Летние стихи Дмитрия Веденяпина, написанные в эстонской деревне Кясму.
***
В просторной комнате из слов
На удивленье мало слов,
А те, что есть, стоят, как дети
На танцах to the end of love,
Нет, это взрослые дела:
Кто там в малиновом берете
С послом испанским бла-бла-бла?
Faux pas, фиаско и потери,
Успех, которому не рад —
Не то, что световой квадрат
Окна на фоне белой двери.
Кино (в ролях Главкон, Сократ),
Экран, естественно, в пещере.
Слова волнуются, дрожат.
***
На волнах покачивались чайка, дядя Ваня и три сестры.
Пожилая актриса (помню-помню, у Чехова не пожилая),
Полулежа в шезлонге — а что ж ей быть вне игры? —
Ела вишни, понятно что представляя.
Раньше, до Чехова, люди тоже купались, завтракали, смотрели в окно,
Разочаровывались то в этом, то в том, скучали,
В общем, жили примерно, как мы (плюс-минус), но —
От борта в середину — ещё не знали,
То есть, может, знали, но как бы не до конца,
Что пока они передают соль, потягивают — скажем для рифмы — «Асти»,
Складываются их судьбы, разбиваются их сердца,
Слагается (странное слово, да?) их счастье.
Аз буки веди…
Почему — если счастье, то только какие-то крохи,
Что же это творится?
Где тревожность родных, их охранные ахи и охи,
Их защитные лица?
Аз, освоив все буки, споткнулся на твёрдости слова
И с наказом постичь мирозданье пока не выходит.
Что такое судьба? Wednеsday’s child’s a child of woe,
Но победа возможна, как этот проснувшийся город.
Вот машина проехала, что-то мигнуло-сверкнуло,
Вот из ветхой хрущевки старик со своею старухой
Вышли в утренней дымке, и птица над ними плеснула
И в глубокое небо ушла, как бы в синее море.
***
Разве я виноват, что родился и вырос в Москве —
Тот ещё оборот (я про это «родился и вырос»).
Так бы мог излагать завотделом в закрытом КБ,
Наш сосед-фронтовик Михаил Александрович Пинус.
И при чем тут «совдепия», «плач по совку», чуть ли не
Ностальгия по Брежневу, кстати… Нет, все-таки лучше
Воздержусь. Просто вспомнил, как Штейнберг рассказывал мне
О полковнике Брежневе, бросившем вдруг а-ля Тютчев
Вызов дисциплинарным условностям и
Удалённом за это на Малую землю с угрозой
Легендарной карьере… «Приятный был малый Л. И., –
Так говаривал Штейнберг — но (тут он вздыхал) не Спиноза».
Эх, вздыхаю и я, непонятен суровый приказ,
Где свои, где чужие, где тыл, а где линия фронта.
И все дальше и дальше, дымясь, уплывает от глаз,
Как в балладе Егора Исаева, край горизонта.
Двор на улице Правды
Почему-то там никогда никого не было,
ни единого человека.
Только маленькая облупившаяся статуя дискобола,
Каменные скамейки и гигантские, выше домов, тополя.
Наверное, когда-то тут играла радиола
И пары танцевали, пыля,
Но в конце шестидесятых только мрела пустота,
Чернел асфальт и синела ледяная,
Вот именно что,
твердь,
С которой на меня, не мигая —
Я старался не поднимать глаз, но чувствовал —
Смотрела смерть.
А я смотрел на свои детские ноги
И думал, что лет семьдесят, а то и все девяносто
У меня ещё есть,
А это много, утешался я, очень много.
***
У Набокова, помните, папа его alter ego
Смог однажды войти в эту «каждый охотник желает»
И стоял там в сиянье-сверканье какое-то время,
Бесконечное в сущности — этого ведь не бывает.
Не хочу оскорбить чувств афействующих, но смешно же
На вопрос про кого-то, он верует или не очень,
Пробасила Ахматова: «Ну разумеется, он же
Умный», а тут и Чуковская… Впрочем,
Эти «верю-не верю», должно быть, совсем ерунда,
Ух и ах, ах и ух на простой тенишевской качели
Для того, кто стоит в разноцветном своём никогда
То ли сам по себе, то ли нет, наяву ли, во сне ли.