой:
- Обсуждаем горе, скорбь и grief shaming
- На конференцию приезжает топовая исследовательница кладбищ из университета Йорка (Великобритания) - Джулия Ругг. Она расскажет почему и как можно изучать кладбища, почему эко-похороны это всего лишь мода...
- Скоро буду большой специалист по советскому рачку.
Он реально собирает литературу по онкологии, активно интересуется паллиативной медициной, записывает рассказы некоторых пациентов хосписов, чем вызывает заслуженный восторг поклонников.
90-е годы и Собянина любит не больше, чем Люба Соболь.
Из интервью жены газете «Corriere della sera»:
- Похоже, мэр Сергей Собянин хорошо реорганизует столицу. Как вы думаете?
- Вы когда-нибудь были в Северной Корее? Чистые улицы, безупречные здания... Велосипедные дорожки, конечно, есть, но демократических прав у нас нет.
Из поста Сергея в соцсетях:
«Лучшую формулировку происходящего я, кстати, услышал во время полевого выезда:
- В 90-ые были ржавые кровати и обвалившийся потолок, зато были лекарства и было чем лечить. Сейчас красивые потолки, новые телевизоры, а препаратов нет и лечиться нечем.
Логика велодорожек и собянинских лавочек дошла и до социальной сферы и медицины - не важно зачем и как будет работать, главное что глазами приятно: такой варнакулярный постсоветский позитивизм».
Мохову пытаются возразить:
«Про современное положение с лечением рака.( Из своего опыта). Всё очень хорошо. Никаких серьёзных проблем нет. Всё дело - в отношении пациента к жизни. Если привык ныть и винить других - это одно. А если привык полагаться на себя и плюс умеешь общаться с людьми... Никаких проблем. Одно удовольствие. Даже при раке».
Но подобные комменты не удостаиваются даже лайка.
Особое внимание Сергей уделяет слову «советский».
«Какой чудесный поздне-советский фильм про рак желудка (самая распространенная форма онко в СССР): пациенты очень печально, но все же смиренно слушают как врачи авторитетно спрашивают их про симптомы, затем журят за позднее обращение к врачам и как они обмениваются уже между собой сложными терминами. но самое клевое - это музыкальное сопровождение. так звучит советский рак».
И снова упрек:
- Зря, Вы Сережа, критично относитесь к прошлому своей страны. А сейчас, что не так в лечении онкологии? Чем раньше, тем лучше.. ничего же не изменилось..
Ответ суров и не очень понятен::
- Мне кажется, вы меня переоцениваете. «Критично» я отношусь ко всему, а не только к прошлому. Но критично не значит ставлю вопрос хорошо-плохо, мне не интересно «как надо»
Жизнь мужа кипит. Мероприятия продолжаются:
- На следующей неделе в InLiberty стартует мой маленький курсик про смерть и умирание. Еще можно успеть записаться, послушать, пообсуждать!
Я посмотрела программу. Выбрала бы такую лекцию, как самую жизнеутверждающую:
Забот полон рот.
- У нас уже готово расписание нашей модной питерской конференции (смертобожнической) про смерть!
Октябрь 2019
- «Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия» в шорт-листе премии Андрея Белого 2019 года. Чудеса, да и только!
- Вышел новый номер «Нового литературного обозрения», под номером 159, и там наш небольшой блок о смерти. Затесался в компанию со звездами death studies - Диной Хапаевой, Жак Линн Фолтин, Томасом Лакером. Поговорили о том, почему death studies стали такие модные и популярные и чем это нам всем грозит (спойлер: ничем).
*******
Сергей – молодец. Следит за интересными зарубежными событиями. Ловит полезные знания. И ниши!
- В университете Ливерпуль Джон Мурс оказывается есть интересная исследовательская группа, которая изучает старение в послевоенном СССР. Интересует, как я правильно понимаю, не только практики «старения», но и сама академическая концептуализация старости в советской геронтологии. Фантастически крутой проект, особенно актуально, что про культурной истории советской медицины ровно как и ее STS исследований попросту нет.
Я прямо прониклась энтузиазмом и энергией этого человека. Как сказали заглянувшие дети - кошке сначала не нравился пылесос, но потом она втянулась.
Но вдруг в ленте Сергея я увидела странный пост о месте, которое с детства люблю и знаю. Только в последнее время не хожу, потому что оттуда уволилась любимая преподавательница наших детей в клубе юных искусствоведов. Она намекала, что в этих залах среди святых для нас произведений искусства происходит что-то непотребное.
А мы не могли поверить.
Девушку в комментариях предупредили:
- Ээээ, знаешь ли, сказанное слово вылетело и улетело, а написанное на весь честной Мир - нечто иное. Согласна?
Но она не согласилась:
- Идеализация образа тоже не очень, отдаляет от реального человека. Миру нет дела до наших слов, их теперь пишут слишком много.
Сергей тем временем написал:
По традиции, в рамках награждения, я должен прочитать небольшую лекцию. Про саму книгу и похоронную индустрию я решил больше не говорить, потому что надоело мне это все просто сил уже нет. Поэтому тема и формат будут очень не обычные и даже странные: сквозь призму личной биографии буду говорить о материальности и смерти и значении всего этого в становлении исследовательской оптики.
Мои терпеливые и любознательные читатели, только для вас я записала ядро этого замечательного выступления кандидата наук.
Обещаю, не пожалеете, дойдя до конца. Хотя я временами доходила до ручки.
Итак, официальное сообщение:
В Государственном музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина состоялась церемония награждения Сергея Мохова, лауреата VI сезона Литературной премии имени Александра Пятигорского. На церемонии выступили: - Ксения Голубович, председатель жюри премии; - Марина Лошак, директор ГМИИ им. А.С. Пушкина; - Илья Доронченков, заместитель директора по научной работе ГМИИ им. А.С. Пушкина; - члены жюри премии Елена Петровская, Юрий Аввакумов, Кирилл Мартынов. Ефим Островский, президент Фонда Александра Пятигорского, вручил лауреату диплом (премия в размере 1 миллиона рублей была перечислена автору ранее) и объявил о запуске нового, VII сезона Литературной премии имени Александра Пятигорского. После церемонии Сергей прочитал лекцию на тему: Смерть, материальность и первое постсоветское поколение: опыт автоэтнографии.
Все выступили. Сергей получил награду.
Начало лекции напомнило мне непереводимую игру слов из любимого фильма с Андреем Мироновым, поэтому я его опущу. И перейду к конспекту основной части. Тема-то волнует весь мир. Без иронии - все там будем.
- Мои мертвые мужчины это дед и отец.
Дед умер в 1993 году. По естественным причинам. У него случился инфаркт. Мне было три года. Я запомнил какие-то элементы нашего с ним взаимодействия. Интересен не сам факт его смерти для моей оптики в трехлетнем возрасте, а то, что происходило после. Моя бабушка довольно болезненно переживала смерть деда и запрещала выкидывать все вещи, которые были связаны с его жизнью. Мой дедушка, как многие зрелые советские мужчины, занимался коллекционированием множества объектов. У него была большая коллекция почтовых марок, монет, различных объектов связанных с космической промышленностью – он работал на Байконуре. У него было огромное количество других артефактов материальных, связанных с его хобби. Прежде всего это автомобиль, охота, рыбалка. То есть вполне такой классический себе объект, классический советский мужчина. Инженер. И вот этот ворох объектов моя бабушка не просто запрещала выкидывать, но они всячески находились в нашей квартире. Парадоксально, что с этими объектами на протяжении практически десяти лет я контактировал не просто каждый день, но они являлись моими игрушками. Я узнавал и конструировал образ своего деда через эти объекты. Я размышлял о том, что они значили для него, почему они оказались в таком контексте, что - понятно, что это были упрощенные какие-то детские вопросы ... Но для меня было очень важно узнать о дедушке, которого я не могу видеть. И сделать я могу только через эти вещи. Интересно, что действительно, мне кажется, что советский человек остается для многих из нас после смерти целых ворохом персонифицированных вещей. Того, чего в принципе, мне кажется, нельзя наблюдать для многих более прагматических культур, да?
Я хочу зачитать цитату замечательного антрополога Софьи Чуйкиной:
«Старую вещь часто долго не выбрасывали не только потому, что новая была дорога или недоступна, но и потому, что со старой вещью уже был пройден болезненный этап взаимной притирки».
Вот для многих из советских людей вещи становятся не просто объектами, с которыми они что-то делают, а это вещь, которая обладает своей биографией. В том числе в процессе ее совершенствования. Прилаживания и работы с ней.
Интересно, что в этом году мы выпустили книгу Роберта Герца, французского антрополога, который погиб в Первую мировую войну в возрасте 34 лет. И оставил после себя несколько эссе, незаконченную диссертацию и неоконченную книгу – о ритуале двойных похорон на острове Борнео, на котором тот как настоящий классический антрополог той эпохи, никогда не был, но читал очень много миссионерских книг, реконструировал... Он сформулировал такую простую мысль, что никогда смерть человека не происходит одномоментно. Это долгий процесс. В течение долгого времени тело постепенно освобождается от духа и постепенно переходит в новое для себя состояние. (Дальше про кости. Сначала они разлагаются на солнце, потом на камнях, потом наконец упокоиваются в земле).)
- И в этом смысле интересно, что мой дед умирал аналогично аборигенам с острова Борнео. Сначала его тело, конечно же, оказалось на кладбище, но вот эти персонифицированные объекты, которые он нам оставил в наследство, переходили очень долго сначала на антресоли, потом на балконы, потом на дачи и, наконец, на помойку. Вот этот промежуток времени, растянувшийся на десятилетия, позволил окончательно перейти деду из одного состояния в другое, позволяя мне работать с его материальностью.
Интересно, что на меня это оказало колоссальное влияние, потому что дальше в своей исследовательской деятельности я буду уделять огромное внимание материальности, тому, как люди работают с этими объектами. Физическими объектами. Это первый элемент этой оптики, я к нему еще вернусь в конце, когда буду говорить, почему все это имеет какое-то значение не только как жанр моей психотерапии публичной.
Вторая смерть это смерть отца. Она случилась в 2000-м году. Я даже не буду рассказывать мельчайшие подробности всего этого дела. Скажу, что отец был из деревни, был простой деревенский парень, потом такой же простой бандит в 90-х годах, встретивший мою маму из интеллигентской семьи. И поэтому для моей семьи он являлся источником всех бед и всего самого плохого, что происходило. То есть такая классическая «Авария – дочь мента», а мама из интеллигентной профессорской семьи, которую увез отец-бандит из деревни. Поэтому все самое плохое, что было во мне, всегда имело объяснение, что это досталось мне от отца. Надо сказать, что в деревню, откуда был мой отец, меня часто возили. Понятно, что моя бабушка всегда была противником этого дела, потому что после лета я всегда привозил оттуда только матерные слова и всякие другие культурные артефакты. Но парадоксально, что вот это противостояние между двумя ветвями семьи вылилось во мне в стыд прежде всего за отцовское наследие, которое проявляется во мне.
Почему это важно в этой смертельной оптике? Отец погиб в 2000-м году, и я продолжал ездить к нему на кладбище на протяжении лет пятнадцати, пока не умерла бабушка, его мать. После того, как она умерла – я понял недавно - не был ни разу на этом кладбище. Я НЕ приезжаю в эту деревню и ничего об этом знать не хочу. В какой-то момент, когда я совершенно недавно об этом думал, и решил сегодня сказать на лекции – я понял, что мы помним совершенно замечательную повесть Валентина Распутина «Прощание с Матёрой», где происходит разрыв со своим прошлым болезненный – для меня этот разрыв был наоборот положительным, потому что большей ненависти вот к этому пространству кладбища, на котором захоронены все мои родственники всей этой семейной истории я – ну, сложно объяснить это чувство стыда и ненависти...
Интересно, что эту ненависть я впервые в себе почувствовал и осознал, когда я разговаривал со своим лучшим другом . Его зовут Сергей Простаков. Он из деревни. Как ни парадоксально – он из Курской деревни. Сейчас много лет он уже живет в Москве...
*****
А про деревню я уже разок читала. Да-да, в статье «Как я полюбил русскую смерть» в журнале «Village» Мохов рассказывал историю своего знакомства с Простаковым.
«Объединило нас неудовлетворённое самолюбие: мы распознали один в другом тщеславного идиота, готового другому идиоту всегда сказать: «Серёжа, ты очень талантливый!» В 2006 году Простаков только приехал в Москву и оставался провинциалом, а я уже считался протохипстером. Мы с Серёжей были из разных миров, хотя поступили на один и тот же первый курс факультета прикладной политологии ВШЭ.
Как-то летом мы оба находились в мучительной прокрастинации. Все однокурсники куда-то ездили, что-то делали, а от нас, как казалось, толку никакого...»
Думаю, что-то фамилия знакомая. Соавтор проекта «Последние 30». Как независимый журналист сотрудничает с «Медиазоной», «Открытой Россией», «Мелом». Аспирант факультета социальных наук НИУ ВШЭ, исследователь русского национализма.
В Любиных интервью тому же ВВС часто мелькает:
«Политические амбиции у Соболь были всегда», - говорит друг семьи Сергей Простаков. С его лучшим другом и своим будущим мужем, антропологом Сергеем Моховым, она познакомилась в 2012 году, когда уже входила в координационный совет оппозиции.
«Мы знакомы уже семь лет, а ее несгибаемость и упорство до сих пор меня поражают. Она видит цель и идет к ней», - друг семьи, журналист Сергей Простаков вспоминает, что познакомился с Любовью под новый 2013 год. Она пришла в гости как новая девушка его лучшего друга. И сразу с подарками - настольными играми. «Мы удивились, сели играть, хохотали, а Люба всерьез думала о комбинациях. Я сразу понял, что имею дело с большим оригиналом».
Ёкорный бабай! Я где-то еще видела эту фамилию.
Ну да – вот здесь.
А мне, например, одна его фраза на изрядно почищенной странице ФБ очень понравилась:
Люди меня всё меньше интересуют. Я всё ближе к героям, богам и демонам…
********
Вернемся к парню из Курской деревни, который не сразу стал не то, что редактором МБХ-медиа, а даже просто таким протохипстером, как Мохов.
- ... И когда мы с ним обсуждали какие-то вопросы, связанные со смертью, он говорит: «Вот если я умру и ты будешь этому свидетель, обязательно отвези меня в Курскую область ко мне в деревню и похорони меня на сельском кладбище. И в этот момент я понял, что для меня это звучит вообще как какой-то нонсенс: как можно попросить себя отвезти вот в это пространство – совершенно ужасающее, со всеми этими могилами и крестами и так далее...
Собственно, мне кажется, что это две парадоксально важные вещи и оптику, как и многие из вас, кто читал мою книгу и знаком с моими исследованиями, знают, каким образом она могла действительно проявляться через инфраструктуру, через дисфункциональность этой инфраструктуры...
******
Не верите, что это звучит в Итальянском дворике ГМИИ? Вот вам ссылка. Только по окончании никто шампанского не нальет.
https://www.youtube.com/watch?v=mcyOmOjtt9U
- Моё отрицание определенного семейного опыта и мое инфраструктурное материальное, заточенное в моей оптике, вносит определенную оптику всей этой истории, да? Для меня становится важным момент, что эта оптика начинает действительно развиваться как некий исследовательский взгляд.
И дальше – прямо, как журналистка из "Новой газеты", которая раскрыла механизм сбора подписей в пользу «историка» Дмитриева – Мохов рассказывает, как они с Простаковым на митинги ходили.
Следите – как и зачем. Мы же это пытаемся понять, когда видим их колонну.
- В 2012 году мы с Сергеем (тем самым, что дальше продвинется, а потом задвинется в МБХ-медиа) открываем блог, который называется «Небо как кофе», потом он вырастает в журнал «Археология русской смерти». В 2012 году мы делаем акцию «Экзистенциальная Россия» .Тогда прошли массовые митинги, и все воодушевились, что впервые на площадь Сахарова (живу рядом, всегда думала, что это проспект) можно было прийти со своим плакатом (вот это внезапно, но, может, я просто старше?). Как мне показалось, в тот момент все вскрыли в себе какие-то удивительные возможности презентации.
****
Блин горелый! Про презентацию я уже у него читала. Да-да, в одном из более поздних интервью:
- Горевание — какой-то очень приватный, частный момент — теперь становится способом публичной самопрезентации, публичного определения границ. Через горе можно очень четко заявить свою политическую позицию. Например: «Я не тронут смертью Елизаветы Глинки, потому что она была пособницей режима». Либо: «Нет, вы все сволочи, кто так думает. Елизавета Глинка — святой человек, на смерти нельзя танцевать». Это хороший способ провести границы или переопределить их, понять, кто, где и за что выступает. Горе — это хороший способ саморепрезентации, но любую саморепрезентацию каждый выбирает сам. Мне очень нравится в этом смысле пример Екатерины Диденко, у которой погибли муж и несколько друзей в сауне. Она процесс переживания этого горя превратила в целое шоу в инстаграме. Она меняет свое тело, путешествует с детьми, развлекается, но преподносит это как историю работы со своим гореванием.
*****
Вернемся в Итальянский дворик.
- Все принялись делать эти плакаты. Мы, сидя на съемной нашей квартире, 21-22 нам там было, думали – что бы нам такое, какой плакат сделать, чтобы выразить свое «я». Мы придумали: сделали растяжку «Экзистенциальная Россия», сделали майки «Боль и пустота», «Жизнь это боль»... И, я помню, мы с этим вышли где-то на Чистых Прудах, растянули все это еще и перед колоннами, нас все сфотографировали – мы неожиданно оказались в центре. И после этого к нам привлеклось много внимания. Постепенно идея ушла, но, мне кажется, это очень важный момент, потому что это породило целую волну увлечения вот этой вот русской хтонической (слегонца заплутал и остановился)... Обозначив эту оптику очень кратко, я хочу обратиться ко второму вопросу. Почему эта материальность и вопросы русской смерти задели не меня одного. Потому что вся эта часть, которую я рассказал могла стать болезненной рефлексией молодого человека.
Колониальность. Тот стыд, который я испытываю, имеет колониальные причины. Потом, когда я уже исследовал похоронную индустрию, был в Калужской области – я понял, что я себя вижу по отношению к тем объектам, которые наблюдаю, точно так же как я вел себя по отношению к семейному кладбищу в селе Ивановское. Мы приезжаем, и я презентирую себя как московский товарищ – для каких-то там региональных захоронений. Собственно, колониальность и критика остатков советского проекта и новой государственности (он постоянно смотрит в два ноутбука, но мысль все равно ускользает). Мы наблюдаем некое обращение к наследию – возможность впервые через смерть задавать очень важные танатологические вопросы. Мы видим, что действительно интерес к теме смерти поднимается не только в России, но и на западе очень широко (перечисляет различные движения), но парадоксально, что для России проект интереса к смерти имеет ту же самую структуру, просто разные виды...
(...)
- Само нахождение в некоторой материальной среде откладывает обязательно отпечаток на то, как мы видим и думаем. Вопрос – какой отпечаток на поведение, культуру, нормы и ценности откладывает советский и постсоветский ландшафт - инфраструктура , все эти поломки дисфунциональность, о которых мы говорим. В этом плане распадающаяся советская инфраструктура со своими очень странными, со своими очень не всегда понятными логиками работы служит воплощением столкновения логик жизни и смерти для постсоветского поколения прежде всего, представителем которого я являюсь.
(Опять вспоминает и примеряет на нас рамку Роберта Герца с аборигенами острова Борнео:)
- Неожиданно оказывается, что Советский Союз, советская культура, она не просто существует в наших словах, она нас не отпускает, она воссоздает определенные практики, которые я показываю на примере похорон и других вещей с помощью своего материального скелета. Точно также Советский Союз не умирает в одночасье, а становится долгим и сложным процессом. Переход сначала от одного полуразрушающегося состояния в другое. В этом плане можно говорить о каком-то ритуале двойных похорон советской культуры, советских практик, советской материальности.
******
В конце лекции Сергей сказал: надеется, что он в таком ключе выступил первый и последний раз.
Я - тоже. Хотя...
То, что расслышала из ответов на вопросы.
- Обнажение личности исследователя позволяет понять, каким образом сделана ваша интерпретация.
Спасибо за обнаженность! От себя добавлю. К смерти меня подготовил один мой сотрудник, который писал стихи для группы, в которой пел и играл. Однажды я попросила что-нибудь процитировать. И он прочитал то, что заменило мне целую лекцию:
Все думают - в могиле сыро и темно.
Но никто не возвращается...
Значит, хорошо.