Денис ДРАГУНСКИЙ
Неприлично писать, используя старые пошлые штампы. Прыщавый юнец, угловатый подросток, молодой задор, скупая мужская слеза, лоб, прижатый к холодному стеклу, травленая челка из-под синего берета проводницы, звон ложечек в стакане, а за окном потянулись перелески. В общем, как писал король штампа, популярнейший в свое время исторический романист Николай Гейнце (1852—1913):
«Как подкошенный, он упал, не раздеваясь, на диван в своем кабинете и заснул, как убитый».
Но это еще не всё.
Кроме этих глупых «маленьких штампов», состоящих из одного-двух-трех слов, есть кое-что похуже. Есть еще штампы, так сказать, «большие».
***
«Большие штампы» бывают двух сортов: структурные, часто охватывающие весь текст или его значительную часть, и содержательные — они, как правило, занимают от половины страницы до двух-трех и более страниц.
***
Собственно говоря, «большие структурные штампы» — это некая подражательность стиля. Хемингуёвина (натужный лаконизм); достоевщина (нервические фразы, порою с нарочитыми ошибками, плеоназмами, повторами слов), толстовщина (длинные периоды с бесконечными «который»); прустятина (слишком подробные описания чувств, внешностей и предметов с постоянными возвратами к только что сказанному); и т.п.
Это нехорошо. Но не потому, что заимствовать форму нельзя — можно, можно! Это нехорошо не в смысле этическом, а в смысле эстетическом.
Видно, что писатель усвоил несколько формальных приемов и использует их как кулинарные формочки. Лепит «подтекст», или «психологию», или «эпичность», или «утонченность».
Но это еще так-сяк. Так же, как можно стерпеть вдруг появившегося одинокого «прыщавого юнца», который «заснул, как убитый» — точно так же можно стерпеть общую хемингуёвину или даже прустятину, или розановщину, или что ты только хочешь из инструментария предшественников — было бы автору о чем рассказать и что сказать.
***
«Большие содержательные штампы» гораздо хуже.
Вот, например:
«Сергей вошел в комнату, и на него обрушился нестройный гам голосов. Табачный дым плавал слоями: розовый абажур, низко висящий над столом, застеленным старой застиранной цветастой скатертью и заставленный тарелками с остатками салата и недопитыми разнокалиберными рюмками, едва был виден за синеватыми полосами. Курили все немилосердно, и парни, и девушки. Алексей сидел, настраивая гитару и пощипывая струны своими прокуренными желтыми ногтями. Сергей заметил, что Вера, как и в прошлый раз, смотрит на него влюбленными глазами. Борис Семенович что-то негромко доказывал сидящему напротив Коле Калужанинову, но его басовитый самоуверенный голос заглушался теньканьем гитарных струн. Впрочем, Сергей примерно знал, о чем они говорят — вернее, что проповедует Борис Семенович: опять о России и о том, что надо совместить, сопрячь православие, демократию и исконную тягу русского человека к правде, которая одновременно и истина, и справедливость. Сергей слышал эти разговоры уже в который раз, и только удивлялся Колиному терпению, потому что тот был убежденный диссидент и западник. Кажется, Борис Семенович был бывшим мужем его матери, бывшим отчимом, если можно так выразиться — от этого Коля слушал его так терпеливо. Кому-то другому-то он быстро бы сказал: «Закрой варежку, дядя!», поскольку был грубияном и к тому же имел первый разряд по боксу. Сергей не раз был свидетелем таких маленьких скандалов. Сима Савельев сидел на диване, небрежно приобняв Надю, что-то шепча ей на ухо, от чего она вспыхивала и смеялась. Ясно было, что они говорят не об идеалах России будущего, а о чем-то куда более земном и веселом. Видно было, что Савельев на чем-то легонько и изящно настаивает, но Надя, хоть и смеется его шуточкам, но все же отрицательно мотает головой, прикусив пухлую губку. Еще было несколько совсем не знакомых — или уже забытых — молодых и не очень молодых людей. Он увидел свободный стул, уселся, придвинул к себе пустую стопку, посмотрел ее на свет, чиста ли. Попросил незнакомого соседа передать бутылку, где на дне оставалось немного водки. Не колеблясь, вылил себе всё. Дверь распахнулась, и вошла Наташа, держа в руках обмотанную полосатым полотенцем здоровенную кастрюлю. Поставила на стол, сняла крышку. Из кастрюли повалил густой вкусный пар. «Картошка, картошка!» — заголосили все и потянулись к ней вилками. Алексей отставил гитару, Сима Савельев оставил Надю, и только Борис Семенович продолжал бубнить. «Наливаем!» — скомандовал кто-то. «Погодите! – засмеялась Наташа. — Сейчас селедку принесу!» — и выбежала в кухню. Сергей, сам не зная почему, встал и пошел за ней».
***
Вот это всё, друзья – тоже штамп. Длинный, подробный и кошмарный именно своей затертостью, банальностью, фальшью и пустотой
Лучше уж, честное слово, падать на диван, как подкошенному.