Нашей памятью в те края облака плывут, облака... Александр Галич
В день рождения Алексея Петровича Арцыбушева (10.10.1919 – 07.09.2017), в монашестве Серафима, вспоминаем вторую беседу из цикла "Человек. Эпоха. Вера".
Алексей Петрович: Знаете, я того века человек. ХIX век. Через меня прошла и ленинская и сталинская, и все тюрьмы, все расстрелы, все ссылки, они через меня прошли, и потаённая церковь через меня прошла, и сергианство, это всё – жизнь.
О. Димитрий: Здравствуйте, дорогие братья и сестры. Мы сейчас имеем возможность продолжить беседу с дорогим всем нам Алексеем Петровичем Арцыбушевым, мы опять в его доме и в той же самой компании. Здравствуйте, Алексей Петрович.
Алексей Петрович: Ещё раз здравствуйте, батюшка.
О. Димитрий: Мы прервались на том, как Вы имели общение с о. Дамаскиным (Орловским), который к Вам приезжал.
Алексей Петрович: Дело в том, что я очень давно знал, что комиссия по канонизации работает по следственным материалам КГБ. Там следователь может говорить что угодно, подписи они подделывают как угодно, и верить этому нельзя. Эти документы ни о чём не свидетельствуют, потому что человек находится в невменяемом состоянии, его доводят до невменяемого состояния всеми силами.
О. Димитрий: Лучше говорить всё-таки не КГБ, а НКВД.
Алексей Петрович: Это всё одно для меня, и ОГПУ, я прошёл через всё, как будем говорить? НКВД?
О. Димитрий: Просто, во-первых, так исторически точнее, а во-вторых, уже советское, брежневское КГБ, хотя это и продолжение, но всё-таки там были уже другие и люди тоже, и задачи немножко другие.
Алексей Петрович: Но всё-таки, в простонародье идёт слово гебисты.
О. Димитрий: Гебисты – это можно сказать, потому что государственная безопасность. Дело не в терминах, конечно.
Алексей Петрович: Дело в том, что попробуйте пять минут повисеть кверх ногами, потом Вас посадят на табуретку и продолжат допрос. Что с Вашей головой делается? Можете ли Вы что прочитать? А следователь пишет всё, что ему нужно. Он обязан тебя обвинить для того, чтобы тебе дать статью. И поэтому сколько бы ты ему ни доказывал, что ты не верблюд, не докажешь. Дальше. Остаётся очень много пустых листов в протоколах. Тебя уводят, следователь остается. Он тебе может, как бы сидящему на стуле, задавать вопросы, он записывает и на них же отвечает. Оговорить любого человека очень просто потому, что не тот человек, который сидел, оговаривает, а оговаривает следователь. У каждого арестованного батюшки есть духовные дети, есть записные книжки, есть масса людей, которых можно привязать. Один человек их не интересует, их интересовали организации и группы, организации, которые ставят себе цель. И поэтому, использовать или руководствоваться этим материалом, кого ошуюю, а кого одесную, как я Патриарху написал, невозможно. Вот, пожалуйста, батюшка, следующего я не написал, а Дамаскину сказал. Говорю, что если хорошо Вам покопаться, прочитайте Евангелие, там есть следственные документы, свидетельствующие о том, что апостол Пётр трижды отказался от Спасителя. Трижды. У него нужно отнять ключи от Царствия Небесного и снять его с первоверховных. Также Патриарху я написал о разбойнике, если бы они достали следственный материал разбойника, которому Христос сказал «первым будешь в Раю», то они его бы спустили в ад.
О. Димитрий: Алексей Петрович, это прекрасно! А у Вас нет черновика Вашего письма?
Алексей Петрович: Батюшка, я Вам через о. Илью передал моё обращение к Патриарху, всё вместе, причём я всё по полочкам ему разложил.
О. Димитрий: Хорошо, я у него спрошу. Да, мне бы такое в голову не пришло бы, это действительно совершенно убийственный аргумент.
Алексей Петрович: Я Патриарху привожу в пример мч. Вонифатия, под Новый год всегда его прославляют. И Вы тоже, наверное, видите в этом какой-то знак... Да?
О. Димитрий: Нет, для меня главное вот это совпадение, что в день, когда все пьют, в этот день прославляется Вонифатий, тем более, у нас престольный праздник, и я в этот день всегда служу.
Алексей Петрович: Батюшка, я владыке Патриарху пишу: "Вонифатий сожительствовал со своей хозяйкой, Вонифатий пил водку и по-нашему был алкашом. Дальше, она его послала за телами мучеников, он себя объявил христианином и был уничтожен". Я говорю, он мог это сделать спьяну, почему это комиссия не учитывает? Почему я написал? Никто не мог написать Патриарху, не сидя там, не пройдя, но пройдя по церковному делу. Батюшка, мне следователь говорил, нам ничего не стоит снять с вас со всех ореол мученичества, мы это делаем очень просто – мы вас обливаем таким дерьмом, что век не отмоетесь.
О. Димитрий: Это следователь говорил?
Алексей Петрович: Следователь, мне. И показывает мне папку моего дела, где написано «хранить вечно». И этими папками пользуется комиссия по канонизации, рассматривает кто, кому, на кого сказал, кто на кого донёс, как кто себя на следствии вёл. Но Пётр отказался и горько плакал. Епископ Феофан и говорит: Мы грех видим, а покаяния не видим. У епископа Феофана есть такая фраза: грех видим, а покаяния сердца мы не видим. Пускай он где-то оскользнулся, действительно сказал что-то не то, но Пётр горько плакал.
О. Димитрий: Конечно, в этом-то и дело. Недаром сказано: "горе вам" (кое-кому), потому что нельзя к этим вещам подходить рационально. Никакие внешние критерии просто не возможны, это слишком чёрно-белый взгляд. Тем более аргументом является свидетельство таких вражин христианства, что получается: свидетель – наиподлейший, "наивруннейший", наибессовестнейший и наибезжалостнейший, и вот это является критерием... А, и ещё – жулики. Ну, так что тут можно сказать?
Алексей Петрович: Я считал, что поскольку я сидел по церковному делу, то я имею право об этом говорить ему, другой не может написать. Я написал и всё это приложил.
О. Димитрий: Вот ещё какой аргумент у меня есть. Вы сидели в тюрьме именно по церковному делу. По тем принципам, которые были в Древней Церкви, Вы являетесь исповедником Христа, а исповеднику Христа давалась власть вязать и решить, даже если он не в священном сане, такая у него была прерогатива, так Древняя Церковь считала. Поэтому Ваше свидетельство как человека, который есть живой исповедник, это очень серьёзный аргумент против всяких рациональных критериев, в результате которых отсеиваются величайшие из людей Церкви, как о. Федор (Поздеевский), владыка Арсений (Жадановский) и так далее, и так далее. Просто чисто какой-то формальный критерий. Я в этом смысле тоже с Вами согласен.
Алексей Петрович: Да, но лёд тронулся, в какую-то сторону... Патриарх принял во внимание моё обращение... Когда здесь был Дамаскин, я понял. Он мне задаёт вопрос: кто такой Криволуцкий? А я об этом Криволуцком писал только Патриарху, что я сидел по делу священника Криволуцкого. Каким образом Дамаскин узнал о Криволуцком? Я просил Патриарха ответить о его отношении к теперешней канонизации, потому что это общецерковное дело, и два года не получаю ответа... Есть такой журнал в Киржаче, я бывал в Киржаче у этого издателя, он меня спрашивает: «Можно печатать»? Я говорю: «Печатайте». Я его дал в Интернете, и через Интернет Патриарх узнал о том, что два года прячется от него моё обращение к нему, причём я ему послал книгу «Милосердия двери» и историю жизни матери, где разговор идёт о Серафиме. Тогда Донецкий монастырь подал на канонизацию архимандрита Даниила, то был ответ: невозможно в связи с изменой Родине. А он из Вереи ушёл во Львов во время войны, и то и то – Россия, и то и то – Советский Союз, никакой измены не было. Он на родину ушёл.
О. Димитрий: Это формальный такой критерий. Тот человек, который это интерпретирует, уже считает этот критерий истиной в конечной инстанции. Это узурпация общецерковного мнения, конечно, несправедлива по отношению к памяти очень многих наидостойнейших и наисвятейших людей. Хочу в защиту Патриарха сказать слово. Два года не было ответа, да. Но если я в день получаю двадцать писем, то Патриарх получает двести. И понятно, что Патриарх по возрасту мне отец, понятно, что он это физически не может. А письмо отправляется по принадлежности, раз речь идёт о канонизации, оно идёт в комиссию, раз в комиссию, оно попало к о. Дамаскину, а у него уже сложившееся мнение.
Алексей Петрович: Мне рассказывали, что когда Патриарх узнал о моём обращении к нему через Интернет, то он собрал Архиерейский Собор, и на этом Архиерейском Соборе было зачитано моё обращение, и что Патриарх говорил: "вот-вот, мне отец то же самое рассказывал", он как бы берёт мою сторону.
О. Димитрий: А Вы писали Святейшему Кириллу? Да, так отец и дед его сидел, он из какой семьи-то, он это очень глубоко воспринимает. Вот к Вам о. Дамаскин пришёл и что?
Алексей Петрович: Ничего. Я его очень мило принял.
О. Димитрий: А он по какому делу к Вам пришёл?
Алексей Петрович: Понюхать.
О. Димитрий: А что именно? Свежий воздух, прекрасные берёзы.
Алексей Петрович: Понюхать меня.
О. Димитрий: На какой предмет? По поводу письма, что ли?
Алексей Петрович: Да, я так думаю. Потому что оно было задержано комиссией. Я это сразу понял. Он у меня спросил о Криволуцком, и я сразу понял, где моё обращение, и дал команду дать в Интернет. А с ним я не стал, я дал прочитать, что я написал Патриарху, поблагодарил его за посещение, за благословение, в общем, всё культурно, так-так-так, будь здоров.
О. Димитрий: Недолго он побыл-то у Вас?
Алексей Петрович: Чайку попил. А Патриарху я пишу, что раньше в любые гонения, которые были на протяжении всех христианских веков, мучеников сразу причисляли к лику святых и на их могилах служили Литургию, что смерть за веру снимает все грехи, какие бы ни были. Это так или нет?
О. Димитрий: Так, разумеется, бесспорно.
Алексей Петрович: Человек отдал свою жизнь за веру.
О. Димитрий: Вот Вы поминали сегодня разбойника. Он отдал жизнь за веру. Его вера длилась всего час, он принял крещение кровью, то есть он побыл христианином всего один час. Конечно, ему это дорого далось, попробуй с перебитыми ногами под палящим иерусалимским солнцем повиси, думая не о том, как тебе больно, а чтоб Господь помянул его во Царствии Своём.
Алексей Петрович: Да. Кроме моего обращения Патриарху ещё было моё обращение ко всем членам комиссии по канонизации. Так что, может, по этому обращению приехал Дамаскин, я не знаю, я не спрашивал, приехал и приехал. Я ему сказал своё отношение к канонизации, которую они проводят. Он мне начал вправлять мозги, как это делалось в XIV веке. Я выслушал его, попросил благословения. Вот, батюшка, ещё что Вы хотите?
О. Димитрий: Да я много всего хочу. О том, о чём я бы хотел спросить, всегда трудно, конечно, вспоминать. Я помню, с отцом Виктором говорил, как только напомнишь ему о лагере, ссылке, он начинал плакать и рукой махал и не мог об этом говорить.
Алексей Петрович: Батюшка, я благодарю Бога за то, что она у меня была.
О. Димитрий: Не Вы первый. Александр Исаевич тоже говорил, что он стал тем, чем он является, благодаря лагерю. И очень много людей, есть даже мои друзья, которым за 80, которые были лагерниками, они тоже светло вспоминают это время. Именно об этой части Вашей жизни поведайте, это, можно сказать, самое главное, потому что всю жизнь человек готовится к каким-то испытаниям, а потом они приходят. Хотя сейчас непростое время, но по сравнению с тем временем, через которое Вы прошли, сейчас вообще просто курорт и рай.
Алексей Петрович: Да, воруй сколько хочешь.
О. Димитрий: И воруй сколько хочешь, и ешь сколько хочешь. Пища валяется в контейнерах, десятки тысяч людей оттуда едят и чёрную икру, и торты, и всё свежее. Сейчас люди бездомные прекрасно одеваются и так далее. Конечно, время, с одной стороны, такое смутнейшее, как о. Иоанн Крестьянкин сказал, а с другой стороны, какое-то просто бесиво, которое было тогда в довоенное время.
Алексей Петрович: Батюшка, мне мало кто поверит, что когда меня посадили в бокс №3 на Лубянке, арестовав, вымыв холодной водой, обрезав все пуговицы, сняв ремень – держи штаны так, я перекрестился и сказал: "Слава Богу, всё кончено". Что кончено? Я Вам скажу. Я с невероятным доверием относился к своей матери, я её любил и для меня её точка зрения, её позиция была важна. Мальчишкой: «Мам, вот я попал в тупик, я не знаю, что мне делать». Она говорит: «Что ты ко мне обращаешься, тебе жить – сам и решай». Она никогда ничего не навязывала. В Дивееве: «Кто, дети, сегодня хочет не есть до звезды? Кто сегодня хочет не есть до Плащаницы»? Не было насилия, кроме акафистов. Поэтому для меня слово матери было как бы законом сердца. Мать очень близко приняла эту пока не понятную историю с пострижением, причём с меня никаких обетов не требовалось, я никаких обетов не давал. Семилетний мальчишка, какие обеты? А мама это все очень глубоко приняла. У неё порок сердца был, она лежала в больнице, и я каждый день у неё бывал, и мы с ней очень много говорили. Она всё время меня наталкивала на то, что мне нужно идти по тому пути, который как мне указал или предсказал владыка Серафим. «Мама, я по этому пути не пойду, потому что, во-первых, мне всего 22 года, во-вторых, я не могу брать на себя обеты, которые я не выполню. Лучше я не буду их брать. Это двойной грех. Поэтому я, мама, не могу пойти по этому пути, я не готов к нему». И действительно, я не готов был. Тогда мне мама говорит: «Ты хочешь жениться? Я тебя благословляю жениться на такой-то девушке, духовной дочери о. Серафима». Она на два года старше меня. Мама страшно боялась, что у меня будет безбожная жена. Она мне как-то указала. Потом проходят какие-то годы, я думаю, почему бы и нет, наверное, всё-таки мать лучше меня предвидела, а я бегаю по бабам, бегаю, «по дну ползаю» – как владыка Серафим сказал. И мне хотелось как-то с этого дна сойти, чем сойти? Женитьбой. И вспомнил слова моей матери, она уже умерла, этой Тоне сделал предложение. Сказал: «Знаешь, Тоня, я тебя не люблю, у меня нет к тебе любви, по которой люди женятся, но очень много зависит от тебя, потому что ты можешь заставить себя любить». Женщина может заставить себя любить. Я поступаю по материнскому слову, и я думаю, что мама не ошиблась. Она тоже искала, женщины все ищут, ещё она была старше меня, она побежала к колдунье. Поехала в Дивеево, нашла ворожею, которая бы меня приворожила к ней до самых пяток, чтобы я никуда не двигался. Та что-то нашептала, что-то дала ей, что-то сказала мне подсыпать в вино и тому подобное. Я об этом ничего не знал. И нас венчал о. Криволуцкий дома. Батюшка, это очень трудно мне описать. Скажу так, первое соединение мужчины и женщины вызывает радость, которую Бог дал для того, чтобы продолжать род, верно? Первое – это было омерзение к этой женщине.
О. Димитрий: То есть не сработала бабка?
Алексей Петрович: Бабка сработала, приворожив её ко мне, а не меня к ней. Бог не допустил, Бог меня спас. Это сработало в обратную сторону, и в конечном итоге наши отношения дошли до того, что, она меня была готова и отравить, и посадить, и всё, что угодно. А родился ребёнок. И в конечном итоге она говорит: «Тебя не было, а я в этом углу видела чёрта». Я говорю: «Ты напустила в этот дом каких-то чертей, иди к отцу Владимиру, исповедайся, сними с себя и с нас со всех то, что ты сделала». Я не знаю, сделала она или нет. Благодаря ей я стал художником, я не знал, куда от неё сбежать. Я сбежал в студию ВЦСПС, очень хорошая студия. Я днём и ночью с Володей Вайсбергом вместе, в его квартире у нас была мастерская кроме студии, с утра до вечера – студия и Вайсберг, я приходил домой только ночевать, и то не с Тоней. Я влюбился, и в меня влюбилась молодая женщина, молодая девушка, получился треугольник, очень тяжёлый для меня, и который не мог разрубить, потому что я не мог бросить сына, просто чисто очевидно по корням. И когда зашёл вопрос, почему ты не начинаешь со мной отношения, я сказал, что не могу завязать ещё один узел, не развязав первого. Я сам не знал, как его развязать. Развязало КГБ, и поэтому я перекрестился. Я сказал: «Слава Богу, всё кончено».
О. Димитрий: Ваш арест получился как разрубание этого узла.
Алексей Петрович: Арест – это воля Божия, это путь, это совершенно другое, отсюда тебя перекинут Бог знает куда.
О. Димитрий: А Вы в каких лагерях были?
Алексей Петрович: Я был в Островном в Воркуте, потом в Воркуте на общих шахтёрских, потом в Абезе инвалидный лагерь, а потом Инта. Вот был разрублен этот узел. Когда я очутился уже в лагере, то первую посылку я получил от неё. И выходишь из почтового отделения (там её всю шмонают), тут стоят и тут стоят, нужно делиться. Я взял кусок мыла – сюда, пачку – сюда, ящиком сыграл в футбол, потому что я знаю: или я должен её всю сожрать и умереть от заворота, или я буду страдать, что у меня из-под подушки украли колбасу. Так что получилось, ко мне приходили эти блатные, это ворьё и говорили: «Лёха, ну ты ж себе ничего не оставил!». Представляете, они кормили меня моей посылкой! Для них это было так удивительно, что я сыграл в футбол ящиком. А потом я ей написал письмо, в котором очень просил мне посылок не посылать, потому что я не хотел быть обязанным. Я не хотел, чтобы мне потом сказали: "Я отправляла тебе посылки, ты остался жив". Это бы означало быть обязанным. А потом после окончания в Инте мы все были приговорены к вечной ссылке, выход за район – 20 лет лагерей, два раза в неделю в форточку показать, что ты тут.
О. Димитрий: А до Инты какой срок получился?
Алексей Петрович: Шесть лет просидел. В 1952 году я освободился. Шесть лет я просидел. И вечная ссылка. В лагере был среди невероятного мрака зла от того, что блатные и политиканы сидели вместе, но мне в санчасти удавалось и тем и другим помогать, кроме стукачей. Стукачей, а они были все известны, мы вылечивали; место для них было самое близкое к сортиру, чтобы они немножечко знали, чем пахнет их работа; вылечили и пошёл. Можно было держать месяцами, можно было спасать кого угодно от этапа, а блатные этапа страшно боялись, потому что там идут и сухие, и блатные, и убийцы, там свои разборки. Поэтому ко мне приходят: ради Бога, спасай, я на этап, а там идут такие и такие-то. Я беру мочу у этого, кровь – у этого, пишу, всё, почки, кладу его. И можно держать было месяцами и спасать месяцами людей. Вот этим я и занимался. А потом политику с блатными разъединили, устроили специальные лагеря, где два письма в год, с номерами тут, тут и на рукаве; и там я работал тоже фельдшером. Но прежде чем идти туда, я устроил такой фетиш, я сделал себе двойную прививку тифа и заболел тифом. И это всё до Москвы, движение всё из лагерей прекращено – тиф. Взяли мочу воды, из которой готовят и которую пьют, приходит анализ мочи, беру из водопровода анализ воды – приходит анализ мочи, это характерно. Я сам себе устроил шестимесячный перерыв, освободился от этого этапа, но я потерял, потому что туда уже пришли и фельдшера, и врачи, уже все битком набито. И в санчасти литовец, и больные литовцы, и врачи литовцы, и один только русский. Я ему говорю: "слушай, я же всё-таки фельдшер, ты ему скажи, что литовец фельдшер и не работает". "Какой ты, – говорит, – литовец?" "А ты скажи: Арцыбушкавичус Аляксус Пятра". Он им и рассказывает, что есть в бараке хороший фельдшер Арцыбушкавичус Аляксус Пятра. Меня вызывает Кизгайло, а я не говорю по-литовски. Почему? Потому что, я говорю, жил в Каунасе, то-то и то-то, мои родители погибли в революцию, я был воспитан в Ленинграде в детском доме, но я литовец по крови. Он мне на это отвечает: «У меня есть единственное место – это палата, барак с открытым туберкулёзом. Каждый день смерть и поступление новых. Пойдёте, будете там жить? Врач будет приходить». Деваться некуда, и я пошёл. Я принимал смерти. Эти туберкулёзники умирают очень тяжело, они в полном сознании, они не теряют его. И я нигде не одевал, ни маску, ни перчаток, я голыми руками вытаскивал у него бронхи, потому что он не мог, задыхался и уже харкал бронхами. Я не заболел, я ничем не предохранялся. И потом в конечном итоге я вспомнил, а это очень тяжелая смерть, агония длится часами. Вот держишь эту голову и не знаешь, чем помочь. Нечем помочь. И я вспомнил маму, она работала на открытой форме туберкулёза в память моего отца, и она говорила, что туберкулёзники умирают очень тяжело, и что когда они умирают, она всегда крестит умирающего. И если начнёшь крестить умирающего, то он быстро отойдет. Я начал крестить. И ведь действительно, успокоился, глаза не выходят из орбит, утих, утих и ушёл. И вдруг из какого-то угла полутёмного барака говорят: "Доктор, доктор, и меня крести, когда я умирать буду". А потом главврачи меняются, идёт своя борьба, в общем там свой бардак, и приходит еврей Лев Наумович Спектр, с которым я работал где-то, он меня знает как фельдшера, говорит: «А ты что?» Говорю: «В открытой». – Ты что, с ума сошел? Как ты туда попал? Что, тебе жизнь не дорога? И разговор у него с Кизгайло, он уже главврач. Кизгайло говорит:
– Всех литовцев разогнал, а Арцыбушкавичусу ещё дал такой барак.
– Какой он тебе Арцыбушкавичус, он – Арцыбушев.
– Так он литовец.
– Да какой он литовец? Он еврей.
Бегут за мной, надо же выяснять, кто я такой. Приходят, сидят два, бывший и настоящий главврач. Спектр обращается ко мне и говорит: "Слушай, Лёшка, кто ты по национальности?" Я говорю: «Всё дело в том, что моя национальность та, кто главврач».
О. Димитрий: Чисто еврейский ответ. А как оказалось, что Вы вдруг стали фельдшером? Это Вы сообразили просто, да?
Алексей Петрович: Моя мама в Муроме в ссылке кончила фельдшерскую школу и работала, я Вам говорил, в туберкулёзном отделении. Я умел делать уколы, я умел читать рецепты. Мама болела, и я ей делал уколы, я уже жил в этой медицине. А потом, когда кончилось следствие, и мы все сидели в Бутырке и ждали решение особого совещания, и я на нарах оказался с Львом Кобелевым. Это и германовед, он написал книгу «Неопалимая купина», а он уже просидел, его приволокли на доследствие, и на нарах мы оказались рядом, а я не знал куда я еду. Мне нужно было хоть понять, что к чему, и он, уже старый лагерник, говорит: "В каптёрку не ходи, на раздатку не ходи, тут убьют, там убьют, единственное место спасения – санчасть, потому что ты там можешь помочь, и там врачи, там культура, там есть живые люди". И он зарядил мой мозг. А на Воркуте мне обещали самую штрафную, и меня привели на вахту самой штрафной, то первый вопрос: кто медики? Шаг вперёд. Я делаю шаг вперёд. В санчасть. А ведь там в формуляре никаких документов нет: фамилия, имя, отчество, статья и ещё обязательно какие глаза, ширина лба, какие уши, приметы. И приписка: накормлен по котлу, одет по сезону. В санчасть. Меня, значит, в санчасть, в барак, в три ряда нары, умирают, горстями вшей сбрасывают с себя, харбинцы, приволоченные после нашей войны с Харбином, русские из Китая, и все в лагеря, и там они все умирали, во-первых, с голоду, во-вторых, от цинги. И моё дело было: умер – вынес. А дальше надо было, чтобы полы были бы совершенно блестящие, белые, и ещё нужно было принести с кухни и всех накормить.
О. Димитрий: Медицинская такая работа.
Алексей Петрович: Вся моя работа была. А потом уже, когда меня перевели в другие лагеря, уже там пошла скорая помощь. Я врача будил только тогда, когда не мог спасти. Я очень много смертей видел разных.
О. Димитрий: А в этой Инте сколько Вы были?
Алексей Петрович: Четыре года.
О. Димитрий: Значит, в общей сложности десять лет?
Алексей Петрович: Когда Хрущёв развенчал всё это дело, то в первую очередь начали выпускать из лагерей, а мы, ссыльные, как бы на воле. И было распоряжение о ликвидации института ссыльных. Но местные КГБ это держали в секрете, потому что бегство бы началось массовое. А шахты оголены, потому что все шахты работали за счёт ЗК плюс ссыльные, и поэтому они держали это в кармане. И я, зная это, продал свой дом за 17 тысяч, заколотил в ящик только самое необходимое, всё остальное оставил. Николай Сергеевич Романовский – это разговор другой – это человек, который меня взял, когда было мне 16 лет, из Мурома, из ссылки к себе в Москву по благословению отца Серафима (Даниловского). Он был тайным монахом. Я с ним встретился в Киржаче, всю ночь мы с ним проговорили, он понял, что я не разбойник, не вор, потом попросил у о. Серафима благословения взять меня к себе. Потом мне об этом сказал, что батюшка благословил, поезжай в Муром, кончай семилетку, и я тебя возьму к себе. В 1936 году я поселился в Москве. А когда его посадили, меня посадили, и Криволуцкого, и это все в одной куче шло.
О. Димитрий: А в каком году вас посадили?
Алексей Петрович: В 1946 году. Я сделал авантюру. Я всё продал и жил на полу у своих приятелей в домике, у них своя комнатка. И вот на таком пространстве: Коленька, я, Варя и Марина, и ящик с вещами. Я пошёл, взял билеты в Москву. Я сказал: «Коленька, как можно больше язык вываливай, пускай слюну и мычи». – "Что ещё ты выдумал?" Я говорю: "Иди за мной". Иду в комендатуру и говорю: «Я пришёл сообщить вам, что я завтра уезжаю, вот билеты, вечная ссылка кончена, и вы об этом знаете, но об этом нам не докладываете. Вот человек, который может сегодня-завтра умереть, инвалид 2-й группы». Тогда этот комендант КГБ на три буквы говорит, что и пусть умирает. Я говорю: «Эти три буквы с Вами пусть будут, с нами они были, а сейчас с Вами, идём, Коленька. Вот Вам адрес московский, пришлите мне документы». Он говорит: «Да погоди, твою мать, сейчас я тебе всё устрою». И устраивает мне выезд, снятие ссылки, я приезжаю в Москву. Но из Инты я трижды получал отказ о реабилитации, трижды: отказ, отказ, отказ. И когда я вернулся в Москву, я не имел права жить в Москве. Я прописался в Александрове. Коленька прописался в Александрове, потому что мы все не реабилитированные. И мне наш одноделец, которого реабилитировали, выделив из дела, сказал: "Иди к Самсонову, заместителю главного прокурора, он очень хороший мужик". Я к нему записался, моё дело уже у него, он перелистывает, перелистывает, и говорит: "Да, мы таких и не будем реабилитировать, потому что Вы обвиняетесь в подготовке убийства членов Правительства". Но оно же у меня снято, посмотрели решение особого совещания – там нет этой статьи, там есть 58.10 часть 2 пункт 11, где там? А в обвинении на арест они читают. Потом у меня была очная ставка между Корниловым и Романовским, где они отказались от своих показаний на меня в отношении убийства Сталина. Он листает, листает – нет материалов очной ставки, она им не выгодна, они проиграли, потому что те отказались, и я Вам скажу как и почему. Он говорит: «Где Корнилов? Вот пока Вы не найдете подтверждение Корнилова о том, что была очная ставка, и на очной ставке они отказались, мы ничего с Вами сделать не можем». Я в удрученном состоянии, потому что 10 лет неизвестно где человек. Коленька здесь, я его привез из Инты с хорошо вложенным языком и без слюней. А где Корнилов? Я в Александрове, семья тут, денег нет, жратвы нет, ничего нет, и жизни нет. Я еду в Александров в очень удручённом состоянии. И вдруг, когда я подъезжал к Загорску, какая-то сила вытаскивает: выходи, выходи – внутри – выходи. Я знал, куда мне идти. Поезд подходит, и я подчиняюсь-таки. Вот также мне было в отношении моего обращения к Патриарху, что писать, необходимо писать. Вот такое чувство, которое меня заставляет. И тут. Я вышел, я знал, куда мне идти. Пришёл в Троицкий собор, там пели акафист, священник иеромонах читает молебен, читает Евангелие: «Придите ко мне все труждающие и обремененные». Я подошёл к раке и дерзко внутренне крикнул: «Хоть ты мне помоги»! Это был вызывающий крик. Крик. Приезжаю в Александров. Закат. Вижу, Коленька гуляет по картофельному полю, а мы с ним в одном доме, он в комнате, а я чулан снял, чтоб подешевле. Мы встречаемся с ним, он говорит: «А, это ты идёшь? А ты знаешь, кого я сейчас встретил? Ивана Алексеевича Корнилова, вот, на улице, часа полтора назад». «Хоть ты мне помоги» – лоб в лоб. В городе, где можно жить и никого не встретить. И даёт его адрес. Я иду к нему. Говорю: "Умел на других говорить, сейчас давай, выручай". По моей диктовке всё. И утром я у генерального прокурора. И утром я ему кладу. Он удивился: «Как? Всех нашли?». Позвонил, выходит прокурор, говорит: "Всех на реабилитацию вне очереди". Все были, 20 человек, реабилитированы. Вот так, преподобный Сергий, реабилитировал.
О. Димитрий: Потрясающе. Потрясающе. Вот у нас закончился ещё один час нашего общения. Сейчас мы поедем уже восвояси, но, Алексей Петрович, к Вам ещё приедем.
Алексей Петрович: У меня ещё много есть, что я мог бы вам рассказать.
О. Димитрий: Да, мы всё выспросим и всё запишем. Дай Бог Вам доброго здоровья, нас дождаться.
Алексей Петрович: Батюшка, а могу я взять дискетку?
О. Димитрий: Да всё Вам дадим.
Алексей Петрович: Я всё-таки коллекционирую для истории дальше, меня не будет, но это всё-таки где-то будет жить.
О. Димитрий: Это будет жить на моём мультиблоге.
Алексей Петрович: Меня ещё, кроме Вас, много снимают.
О. Димитрий: Я понимаю, но мы это выставим, все, весь земной шар будет это видеть, потому что у нас начиная от Гренландии и кончая Новой Зеландией очень большая цифровая паства. Но Вам диск обязательно сделаем.
Алексей Петрович: Я Вам могу ещё очень много рассказать, и именно рассказать о той руке, которая меня вела, несмотря на всю мою пакостную жизнь. Вела и спасала, вытаскивала из самого дна.
О. Димитрий: Это, как говорится, чистое золото. Нам, мне лично, это очень важно.
Алексей Петрович: Я очень рад, что я могу послужить. Ведь ко мне очень много приходят, потому что читали книги, потому что в книгах я обо всём этом рассказываю. Я вынужден о себе говорить, но через себя – руку Божию.
О. Димитрий:Вот тоже, получилось так, что все друзья моего отца, они как раз сели после войны, и тоже все шесть лет отсидели, поэтому я сейчас воспринимаю Вас как участника этой компании.
Алексей Петрович: В любой момент, заранее только скажите, когда Вы можете.
О. Димитрий: Да, заранее, конечно, Вас известим, но я думаю, что, может быть, нам удастся где-то либо перед Новым годом, либо сразу после, а потом, может быть, уже тогда после Крещения.
Алексей Петрович: Батюшка, я всё время дома.
О. Димитрий: Спасибо Вам, сколько Вы нам уделили времени. Дорогие братья и сестры, мы ещё увидимся. Всего вам доброго, спасибо за ваше терпение. Если у вас такое впечатление, как у меня, я готов ещё два часа, просто нам надо через два часа быть в Москве, всего вам доброго, до свидания.