Читатель канала "Московские истории" Михаил Сергеев - о детстве 1950-х годов, уютном застолье и пугающей песне про целинную землю.
На дворе – снег, мороз и середина 50-х годов ушедшего века. Наш барак, близ 6-й улицы Октябрьского поля (ныне – улица Маршала Бирюзова), изнутри обшит янтарно-жёлтыми досками. Наверное, поэтому комната кажется мне огромной и светлой.
Пахнет мандаринами, салатом и домашней выпечкой. Моя мама тáк печёт пироги – язык проглотишь! В углу возвышается ёлка с невесомыми блестящими игрушками, серебристой мишурой и красной картонной звездой на макушке. Значит – Новый Год.
За длинным праздничным столом сидят мои родители и много гостей. По причине малолетства – мне три с половиной года – я почти никого не знаю. Звенят рюмки, стучат тарелки, звякают вилки и ножи.
Чугунная печка на совесть прогрела помещение, теперь здесь – как в предбаннике. Отец приоткрывает форточку единственного окна. Раскрасневшиеся взрослые, перебивая друг друга, громко что-то обсуждают, весело смеются. Меня их пустяковые разговоры совершенно не интересуют – стоя на коленках около табуретки, я занят конфетами. Нет, не лакомлюсь, играю, вообразив одну автобусом, другую – грузовиком, третью – «Победой»…
Оконные стёкла затянуты морозной кружевной паутинкой. Сюда сдвинута прикроватная тумбочка. На ней – патефон. Патефон я люблю – одна только изогнутая никелированная трубка с поющим набалдашником чего стоит! А какое счастье, если тебе разрешат покрутить заводную ручку!.. Но такое случается очень редко. Поэтому назвать моё детство безусловно счастливым просто язык не поворачивается.
Недавно родители отдали мне пустую жестяную коробочку из-под патефонных иголок. В ней я храню мои «сокровища»: гаечки, маленькую ракушку, разглаженное ногтем и аккуратно скатанное в трубочку зелёное «золотце» от дорогой конфеты, перламутровую пуговицу, две латунные офицерские звёздочки (ещё одну я очень выгодно выменял у соседского Сашки на полупрозрачный камешек ярко-красного цвета). Есть ещё кое-какие мелочи, название и происхождение которых я объяснить затрудняюсь, но твёрдо знаю одно: это очень ценные и нужные вещи.
Надо сказать, что в моей любви к музыкальному чудо-аппарату есть одна «заноза». Смотрите: из-за стола поднимается высоченный, худой дяденька. Это, вспоминаю, друг отца по службе в военной авиации. Кажется, его фамилия Малиновский. Вот он подходит к патефону и принимается вращать ручку. Шипит игла, и гости хмельными голосами начинают зычно подпевать пластинке:
«Родины просторы – реки и долины,
В серебро одетый, зимний лес стоит.
Едут новосёлы по земле целинной –
Песня молодая далеко звенит…».
Даже полный свод фундаментальных психологических наук вряд ли в состоянии дать хоть сколько-нибудь вразумительное объяснение такому феномену: почему именно эта песня всегда ввергает меня, карапуза, в состояние обречённости, переходящей в неистовство.
Спустя лет сорок мне будет доставлять огромное удовольствие петь её под гитару в компании друзей. Но сейчас я о том и ведать не ведаю, а только с ужасом осознаю, что взрослые, все как один, вдруг сошли с ума, и единственный здравомыслящий человек здесь – я. Что они так кричат? Сейчас наверняка начнётся нечто жуткое. Мне жалко этих больших, утративших рассудок людей. Но чем я, такой махонький, могу помочь им? Потом мне становится до слёз жаль и себя.
Пока звучит первый куплет, я ещё кое-как креплюсь: гримасничаю, глубоко дышу, набирая воздух в лёгкие. Припев же становится последней каплей, переполняющей сосуд моего, поистине ангельского, долготерпения:
«Ой, ты, зима морозная,
Ноченька яснозвёздная,
Скоро и я увижу свою любимую в степном краю.
Вьётся дорога длинная.
Здравствуй, земля целинная,
Здравствуй, простор широкий, весну и молодость встречай свою!».
Спотыкаясь о стоящие у двери санки, с диким рёвом я вылетаю в мёрзлую пустоту коридора. Две лампочки льют яркий свет на чисто выскобленный дощатый пол и клубы пара, валящие у меня изо рта после каждого судорожного всхлипа. А может быть, лампочек вовсе не две – просто двоится в глазах от слёз? Нет, всё-таки – две.
Мама выбегает следом за мной, долго успокаивает, и мы возвращаемся к гостям. Те добродушно подсмеиваются над моим необъяснимым испугом, но пластинка со «страшной» песней уже снята с покрытого малиновым сукном диска и уложена в бумажный конверт. Патефон наигрывает вальс «На сопках Манчжурии». Эта музыка мне нравится.#михаил сергеев
Еще про песни в бараке: Останкино: "Поездки туда воспринимались как тяжелая обуза, бабушка и тётки казались людьми из другого мира".