Длинное эссе о втором произведении Е.С. Велтистова из сборника "Миллион и один день каникул". Повесть "Гум-гам" , что мне в ней понравилось в детстве и мои взрослые мысли об этом.
В предыдущей статье я упомянул сборник "Миллион и один день каникул" писателя Евгения Серафимовича Велтистова, и немного разобрал первую повесть-сказку этого сборника, названием которой он и озаглавлен. Хотя.., "разобрал" - это, конечно, слишком громко сказано; скорее, я попытался описать тот глубокий отпечаток, оставленный в моём сознании данной повестью, или даже больше самим, прекрасно иллюстрированным, сборником.
В этом эссе я продолжу начатое в эссе прошлом, и это продолжение будет иметь абсолютно субъективную направленность, ибо ценность произведения (а ценность "Гум-Гама" для меня, во мне же и не вызывает сомнения) тем больше, чем больше она находит откликов в душах весьма непохожих друг на друга людей. Потому я и хочу уяснить (и посмаковать), чем же она, эта повесть, смогла конкретно меня тогда очаровать. И сейчас, умеющему, благодаря немалому жизненному опыту, многое в жизни объяснить, меня переполняет желание произвести анатомическое вскрытие, и детальное исследование этого произведения. С какой целью? Видимо, с целью разобрать его на семантические детали из которых оно состоит, узнать по каким законам эти части взаимодействуют друг с другом и с моим сознанием, и как эти взаимодействия оживляют моё пространство воображения, делая его настолько притягательным, что я имею сильное желание эти детали сделать неотъемлемой частью, инструментом своего сознания, чтобы в дальнейшем, по мере необходимости, уметь из них, или посредством их, уже сознательно, вводить себя в состояние детской непосредственной любознательности и жажды жизни, и тем самым оживлять свой, уже зрелый и ленивый, ум. Продлить свою молодость, если уж говорить совсем откровенно.
Вначале мне показалось несерьёзным обращаться к своим детским впечатлениям и переживаниям по поводу детского же произведения: было и было, да и когда это было.., кажется, что в какой-то другой жизни. Но при повторном прочтении повести, я словно вновь вернулся в былое. Два дня, проведённых за чтением повести, я зачарованно наблюдал пробуждение своих детских восторгов, надежд и чаяний. Я вспомнил мир таким, каким его воспринимал в своём детстве. О деталях этих воспоминаний я уже написал в своём первом эссе, но, не боясь повторений, вновь отмечу: мир воспринимался с жадным любопытством. Духовной и чувственной пищи, для насыщения этого любопытства, в раскинувшимся вокруг мире, хватало, но хотелось большего; хотелось фантастических чудес, и эта, прочитанная запоем, повесть показала примеры таких чудес. Это раз.
Второе, что я для себя открыл, так это моя собственная духовная сущность: её способность по особому воспринимать мир. Я очень долго считал себя реалистом. С тех пор как я возмужал, повидал жизнь и отдалился от своих детских идеалистических взглядов на неё, я долго пребывал в таком состоянии духа, из которого со скепсисом и насмешкой смотрел на бесконечные попытки окружающих людей гипостазировать действительность. Иногда мне казалось, будто я единственный объективно мыслящий человек среди других, меня окружавших. И ведь не доходило, что я сам так же идеализирую свою сущность, как и эти другие. Но, исследуя свою влюблённость в некоторые духовные вещи (упоминаемый мной сборник как раз и является одной из таких вещей), я осознал, что сам являюсь махровым и неисправимым платоником. И влияние, оказанное на меня философией Ницше, Штирнера и Штейнера, не способно не то что отменить, но даже ослабить это свойство моего духа. Что позволяло смотреть на окружающий меня мир с иронией и не прикипать к нему душой? Именно зачарованность моего духа другим, более желанным, абсолютным, и, без преувеличения будет сказано, более истинным для меня миром, - идеальным миром. Миром, построенным моим сознанием ещё в детстве, из того строительного материала, который я и брал из рассматриваемых мной произведений, и не только из них. Пытаясь убедить себя, что действительность и является единственным миром, и, что необходимо именно на него опереть свой дух, я делался больным. Больным в Кьергекоровском смысле (переживая все три вида его отчаянья). Я просто не мог представить, что за этой рябью повседневного существования нет чего-то более весомого, более всеобъемлющего и духовно здорового в своей истинной сущности. Удивительно ли, что благодаря этим духовным упражнениям я легко вгонял себя в депрессию, и, после нескольких тяжёлых дней, смотрел на действительность, так и не ставшую моей реальностью, глазами убийцы Раскольникова: я её ненавидел. Итак, с осмыслением двух повестей, пришло понимание того, кто я.
Третье. Меня заинтересовало слово "игра". Ведь под это понятие можно подвести всю сознательную жизнь человека. И где граница, отделяющая игровую реальность от её уже серьёзно-деятельного варианта? Только ли когда человек достигает определённого жизненного рубежа, и перестаёт быть ребёнком? Помните бессмертное шекспировское? - "весь мир - театр, а люди в нём актёры". То есть это изречение подразумевает, что вся жизнь человека-актёра есть театральная игра. В повести "Гум-Гам" подразумеваются детские игры, но не всегда игры, я уже подчёркивал это, оканчиваются с детством, и не всегда детство наполнено одними играми. Что хотел конкретно сказать Велтистов своей сказкой об играх? Я ещё попытаюсь разобраться с этим в следующей статье, ибо тема эта очень интересна!
Четвёртое. Это вновь вплетённость сборника в моё детское мироощущение. То далёкое детское лето... Счастье разворачивающейся жизни, опирающееся на сильные духовно-телесные ощущения: солнечное летнее утро, творческая беззаботность (под ней я подразумеваю свободную детскую творческую активность без долженствований и дедлайнов), усиленная временной безграничностью, открывающийся, благодаря этим двум прочитанным повестям, мир идей. Восторженное чувство безграничности открываемого мира будоражило детское воображение. То есть, за миром повседневности, имеющим в детстве свою бездонность, ощущать наличие ещё более бездонного - идеального мира. Мир Гум-Гама. Мир, являющийся домом Гум-Гама, он настолько мой, что я начинаю спрашивать себя: а не лежит ли он в основе того идеального мира, существующего в моём сознании? Не первопричинен ли он? Не явилась ли повесть о голубокожем волшебнике тем зерном, из которого и выросло неистребимое идеальное моего духа? Мир вечного детского утра, и об этом я хочу написать отдельную статью.
Пятое. Феномен остановившегося времени. Феномен застывшего в настоящем мира. И по этому поводу будет статья, хотя мыслей по этому поводу пока кот наплакал.
А случилось ещё и шестое, и седьмое, и восьмое... Но они уводят мысль уже далеко от самой повести, и потому имеют право пока свободно поплутать в теоретических дебрях, до той поры, пока не понадобятся вызвавшему их к жизни хозяину.
Вступление.
С чего же начать? Откуда подступиться? Хочеться широкими, яркими, как сама эта книга, мазками, описать то сказочное влияние, оказанное повестью на мою юную душу, на моё ещё неокрепшее сознание, влияние настолько сильное, что под впечатлением от неё я прожил три незабываемых месяца летних каникул. Вряд ли у меня это получится легко (опыта то никакого), но попытка не пытка, к тому же желание попробовать сильнее боязни провала. Отсутствие опыта написания подобных эссе вынудит меня очень долго, в объёме трёх - четырёх статей, приближаться к вышеобозначенной цели. Само эссе, как я критически предполагаю, выйдет не таким блестящим, каковым я его задумал, но что делать? Без опыта написания несовершенных текстов, я никогда не достигну мастерства написания текстов совершенных. Само собой, я ни в коем случае не претендую на популярность этого эссе. Для большинства читателей оно покажется слишком субъективным, слишком смакующим мои, мало кого интересующие, личные переживания. Да и кому интересны тесные закоулки и яркие горизонты моего внутреннего мира, кроме меня самого? И всё же... А вдруг! Постараюсь быть предельно честным: если бы у меня не было маленькой надежды на то, что этой моей заметкой заинтересуется хотя бы одна, немного похожая на мою, душа, то я, наверное бы, постеснялся выложить свою душевную жизнь на всеобщее обозрение. Да и сам характер такой литературной формы как эссе, предполагает как раз изложение субъективного: образного, парадоксального, ассоциативного субъективного. Я хочу предложить читателю сочную пищу для его ума; нечто, погружающее его сознание в пучину смыслов, пока только моих смыслов, но, я надеюсь на это, возможно, они вызовут у читающего свои мысли, помогут построить свой смысловой мир, отточить свою творческую субъективность.
Итак, вперёд! Пока что моё желание писать мотивируется стремлением узнать, как будут выглядеть мои мысли, запечатлённые в виде письменных знаков? Насколько они утратят, при прочтении их знакового отпечатка, свою выпуклость и глубину? И смогут ли они, по моему субъективному предположению, взволновать, встрепенуть другую отзывчивую душу?
Начнём...
Хотя нет, на этом, пожалуй, прервёмся.., пусть здесь будет только вступление.