Юрий Смирнов — визионер. Бывает, человек такого склада что-то увидит и окаменеет. Смирнов же умеет передать увиденное. При этом не особенно щадит читателя.
Кузнечики
Восемнадцатого сентября
Тысяча девятьсот восемьдесят второго года
Я после группы продлённого дня
Пришел к бабушке с дедушкой,
Отобедал и тут же отужинал
(С бабушкой невозможно было договориться),
И завалился смотреть
Матч любимого Динамо (Киев)
С швейцарским «Грассхопперс».
Комментатор сказал — название клуба
Переводится как «кузнечики».
Я рассмеялся.
Я всё лето ловил их,
Жирных наглых степных кузнечиков,
Для наживки на головля,
Поэтому матч представлялся мне
Лёгкой прогулкой.
Но не тут-то было.
Мы наседали, они отбивались.
Жирные наглые футболисты
Швейцарии
Против наших,
Утомлённых кроссами,
Просранным чемпионатом мира
В Испании,
Общей усталостью советской стали.
Непонятный скрежет.
Будто чугунный кузнечик поёт за дверью
И грозится местью за степных братьев.
И голавль чёрный со сковородки
Ему вторит,
Чешуей шепелявит:
«Мальчик, мальчик, готовься к смерти,
На крючке с леской,
В животе рыбы».
Мой кошмар весело разрешился.
Дед с работы пришёл не в себя пьяный,
И ключом в твердь замка
Попадал так же рьяно
И безнадёжно,
Как стучал Блоха мимо рамки
«Грассхопперс».
Но Хайнц Херманн срезал в свои ворота
После сотого прострела Демьяна.
Дед вскрыл дверь,
И его улыбкой, лихой, но кроткой,
Озарилась степная поляна.
Космическая нежность
Если уж подходить к вопросу со всей исторической строгостью,
Пётр Степанов не принадлежит
К уроженцам нашего города.
Ранние годы его туманны, как утро над Балтикой.
Родился где-то и где-то перед войной.
Ничего неизвестно ни об отце, ни о матушке.
В семнадцать лет сменил фамилию
С Никитина на Степанов,
Прежняя била его, как плётка.
Отслужил, поступил в Рижское высшее лётное,
Закончил, улетел истребителем в Благовещенск.
В шестьдесят пятом громыхнул в эфире страны
Своей первой поэтической вещью
«Космическая нежность».
Гугл не может найти этот текст.
По памяти помню только это:
«Космос слезинка любимой,
Космос тропинка в ложбинке».
Стихи Степанова напечатала «Юность».
Композиторы обстучали его полевую почту.
Комполка не поощрял эти бирюльки,
Он говорил – глупости,
Все стихи уже написали Пушкин и замполит Рябинкин.
А тут ещё прихватило почки,
Раз, другой и прощай, лётное дело.
Юлька, жена, сказала, поехали на Украину,
Как Юрий Гагарин, смело.
Осели в Херовогаддо, Пётр стал инструктором в нашей лётке,
В семидесятом «Космическая нежность»
Чуть не стала песней-заставкой
К передаче Центрального Телевидения
Про космонавтов,
Но подсуетились Рождественский с Вознесенским,
Ранее продвигавшие лётчика-самородка,
И — сказали — не надо.
Поэзия — это отсутствие сантиментов.
Видишь хороший текст — уничтожь автора.
Убей гада.
Степанов писал всё больше,
Публиковали всё меньше.
В местном издательстве вышли сборники
«Космическая нежность» (1972),
«Стратосфера любви» (1975),
«Сверхзвуковой архангел» (1978, тираж уничтожен).
Дальше – молчание, фиксировал в дневнике,
Что писать ему тошно, муторно.
Жену называл мутэрхен, хотя деток они не нажили.
С наступлением перестройки у Юльки
Запульсировала жилка предпринимательства.
С грузом дрелей она отбыла в Белосток,
«На Польшу», как тогда говорили,
Смело, словно корабль «Восток».
Они на Сивашской жили,
Там, где она перетекает в Севастопольскую
Глубокой лужей.
Степанов грел себе ужин неделю,
Потом месяц,
Потом забил было тревогу…
В девяносто седьмом в лесу польские дети
Нашли обожжённую ногу.
Видимо, это всё, что осталось от Юльки.
Он ходил всегда аккуратный.
В лётной форме,
Наодеколоненный до ватерлинии.
Местные женщины не доверяли ему,
Считали, что он погубил жену,
За глаза звали чикатилой и шельмой.
В девяносто шестом его поглотило небесное пламя.
Ну такое…
Мало ли в Чичен-ице озоровали пришельцы?
Мало ли нас захватили инопланетяне?
Мы вспомнили о Степанове,
Когда огромные чёрные диски отрезали наше небо,
И из динамиков,
На телепатических волнах,
На громкости, несовместимой с выживанием нашего вида
Стали транслировать
«Космос слезинка любимой,
Космос тропинка в ложбинке».
Возвращение
В полутьме,
В чёрных нежных рубашках,
Сшитых из парашютного шёлка
Нашими матерями,
После того, как наши отцы
Погибли, но не пропустили десант
Супердемонов, боссов,
Мы целовались…
Нет, мы сосались за угловым столиком,
Снятым с их рухнувшего бомбовоза.
Они воевали комфортно.
Мы так никогда не умели.
Даже форма наша постыдна,
Наши ромбы кривы и кровавы,
А их курточкам на меху,
Их мундирам,
Их сукну,
Хочется хлопать стоя и кричать «Браво, браво!»
Но мы победили.
Вот живём.
Заново учимся целоваться,
Привыкаем к открытому свету
В тёмное время суток,
Впрочем, пока всё не очень.
Сталкиваемся зубами,
Словно радист и радистка
Встретились в точке разрыва связи.
В нежности неумело вязнем.
Я был в водяном спецназе.
На бесшумном каноэ
Сквозь камыш подвозил диверсантов,
Ожидал.
Иногда они возвращались,
Чаще нет.
А сейчас я сижу в ресторане,
И ласкаю твой длинный язык,
Как купаю младенца,
А они где-то там навсегда в глине мая.
Под слоями июньских врагов,
Над слоями декабрьских ополченцев.
Двое входят.
Похожи и на старших моих,
И ещё – на ежей противотанковых.
Говорят мне — бросай ерунду эту,
Выходи.
Твоё место опять впереди,
По левому борту катамарана.
Ожидается первенство округа.
Будет будто бы сам маршал Говоров.
Я плыву.
И рассвет не восходит, не получается.
Берег безумный,
Сплошной обрыв,
Некуда бросить чалку.
Эти двое бубнят за спиной, ругаются:
«Ты смотри,
Сосётся сидит,
Неуставный, заросший, небритый».
В полуразрушенном бомбой доме культуры,
На сцене,
Словно в брюхе китовом вскрытом,
К колонне гвоздём прибита
Дохлая белая чайка.
Читать полностью в журнале "Формаслов"