Как много прошлых жизней было у меня. Я обманывался, верил, и снова обманывался. Влюблялся, расстраивался, бесился, копил эмоции. От меня уходили, хлопали дверью. Кричали. Бросали. Я позволял себя унижать. Я оправдывался или убегал. Уходил и прятался от всего мира. Ждал, что меня кто-нибудь найдёт, вернее, отыщет, приласкает, попробует понять.
Мне было себя жалко. Я был уверен, что рождён проигрывать. Руки опускались чаще, чем делали что-либо ещё. Спина сутулилась, глаза уходили в пол, искали там невидимую точку и застывали в безумном упорном взгляде, в котором не было ничего, кроме ощущения никчёмности и жалости к себе.
Затем я вырос. Период с тринадцати до восемнадцати прошел более чем унизительно, оставив несколько рубцов и пару болевых точек.
Солнце вокруг стало шире. Глаза видели всё по-новому, искали и находили потайные смыслы жизни. Пароли сменялись один за другим. Я не успевал их даже запоминать. Девушки замельтешили, кружась вокруг меня, словно в разноцветной карусели. Они сводили меня с ума. Взрывали мне голову. Заставляли дрожать. Я потихоньку зверел. Мои мысли крутились только вокруг их юбок, ног, коленок, ресниц. Все сказанное ими принималось за чистую монету. Они были жестоки. Постоянно хихикали и шептались.
Потом был институт. У меня появились приличные друзья, на которых я, как мне казалось, мог положиться в любую минуту. В одну из таких минут я застал свою девушку с близким другом. Одна жизнь закончилась. Началась другая. Не сразу, но всё же началась.
Каждое утро звенел будильник. Я плёлся в институт, прогуливал, курил, всячески морально разлагался. Кое-как пробуждала во мне человека только музыка, и то я долго не мог определиться, какая мне нравится.
Я слушал всё подряд, пока не попал на концерт какого-то второсортного заезжего джаз-бэнда из Чикаго, «штат Иллинойс», как любят добавлять американцы.
Играли они как-то чересчур формально, отстранённо, видимо, понимая, что никому из зала на фиг не нужна ни их музыка, ни их чёрные толстогубые морды, ни, тем более, их душа.
Я даже уже и не помню, как я там оказался. Последнее, что отпечаталось в мозгу из того вечера — как я в обнимку с саксофонистом выходил из клуба.
Нет, я не гей. Но в тот вечер этот парень, который ни слова не знал по-русски, показался мне честнее и искреннее любого, кого я знал.
Утро приходило медленно. Оно крутилось над головой под тягучие звуки саксофона, от которых я и проснулся. Я мало разбирался в музыке, но то, что он играл, сидя на моем крошечном, захламлённом московском балконе, который терялся в беспросветном утреннем смоге моего беспросветного будущего, было прекрасно. Он играл с закрытыми глазами, и это была совсем другая музыка, вовсе не та, что они цедили из себя в клубе прошлым вечером.
Это было медленно, неспешно и на грани понимания. Звуки были разорваны и связаны одновременно. Казалось, что они издаются самим парнем, а никак не саксофоном. Воздух казался тяжёлым, живым и был раскрашен красочными персонажами. Они хаотично стекали со стен, смеялись и махали мне рукой.
Меня парализовало от непривычного понимания, которое вдруг пришло ко мне в день моего девятнадцатилетия. Оказывается, вот, что я люблю! И имя этому — джаз.
Институт я бросил. Учиться на сомнительного маркетолога… Кому он нужен?
Перебрался в Чикаго, да, да, штат Иллинойс.
Здесь я встретил Сью.
Сначала, правда, была Ингрид — шведка, высокая мускулистая девушка, тренер какой-то фигни. Я не люблю спорт. Я считаю, что спортклубы — это место для безнадёжных нарциссов, склонных к мастурбации. Или для девушек с только что вставленными силиконовыми имплантами, которые ещё не знают, что с ними делать.
Но Ингрид меня зацепила, и я, в сущности, и не сопротивлялся ни этой силе, ни новизне ощущений в сексе. Она словно была инопланетянкой, настроенной на слышимую лишь ей космическую станцию, где её могли включать и выключать, когда им заблагорассудится.
Сначала я пытался что-то понять, а потом до меня дошло, что старания мои тщетны, и я решил сосредоточиться на музыке. Музыканта из меня не получилось, но я завёл очень много полезных знакомств и скоро стал своим парнем в этом странном мире джаза чикагских парней.
Я заинтересовался историей джаза и этого города, как такового, и стал брать уроки у профессора Ву.
Это был дряхлый восьмидесятилетний старик, помешанный на Диззи Гиллеспи и Чарли Паркере. Сам он почти ничего не ел, зато тщательно изучал моё потребление пищи. Из-за этого я невольно научился правильно есть, держать осанку, не чавкать и быть обходительным.
Я отмучился у него шесть месяцев. А он вдруг взял и умер, оставив мне все свои пластинки, дневники, записи и сорок пять тысяч баксов.
Когда его адвокаты сказали мне об этом, мне показалось, что старик жив и решил так надо мной подшутить, потому что это было его любимое занятие — выставлять меня идиотом. Но его письмо, вернее несколько строк, переключили во мне что-то, и я перелистнул ещё одну страницу своей странной жизни.
«Дорогой Марк. Ты, наверное, удивишься, что я всё оставил тебе, но поверь, это не случайный выбор чокнутого старика. Ты продлил мне жизнь. Последние полгода я жил тобою, нашими уроками, нашими беседами. Мне уже была не столь важна музыка — я беспокоился, придёшь ты или нет. Я очень ждал тебя. И ты приходил. Спасибо тебе за это. Надеюсь, я тебя хоть чему-нибудь научил. Мне было интересно с тобой.
Прощай, искренне твой, профессор Ву.
P. S. У меня есть племянница, Сью, она тебе позвонит. Подружись с нею, если сможешь».
Сказать, что я опешил — ничего не сказать. Я держал в своей молодой руке этот листок, и перед глазами у меня мелькала картинка пожилых, дрожащих рук профессора, которые царапают эти строки в ожидании моего последнего урока.
Сью позвонила не сразу. Через две, а то и три недели. В это время мы с Ингрид перешли на платонические отношения восхищения друг другом без тактильного контакта. Иногда мне казалось, что она может кончить просто так, сидя рядом со мной где-нибудь в кафе. Мы вообще были странной парой, от нас шарахались — настолько мы были непредсказуемо-разные и шальные.
Сью было около двадцати трёх лет — возраст, когда извилины в голове девушек уже носят не чисто декоративный характер. По крайней мере, у Сью было так.
Она была студенткой и изучала историю религий. Индуизм и всякие Вишну, Ганеши, Кришны поначалу сводили меня с ума. Лики этих божков, выглядывавших изо всех углов её квартиры, смущали меня гораздо больше, чем если бы на нас смотрела толпа китайских туристов с фотоаппаратами. Потом я поймал взгляд Ганеши — он был самым милым из них всех, его слоновья голова успокаивала и отрезвляла. Больше я не нервничал, а Сью мне долго рассказывала удивительные истории, связанные с выбранным мною богом.
Связанно ли это с индуизмом, или со знанием всяких мантр и заклинаний, или владением йогой и чтением Камасутры, но Сью была какой-то тантрической сама. Я долго не верил, что мы вместе, она вводила меня в состояние гипноза, и после я долго ничего не соображал.
К тридцати двум годам у меня была маленькая звукозаписывающая студия, ко мне приходили молодые таланты, я прослыл человеком, который имеет нюх и может распознать ценный экземпляр.
С Сью мы действительно подружились, она стала неотъемлемой частью моей взрослой жизни. Нет, мы с ней больше не спали вместе, но это было и не важно, я обрёл человека, которого искренне полюбил, полюбил впервые, именно как человека родного, близкого, родственного.
Каждый год в июне мы шли на кладбище к профессору Ву, где оставляли на его могиле свои письма.
Затем я уехал обратно в Москву. У меня было всё. Любимая работа, деньги, много денег, музыка, клуб, интересные встречи, люди, общение, планы. Я проводил отдых где хотел и когда хотел, с кем хотел и как хотел, я летал самолётами чаще, чем ездил за рулём, я все еще любил жизнь и ждал чего-то от неё, но в какой-то момент я понял, что я хочу стать снова маленьким мальчиком, у которого ничего нет, кроме чистого открытого сердца, что хочу влюбиться до умопомрачения, и чтобы девочки глумились надо мной, и чтобы я страдал от неразделенной любви где-нибудь в темном уголке своей крохотной комнаты, а потом вдруг испытать первый поцелуй и первые неуклюжие объятья, и услышать свое сердце, как оно бьется о стенки моей худосочной грудной клетки, услышать, что оно живо.
Сейчас мне пятьдесят. Я всё ещё пишу письма профессору. И знаете, что? Он стал мне отвечать. И я жду, когда откроется дверь, и ко мне войдёт молодой человек, который если и не продлит, то встряхнет мою жизнь, как чей-то пыльный пиджак и скажет: «Эй, парень, всё хорошо, все нормально!» — и искренне похлопает меня по спине…
Об авторе
Бэлла Эриван, г. Москва. Родилась в Ереване. Окончила ИЖЛТ (Институт Журналистики и Лит. Творчества) с красным дипломом по специальности «Классическая проза». Организатор и автор проекта «Уроки Литературы». Публикации, издания: журнал «Этажерка», журнал «Арагаст», «Элитарная газета», «Новое Время», сборник рассказов «Тени Бытия», литературный журнал «Дарьял». Победитель конкурса «Абрикосовая косточка» в номинации «Рассказ» в 2017 году (Ереван). Лауреат премии «Золотое перо Руси» в 2018 году, в номинации «Проза. Юмор» (Москва).
Другая современная литература: chtivo.spb.ru