– Снится мне как-то сон, – говорит Иван Иваныч. – Будто заблудился я в лесу. Осенью.
Деревья голые стоят. Листья лежат серым ковром на земле, уродуя и без того выжженную землю. Неприятно мне стало.
Тут и небо посерело, и ветер налетел. Вот-вот дождь начнется.
И чудится мне, что оттуда, из-за голых деревьев, на меня опасность надвигается. Страшно. Даже птицы умолкли.
И тут вдруг слышу: заиграла откуда-то приятная музыка. Эх, была не была, думаю. Пойду туда. Тут оставаться всяко страшнее. Выкручусь, если что. Это ж не перитонит лечить в терапии!
А музыка такая, знаете, играет, легкая. Кажись, "Турецкий марш" Моцарта. Не будут же злодеи такую красоту включать, правильно?
И вот иду я, иду на эту музыку, и вижу красивый дом. Ставеньки резные, окна расписные. Сказка!
Аккуратно заглядываю туда. Комната как комната. Печка русская у стены, посередке стол и стулья дубовые. На столе – кувшин, два стакана и фрукты разные в тарелке.
Захожу.
Только зашел – бах! Дверь за мной закрывается. Слышно, как ключ в замке поворачивается. Ох, страшно! Но в самой комнате ничего не поменялось. Все тот же стул, стол и печка.
"Пока жив, надейся", – вспоминаю любимую присказку своего отца. Сейчас поем, сил наберусь, а там посмотрим.
Так я и сделал. Поел, попил. Подумал-подумал, и на печку влез. А там тепло так, чабрецом и другими травами пахнет. Прямо как в материнском доме. Уютно. В общем, заснул я.
Просыпаюсь. Бог мой, куда я попал-то? Нет ни стула, ни стола, ни печки. Одни зеркала вокруг.
Смотрю в одно зеркало: вижу того самого ребенка с перитонитом, которого у меня хирурги не хотели забирать.
Во второе смотрю – там уже другой малыш в кроватке. Лежит, как тряпочка. Второй день уже перитонеальный диализ делаем, а улучшений все нет.
Отбегаю от этого зеркала. Падаю на пол. А пол-то тоже зеркальный. Там мне нашу больную показывают, которая принесла медсестре цветы и тортик. Так ей помогла в трудный период грамотная поддержка.
Начинаю всматриваться, а не медсестра это уже, а я сам. Говорю девочкам на пятиминутке:
– Девочки, я понимаю, что вам тяжело и грустно. Но наши больные упали на самое дно, им сейчас слово доброе – так же показано, как и препараты. Давайте его тоже применять. А я буду стараться вас подбодрить, чтобы силы у вас оставались.
Поднимаюсь с пола. Уже пора искать выход. А в зеркалах – лица, лица. То мое, то больных, то медсестричек славных, помощниц моих золотых.
Бросаюсь от зеркала к зеркала, ощупываю их в поисках двери. А оттуда – люди, люди. Вот я этого не смог спасти, и этого, и того. А тот жалобу накатал, а потом бегал извинялся.
С меня пот градом течет. Со слезами вперемежку. Выхода!
И вдруг – васильковые глаза на всех экранах. Мама! Смотрит на меня со всех экранов. Вдруг слышу голос ее, теплый, как в детстве:
– Заблудился ты, Ванюшка! Пустил в свое сердце сомнения, смятения. С каждым неспасенным больным кусочек души хоронил. А ведь все это потому, что меня в детстве не мог спасти.
– Да, мама, – шепчу.
– Но ты не мог этого сделать, – говорит мама. – Ты же сам это понимаешь. Правда?
– Да.
– Тогда держи – и возрождайся.
И она протягивает мне что-то сияющее, что-то прозрачное и вместе с тем безумно красивое.
– Что это? – спрашиваю.
Молчание.
– Мама, мама, отзовись!
Но она уже исчезает. Там, где были зеркала, снова появляется комната со стулом, столом и печкой.
Скрипит отворяющаяся дверь.
Смотрю на нее, не в силах понять, как же я мог ее не заметить.
– Это кусочки души твоей, которые ты щедро раздавал. Верни их себе и продолжай свой Путь, – шелестит мамин голос.
– Но как же?.. Мама! Мама!
Проснувшись, долго сижу, ощущая наполняющую меня силу. Васильковые глаза греют мою исцеляющуюся душу.