Лев Толстой значительную часть своей молодой жизни неудержимо стремился к разврату. Он этого стыдился, пытался себя смирять, но чисто физически не мог совладать со своей плотью. Ходил по публичным домам, а потом лечился от гонореи.
Когда он приехал в Париж, его сильнее всего неприятно поразило, что в пансионе, где он остановился, большинство пар не состоят в браке. Не состоят в браке, и при этом живут вместе в номерах. Это же разврат!
Для Толстого это были два принципиально разных явления: разврат, которого стыдятся, и от которого хотят уйти, который хотят истребить в себе. И разврат, который становится общественной нормой, разврат, который не просто воспринимают спокойно, но которым щеголяют.
В дневнике он писал:
“Поехали в Павловск. Отвратительно. Девки, глупая музыка, девки, искусственный соловей, девки, жара, папиросный дым, девки, водка, сыр, неистовые крики, девки, девки, девки! Все стараются притвориться, что им весело и что девки им нравятся, но неудачно” (ПСС, XLVII, 70-71).
И можно, конечно, над этим сколько угодно смеяться, потому что выглядит это всё чистым курьёзом — взбесившийся моралофаг не находит себе места.
Но если на секунду всмотреться в это серьёзно, отбросив всякий юмор, то становится страшно — в каком аду жил человек.