Этим летом в свет вышел новый перевод легендарного романа ‘On the Road’ Джека Керуака в переводе специалиста по зарубежной поэзии Андрея Щетникова (г. Новосибирск). Новинку выпустило наше независимое издательство Чтиво, предисловие к изданию написал музыкальный критик Артемий Троицкий. Специальным гостем презентации издания в баре ‘Parabellum’ в Санкт-Петербурге стал писатель и философ Николай Старообрядцев. Его спонтанная лекция о романе «В дороге» и феномене битников вообще пришлась аудитории по душе, и мы попросили Николая создать её письменную версию, на что он любезно согласился.
[предыстория]
Едва ли можно считать лекцией то, что последует ниже. Мне удалось прочитать новый перевод ‘On the Road’ Керуака ещё до того, как он был подписан в печать, поэтому Сергей Дедович попросил меня выступить и рассказать о своих впечатлениях на второй части презентации, которая состоялась 8 августа 2020 г. в баре ‘Parabellum’, это подвал в Банковском переулке. Когда я просматривал свои записи, а также энциклопедические и справочные материалы, посвящённые Керуаку и beat-generation, то понял, что неплохо было бы попытаться хотя бы в малом ухватить настроение той эпохи в самóй форме выступления — чтобы оно было продолжительным и в то же время спонтанным, чтобы разрозненная череда фактов подавалась в виде потока речевой массы, на сплошной поверхности которого с помощью смысловых всплесков был бы обозначен некий пульсирующий ритм — иными словами, бит. Для этого, вооружившись некоторым фактическим материалом, я решил действовать по принципу джазовой импровизации (насколько я его для себя понимаю): отталкиваясь от базовой темы, от некоторого понятного всем стандарта, который можно обозначить как «Керуак, его книга и его круг общения», постепенно выходить в импровизацию и для её развития использовать две другие темы, лично мне близкие и гармонически соотносимые с первой — «Керуак и Ницше», «Керуак и Гоголь», определяя порядок повествования по ходу дела. Обстановка этому благоволила: меня поставили на сцену, дали в руки микрофон и включили джаз, на фоне которого мне оставалось расставить слова.
Предлагаемый ниже текст, по правде говоря, отличается от магнитофонной записи. Он пережил некоторую корректировку — мне пришлось убрать многие междометия и нечленораздельные звуки, уместные при живом исполнении с музыкальным сопровождением, но слишком утомляющие глаз при чтении; были убраны откровенные глупости, сказанные мной в порыве чувств, а также добавлено несколько мыслей, которые восполняют утраченное и соединяют между собой рассыпающиеся смысловые блоки. В остальном этот текст хранит на себе отпечаток живой речи, каменных подвальных сводов и тёплого августовского вечера. Пусть он останется как память для тех, кто там присутствовал, и как подсказка тем, кто, вдохновившись дорогой Керуака и его друзей, устремляет своё сердце в неизведанном направлении импровизации.
[история]
Итак, коллеги, я рад приветствовать вольных и невольных участников нашего заседания, посвящённого выходу очередного перевода ‘On the Road’ Джека Керуака. Этот перевод уже четвёртый. Это заставляет задуматься, что перед нами какая-то важная и необычная книга. Если учесть, что история этих переводов, начиная с первого, выполненного Верой Ефановой в 1960 г., насчитывает всего каких-то шестьдесят лет, то, кто знает, может быть, со временем эта книга нагонит «Илиаду» Гомера и «Божественную комедию» Данте. Что касается названия, то хотя ‘On the Road’ Андрей Щетников перевёл «В дороге», брюзжащий в своей манере старик-Троицкий (автор предисловия к изданию. — Прим. ред.) не преминул сказать, что ему больше нравится «На дороге», потому что ему привычно ассоциировать его с выражением «на игле» и с тем состоянием, когда человека бросили на дороге, на трассе, и он как хочет, так и должен жить дальше. Когда я прочитал введение Троицкого, то первым делом вспомнил Лермонтова:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В этих четырёх строчках заключена большая часть смысла произведения Керуака, они вполне могли бы стать эпиграфом. Что здесь важно? Некий путник оказывается один где-то в дороге, в пустыне. В этом одиночестве он неожиданно становится свидетелем появления Бога, он вдруг понимает, как пустыня внемлет Богу, и чувствует Его присутствие. Но для битников важно не только то, что они занимались своего рода богоискательством и задумывались над тем, как один человек может познать и принять Бога. Важны ещё и наблюдения за другим человеком, находящимся в момент такого богопознания. Это очень характерно для книги Керуака. Сал Парадайз наблюдает за своим другом Дином Мориарти, который постоянно чем-то одержим. Так что какой-то смысл в этом переводе, «На дороге» есть. Можно вспомнить другие переводы. Например, на французский язык, ‘Sur la route’, «На дороге», буквально. Что касается немецкого перевода, то там название переведено одним словом ‘Unterwegs’, и это часто означает «мимоходом», «по дороге», т. е. ближе всё-таки к «В дороге». Меня устраивают оба варианта, и «На дороге» и «В дороге», но в русском языке, к сожалению, нет такого предлога «вна», поэтому приходится выбирать. У меня возник ещё один вариант. Предлог ‘on’ часто переводится как «о», «О дороге». Можно вспомнить, например, поэму Парменида, на древнегреческом она называется ‘Περί φύσεως’, что на русский переводят как «О природе», а по-английски — ‘On nature’. Или, например, статья Бертрана Рассела ‘On the philosophy of science’ — «О философии науки». То есть перевод «О дороге» тоже имеет какой-то смысл. Особенно если держать в уме поэму Парменида. Повествование — об Америке, о дороге, о смысле путешествия, о человеке, о дружбе. Впрочем, вариант «В дороге» приятен моему уху.
При создании первой рукописи книги Керуак сделал особый свиток, который был пропущен через печатную машинку. Существует легенда, будто это была туалетная бумага. Она, судя по всему, придумана критиками или советским читателем. В одном интервью Керуак говорит, что это была бумага для рисования, продававшаяся рулонами, которые он скреплял по мере необходимости. Можно найти фотографии этой рукописи. Длина свитка — не меньше 36 метров. Важно вспомнить о том, что битники постоянно занимались богоискательством, и свиток — предмет, обладающий неизбежной религиозной семантикой. Тора в своём классическом виде существует как свиток. Керуака называли королём битников, а его книгу — библией битников. С этим свитком в руках он предстаёт, как Моисей, проторяющий путь в землю обетованную — в землю джаза, прочь из капиталистического зоопарка.
Где-то я видел такое описание, ставшее хрестоматийным: «Битники — это бородатые молодые люди в сандалиях, шляющиеся по кофейням, тунеядцы и любители джаза». Это очень важно, что они были тунеядцы и любили джаз. Позже к этому добавилось, что они предпочитают чёрные одеяния, особенно свитера с высоким горлом, береты, тёмные очки, отращивают так называемые козлиные бородки. Они переняли этот образ у джазовых музыкантов, в частности, у великого Диззи Гиллеспи, именно так он выступал в определённый период своей жизни. Так же порой одевался Майлз Дэвис. Конечно, сами писатели, основатели движения, так не выглядели, так выглядела субкультура, люди, которые читали их книги, увлекались их творчеством. Более того, они даже не называли себя битниками. Керуаку принадлежит честь ввести понятия «бит» и «поколение бит», или beat-generation. Он обронил эту фразу в одной беседе, и она пошла в народ. Чуть позже, 4 октября 1957 года Советский Союз запустил первый искусственный спутник земли — «Спутник-1». Слово было у всех на слуху, и американский журналист Херб Кэн из слова ‘beat’ сделал ‘beatnik’.
Керуак выделял два вида битников, у него была условная классификация. Одни назывались у него «спокойные», а другие — «пылкие» или «буйные». Под первым типом он подразумевал своего друга Джона Холмса, который в 1952 г. написал первый роман бит-поколения ‘Go’, то есть опередив Керуака. Керуак написал «В дороге» в 1951 г., но издали её только в 1957 г. «Пылкий» тип — это его друг Аллен Гинзберг.
Есть фильм «Рука Гоголя» с Олегом Николаевичем Каравайчуком, где, глядя на его героя, можно подумать, что перед нами находится какой-то сверхбитник. Человек в свитере с высоким горлом, в берете, даже в тёмных очках. Нет только козлиной бородки, потому что у него не росли волосы на лице. Он человек того самого поколения. Если Керуак родился в 1924 г., Гинзберг и Кэссиди — в 1926 г., Берроуз был постарше — 1914 г., то Каравайчук родился в 1927 г. По сути дела, он был их ровесником и, видимо, был на какой-то одной волне с ними. Как начинается этот фильм? За первые четыре минуты мы можем увидеть суть двух типов битников. Сначала Олег Николаевич находится в каком-то оцепенении, играет две-три ноты, минуту во что-то вслушивается. Это и есть тот самый «спокойный» битник, в задумчивости сидящий в своём углу над книгой и неохотно вступающий в общение. Потом Каравайчук начинает играть так называемый «Вальс сумасшедшего». Его рука, сначала как будто окоченевшая, превращается в какую-то плеть, в ней словно нет костей. Он просто бьёт, почти наугад лупит по клавишам и всегда попадает куда нужно. И это его неистовство, о котором невозможно вообразить, что оно было спланировано, и тем не менее оно всегда срабатывает, попадает куда нужно — это и есть идеальный тип того самого неистового, буйного битника, о котором говорил Керуак.
Три кита бит-движения — Керуак, Гинзберг и Берроуз. Но помимо них были другие, очень интересные писатели и поэты. Среди них Люсьен Карр, Джон Холмс, автор ‘Go’, и писатель Майкл Макклур. Последний был близким другом Джима Моррисона. Читая ‘American Prayer’ Моррисона, самое большое его поэтическое произведение, нетрудно уловить дух битничества. Суть примерно в том, что на одном уровне происходит описание личных переживаний, часто телесных, интимных, и одновременно с этим всплывают элементы древних цивилизаций: инки, майя, индейцы и так далее. Это сильно характеризует поэзию битников. Никакой рифмы, но сплошной ритм, музыка и пение. На это они делали ставку, исполняя свои стихи под музыку. Их нельзя за это корить — даже Верлен говорил, что «сначала музыка, а всё остальное — литература», то есть нечто постороннее. Если есть музыка в произведении, тогда оно будет жить и будет работать, а рифма или стиль — всё это может сделать редактор. Диана ди Прима — единственная женщина-битник, ставшая известной — позже она принимала участие в феминистском движении Америки. Лоуренс Фарлингетти. Питер Орловски — русского происхождения, любовник Гинзберга. Грегори Корсо и другие. Нам, русским, очень повезло, поскольку в 2004 г. издательство «Ультра.Культура» выпустило гигантскую антологию поэзии битников, книга на восемьсот страниц, и там есть все эти люди, туда включены все основные их произведения, в том числе три перевода «Вопля» Гинзберга. Редактор этой антологии — Илья Кормильцев. Я держал эту книгу в руках, это внушительный предмет. Сейчас её очень тяжело достать. Если увидите её у букиниста, не жалейте никаких денег, сразу берите, и всё — помните, ваши дни сочтены!
Хотелось бы поговорить о самом слове бит, что оно означает. Я выделяю несколько значений. Во-первых, разбитость. Его первоначально вводит сам Керуак, говоря о бит-поколении — поколение какое-то побитое, послевоенное. Потом он это значение опровергал, но не стоит так быстро от него отказываться, потому что вот эта побитость и прибитость, пришибленность в какой-то мере была свойственна этим людям, они были изгоями, у них были постоянные проблемы с обществом, с законом, судебные процессы. Пришибленность, травмированность, психологическая надломленность часто становятся катализаторами творчества. Существуют ли вообще высокие образцы художественного творчества вне этого? Может ли совершенно здоровый человек сесть за стол и написать роман? Чего ради? Битники — вечные мальчики, распятые на придуманной кем-то необходимости остепениться, со временем превратиться в сытых боровов, вырастить дуб с желудями и построить свой хлев со свинятами. Их не устраивал этот мелкий извод американской мечты, они хотели перейти в какой-то другой регистр. Они — те самые мальчики Достоевского, которые собираются, чтобы до бесконечности говорить о Боге. И в этом режиме куда-то плыть. Плыть в неизведанное. В концепте американской мечты, ‘American dream’ они слово ‘dream’ из мечты перемещают в значение сновидения. Они постоянно пребывают в состоянии особого сновидения. Они — сновидцы и сомнамбулы. Они шаманы. Берроуз на родительские денежки даже отправляется в путешествие по Южной Америке, чтобы найти в джунглях лиану Яхе, обладающую особенно сильным психоделическим воздействием. Шаманы интеллигенции, то есть люди, обладающие особым знанием — не только знанием культуры, — а все они были образованными. Берроуз, например, был выпускником Гарварда, а остальные — Керуак, Гинзберг и Карр — познакомились во время учёбы в Колумбийском университете. Это знание духовное, эзотерическое. Они постоянно ищут Бога. Они любили представляться блаженными, юродивыми. Это уже второе значение слова бит, которое Керуак позднее производил от ‘beatific’, ‘beatitude’ — блаженство, блаженность. Огромное значение имело понятие святости. Есть фильм 1959 года, который так и называется ‘Beat-generation’. Он снят по сценарию Керуака, он же читает закадровый текст. Три поэта — их играют Гинзберг, Корсо и Орловски — накидываются на епископа, и начинают его допытывать: что свято? бейсбол святой? аллигатор святой? мир святой? человеческие органы святые? очки святые? время святое? пустые комнаты святые? святые святые? Правда ли, что все мы уже живём на небесах? Битники намерены переопределить понятие святости в условиях консервативной протестантской Америки. Ещё один пример — «Вопль» Гинзберга: выкрикивание слова ‘holy’, святой, становится лейтмотивом его поэмы.
Третье значение слова бит — значение музыкальное. Музыкальный бит. Или, другими словами, ритмический напор. Был важен ритм. Как говорил Ницше, поэты торжественно везут свою мысль на колеснице ритма, потому что на своих ногах она не идёт. Они все повально увлекались джазом и надеялись что-то в этом джазе поймать, что-то мистическое. Здесь можно вспомнить Георгия Ивановича Гурджиева, с его учением о том, что мир построен по принципу октав, можно вспомнить и Пифагора, который учил о музыке небесных сфер. Керуак пытался подстроить свою прозу под ритмы джаза, специально печатав на машинке под джазовые записи. «В дороге» — произведение, пропитанное джазом, и не только потому, что там упоминаются двадцать пять джазовых музыкантов. Прочтите внимательно сцены, где герои оказываются свидетелями джазовых импровизаций. Это образцы самых проникновенных описаний музыки в мировой литературе. Музыку очень сложно описать в таком роде.
Когда я гляжу на обложку нового издания, то вижу, как человек идёт по тому самому свитку, созданному Керуаком после семи лет дорожных путешествий всего за три недели ударного кофейно-бензедринового труда. Я не знаю, думал ли художник о том, что человек идёт по свитку, или просто так совпало. Художники умеют угадывать. Известно, что этот свиток был продан с аукциона больше чем за миллион долларов. И мне, например, представляется, что этот миллионер в своём поместье расстелил свиток по мраморному полу и вечером, предварительно обнажившись, идёт по нему и входит в какой-то портал. Но это и Керуак, оставляющий на свитке след своей жизни, а сам уходящий в вечность.
Несколько биографических слов о Керуаке. Он никакой не Джек, его на самом деле звали Жан-Луи Лебри де Керуак, он родился во франкоязычном Квебеке, в Канаде, и с малых лет мечтал стать писателем. Чтобы осуществить свою мечту и поступить в Колумбийский университет, он напряжённо занимался футболом. В результате получил футбольную стипендию, поступил, но изучал литературу и с удовольствием общался со своими товарищами Гинзбергом и Карром. В один прекрасный момент он повредил себе ногу, и с тех пор ему уже не нужно было бегать по полю, он занимался только литературой. Самое время, чтобы коснуться такой темы, как метафизика ноги.
Нога — элемент человеческого тела, соединяющий его с землёй и дорогой, толкающий тело по пути. Повреждая ногу, человек часто меняет направление своего движения. Старое тело отмирает, а из травмированной ноги вырастает тело другого человека. По этому поводу вспоминается другая история. Будучи амбициозным молодым офицером, Игнатий Лойола участвовал в защите испанского замка Памплона, где получил серьёзное ранение в ногу. После того, как его три раза прооперировали, он остался хромым на всю жизнь. Придя в себя в имении своих родителей, он потребовал для досуга принести ему рыцарские романы. Таковых не нашлось, и ему предложили книгу «Жизнь Иисуса Христа». Прочитав её, он так вдохновился, что понял: его военные амбиции — ничто рядом с возможностью служить Господу. После этого он отправляется в паломничество, длившееся в некотором смысле всю его жизнь, изучает богословие и наконец предстаёт перед папой римский с проектом Общества Иисуса, известного также как Орден иезуитов и сыгравшего важную роль в процессе контрреформации. Честно говоря, я всегда думал, что Ницше тоже повредил себе ногу, когда упал с лошади, но стал специально проверять, и убедился, что всё-таки был повреждён бок. Когда Бисмарк стал готовиться к большой войне, он стал призывать в армию молодёжь. Из-за близорукости Ницше считался не годным к военной службе, но ситуация была такова, что он туда всё-таки попал. К этому моменту он уже имел образование филолога. В армии он оказался в артиллерийском полку, где стал кавалеристом. Оттуда он писал своим друзьям, что быть отмеченным в качестве лучшего кавалериста среди тридцати рекрутов намного приятнее, чем получить диплом по филологии. Почему я вообще заговорил о Ницше? Это важное имя в контексте произведения «В дороге». Ещё один интересный факт из жизни Ницше. Незадолго до того, как он был отправлен в психиатрическую больницу, его застали в помешанном состоянии. Локтём левой руки «взбесившийся профессор» играл на пианино, кричал и пел песни во славу Диониса. Уже в тот момент, как мне кажется, были брошены семена фри-джаза и битнического движения. Вся последующая история — это только ожидание, когда же фри-джаз и литература битников смогут воссоединиться в действительности. Это происходит в США. В работе «Человеческое, слишком человеческое», когда Ницше рассуждает о писателях, он говорит, что желание сделать писательство делом своей жизни нужно рассматривать как помешательство. Битники будто восприняли это как указание к действию.
Знаменито изречение Ницше, что писать книги нужно кровью. Опять же, битники буквально восприняли эти слова. Их произведения написаны не только всем их опытом, всеми семью годами, которые Керуак посвятил путешествиям по Америке, но и настоящей человеческой кровью. Люсьен Карр, друг Керуака, Гинзберга и Берроуза, душа компании, во время одной из пьянок пырнул ножом своего старшего товарища Дэвида Камеррера, который был слишком настойчив в своих ухаживаниях, и подумав, что тот мёртв, выбросил его тело в реку Гудзон. После этого он пришёл домой к Берроузу и сообщил о случившемся своим друзьям. Они, как настоящие товарищи, решили скрыть следы преступления, смыли окровавленную сигаретную пачку в унитаз и продолжили свои посиделки. Но через какое-то время Карр не выдержал, пришёл в полицию и во всём сознался. В итоге его посадили в тюрьму, а Керуака с Берроузом привлекли к суду как соучастников. Берроуза вскоре выкупили его состоятельные родители, а за Керуака внесла залог семья его девушки при условии, что он на ней женится. Похоже, что это та самая жена, о которой в самом начале «В дороге» говорит Сал Парадайз: недавно я развёлся со своей женой, и теперь я собираюсь совершить путешествие по Америке. Вторая кровавая история, это, конечно, ситуация с женой Берроуза, Джоан Воллмер. Это его вторая жена. Первый брак был фиктивный. Он женился на еврейской девушке, чтобы вывезти её из нацистской Германии. Берроуз очень ценил Джоан, говорил, что это единственная женщина, с которой ему не скучно разговаривать. У них был сын, Уильям Берроуз младший. Он тоже стал писателем, написал три книги, но прожил недолгую жизнь. Он был алкоголиком, принимал наркотики и умер от цирроза печени. В общем, во время очередной пьянки, они, Джоан и Берроуз, решили поиграть в Вильгельма Телля. Джоан поставила себе на голову стакан. Муж прицелился, выстрелил и попал ей прямо в лоб. В ходе первого следствия его признали виновным, а в ходе второго следствия, таинственного, документы которого исчезли, его оправдали и выпустили на свободу. Ещё одна кровавая история из этого же цикла. Уильям Берроуз славился ещё и тем, что в молодости отрубил себе фалангу на мизинце левой руки, чтобы впечатлить молодого человека, в которого он тогда был влюблён. И притом, обратите внимание, полное отсутствие самоубийств, чего обычно ждёшь от экзальтированной писательской братии. Конечно, наркомания и алкоголизм — тоже самоубийство в своём роде, но ни в том, ни в другом нет поступка. Керуак и Кэссиди умирают на закате своей эпохи. Первым уходит Нил Кэссиди. Это 1968 г. Джека Керуака не стало в 1969 г. Он умер в городе Санкт-Петербург, штат Флорида. Что касается их товарищей, Гинзберга и Берроуза, то они оба дожили до почтенных седин и умерли в 1997 г.
Возвращаясь к Ницше, следует упомянуть и нашумевшую переоценку всех ценностей. Битники пытались переоценить ценности конформистской Америки, что часто заканчивалось судебными процессами. Если говорить о творчестве, то самый известный — процесс над книгой Уильяма Берроуза «Голый завтрак» 1965 года. Процесс, который удалось выиграть. Процесс, на котором«Голый завтрак» сравнивали с «Улиссом» Джойса и «В поисках утраченного времени» Пруста. Это была большая победа американской литературы в борьбе за свои права. С тех пор с цензурой в США стало намного свободнее. Следующий концепт — вечное возвращение. Суть его восходит к древней идее о том, что количество вещества во вселенной ограничено, а время бесконечно, и поэтому, какие бы комбинации вещество не совершало внутри себя, в бесконечном времени оно рано или поздно исчерпает все доступные варианты, после чего начинается повторение того, что уже было. То, что происходит сейчас, уже было и ещё будет. Но вместе с тем, всё это не просто так — в каком-то смысле можно уловить особую гармонию этих повторяющихся моментов, они собираются в некий осмысленный ряд, в котором можно уловить прикосновение божественного к нашим жизням. Каждый момент бесконечен, растянут бесконечной струной, исходящей прямо из сердца Бога, из его замысла. Принимать бесконечность момента — значит участвовать в нём, значит приводить эту струну в колебание — участвовать в космической импровизации божественного джаз-бэнда. Для битников это напрямую связано с тезисом Ницше о смерти Бога. Их не устраивал Бог протестантской Америки. Инструментом для того, чтобы срезать опухоль этого мёртвого Бога, для них стал дзен-буддизм. Хотя, конечно, до идеальных буддистов им было далеко. Скорее, дзен-буддизм для них — лишь один из способов поймать некое особое состояние, состояние «это». Возможность поймать «это» — это и есть дзен-буддизм битников. Это какой-то свой буддизм, не совсем дзен, но скорее «джаз-буддизм». Уже за ним, за пустым и звонким «это», которое можно увидеть и в отчаянной импровизации музыкантов в маленьком баре, и в глазах уличного сумасшедшего, — за ним стоит живой и истинный Бог. Роман «В дороге» пропитан этим стремлением. Задачей и для Сала Парадайза, и Дина Мориарти было поймать «это», «врубиться» в этот момент. Они занимаются этим, «врубаются», на протяжении всей книги. Благодаря этому книга актуальна по сей день, и будет читаться дальше, ведь это самое важное — чувствовать присутствие Бога в каждом моменте, который будет бесконечно повторяться. Всегда был и всегда будет. Познать бесконечность момента — значит остановить его и в нём обрести жизнь вечную.
Говорят, что нацисты использовали ницшеанскую концепцию сверхчеловека для своих идеологических нужд, но это ерунда (ерунда по сути и результату, но не как исторический факт, поскольку это было). Ницше писал, что сверхчеловек — это танец падающей звезды. Его нельзя произвести серийно. Для Керуака и его окружения таким человеком во многом стал Нил Кэссиди, человек свободный, юродивый, всегда пускающийся в приключения, он был живым воплощением ницшеанской идеи. В реальной жизни он мог быть и не таким, как в романе, или не совсем таким. Вероятно, всё было сложнее. Но речь о том образе, о том романтическом флёре, который неслучайно возник вокруг него и сделал его легендой.
Берроуз говорил, что необязательно жить — важно путешествовать. И по Америке, и в себе. С помощью медитаций, наркотиков, путешествовать в опыте своего тела, путём раскрепощений, недопустимых с точки зрения обывателя. Конечно, практика путешествия уходит очень глубоко. Юрий Михайлович Лотман в книге «Внутри мыслящих миров» говорит, что и на древней Руси было понятно, как важен уход человека в скитания по дальним краям для становления его личности. Человек, возвращающийся из путешествия — настоящего путешествия, — становится другим, он лучше понимает жизнь, лучше понимает, что происходит там, где раньше он жил, не замечая многих вещей. Он в каком-то отношении прозревает, становится глубже. Сегодняшнее общество лишает нас возможности путешествия. Приезжая в любую страну мира, мы оказываемся как будто у себя дома, слышим ту же самую музыку, едим почти те же самые кушанья, видим те же самые одежды. Остальное — дешёвые пластмассовые декорации, наспех собранные к приезду туристов. Так что, как бы мы ни метались по белу свету, практически никакого путешествия не выходит, остаётся только закрыться в туалете со шприцем, и это, наверное, даст больший опыт, чем колесить по миру с фотоаппаратом. Но и это не выход, разумеется. Поднаторевший в этом деле Берроуз смотрел на эксперименты с наркотиками трезвее и показал в своих книгах, что наркотики — один из наиболее эффективных инструментов власти, которая делает всё, чтобы лишить нас опыта обретения свободы. Битники об этом: нужно уметь размыкать эти рамки, нужно знать, как и куда ехать — на товарных вагонах и в угнанных машинах, останавливаясь без всякой надежды уехать дальше, устраиваясь работать на ферму, на самую низкооплачиваемую работу. Керуак успел поработать на флоте. Из торгового флота он перешёл в военный, во время Второй мировой войны, но вскоре был списан как «индифферентный» — такой поставили диагноз, он странно себя вёл, не был чувствителен к военной пропаганде и не считался благонадёжным солдатом, которому можно дать в руки оружие. Берроуз тоже носил военную форму. Он записался в армию, но это ему быстро надоело, и он попросил родителей скорее его от этого дела освободить, осталась только страсть к оружию — опять та же история с Джоан Волмер, трагический погибшей. Вспоминается история из его старости, когда он стал преподавать в нью-йоркском Сити-колледже литературное мастерство. Чтобы ни одно его слово не пропало, Аллен Гинзберг приставил к нему молоденького симпатичного секретаря, и конечно Берроуз этого секретаря вскоре соблазнил. Тот впоследствии вспоминал, что когда они впервые оказались в постели, он почувствовал, что под одеялом находится какой-то продолговатый твёрдый предмет. Выяснилось, что это был заряженный дробовик. Когда слушаешь это интервью, можно почувствовать, как этот секретарь, Джеймс Грауэрхольц, благодарен Берроузу. И немудрено. Можно каждому пожелать найти такого товарища.
Теперь я перейду к наиболее важной теме под названием «Керуак и Гоголь». Отчасти я уже её коснулся, когда упомянул фильм «Рука Гоголя». Гоголь — это в каком-то смысле битник до битников. Если мы посмотрим на сохранившийся рисунок 1835 года, мы увидим маленького взъерошенного господинчика в очочках — на этом рисунке он даже похож на Аллена Гинзберга. И потом, когда мы видим уже «классического» Гоголя, Гоголя-пророка, то в нём ведь тоже есть что-то битническое. На каких-то рисунках даже появляется козлиная бородка, вечно либо чёрный костюм, либо какая-то эксцентрическая одежда, то есть внешний вид удивительно соответствовал тем описаниям, которые принадлежат 60-м годам прошлого века.
Известный скандалист Толстой-Американец (Фёдор Иванович Толстой. — Прим. ред.) однажды оболгал Пушкина, сказав, что того высекли в полицейском участке. Пушкин, узнав об этой гнусной клевете, долгое время тренировался стрелять из пистолета, чтобы вызвать Толстого-Американца на дуэль и убить, но этого не случилось, они в итоге примирились, и Толстой-Американец держал венец над головой Пушкина во время его венчания с Натальей Гончаровой. Тот же Толстой-Американец говорил, что Гоголь — это враг России, его необходимо заковать в кандалы и отправить в Сибирь. И более известный родственник Толстого-Американца (его двоюродный племянник. — Прим. ред.), Лев Николаевич Толстой, читая «Избранные места из переписки с друзьями», записал в своём дневнике, что Гоголь — не человек, а дрянь. Чувствуется флёр битничества. Опасность нигилизма, приводящая в ужас людей серьёзных и основательных. Но намного важнее мелодичность прозы Гоголя. Этому посвящены, например, блестящие страницы книги Андрея Белого «Мастерство Гоголя», где он очень много говорит о мелодике гоголевской прозы, раскладывая её прямо по слогам, выявляя ямбы и хореи, говоря, что Гоголь «виртуозит звукоподражаниями» и иногда подобен пианисту, который шалит за роялем. Здесь опять вспоминается Каравайчук и «Рука Гоголя», потому что Олег Николаевич любил пошалить за роялем, особенно заканчивая произведения, он часто говорил: «всё, наигрались…», и вдруг — что-нибудь, последний аккордик, и там чувствуется эта волшебная шалость! Этого много у Гоголя. Тот же Белый писал, что проза Гоголя столь же мелодична, сколь поздняя проза Ницше. Гоголь и Керуак — большие мастера мелодического письма. Керуак мелодичен! Капоте говорил, что книги Керуака — это не писательство, а печатанье. Пусть так. Его мелодия отрывиста, в ней есть напор. Он писатель от джаза. Говорят, он вслушивался в джаз, чтобы перенести его ритмику на письмо. Его письмо называли typewriter-jazz, джаз печатной машинки. Его письмо богато чисто литературной техникой, но это не та техника, которая предъявляется читателю как самоцель, как иногда свою искусность выпячивают музыканты-виртуозы, соревнующиеся в исполнении, будто спортсмены. Это та техника, от которой писатель отталкивается, чтобы обнажённым запрыгнуть в измерение чистого звука и оттуда изливать своё слово прямо в душу читателя.
Лежит на поверхности, что «Мёртвые души» и ‘On the Road’ связаны между собой. Всё сказано одной фразой: «Куда ты несёшься, Америка?» ‘On the Road’ — как бы негатив «Мёртвых душ». Не «Мёртвые души», а «Живые души». Герои «В дороге» некоторым образом соответствуют каким-то героям «Мёртвых душ». Сал Парадайз — это Чичиков. Чичиков вроде бы аферист. Но если учитывать, что никакая из его афёр не состоялась, тогда он просто чудаковатый наблюдатель, который кружится в лабиринте помещичьей России. Дин Мориарти — вылитый Ноздрёв. Про Ноздрёва говорится, что он лихач. Нил Кэссиди славился тем, что угнал более пятисот автомобилей. Ноздрёв — разбитной человек. Корень «бит» тоже здесь. Ноздрёв сразу кидается к новому человеку и после двух-трёх слов он с ним уже на «ты», в этом какая-то аффектированная дружелюбность, какое-то желание захватить в объятия каждого. «Если спросят меня, кто мне дороже, отец родной или Чичиков, отвечу — Чичиков!» Ноздрёв полностью принадлежит моменту, он захвачен куражом плутовства и готов на любую ложь, но внутри этой наглой лжи таится зерно истины. Ноздрёв и Чичиков — родственные души, замкнутые в своём плутовстве и вдруг столкнувшиеся. Дин Мориарти с детства мечтает стать бродягой, он ищет пропавшего отца-алкоголика среди бродяг, и любой из них — немного отец. Дин Мориарти — «святой плут». Ноздрёв — просто плут. Но хотя он постоянно плутует, у него ничего не получается. А как вам такая подробность? — Дин Мориарти носит баки, и Ноздрёв тоже славится своими роскошными бакенбардами, одну из которых постоянно выдирают, но за счёт питательных соков в его щеках, она вырастает заново, ещё лучше, чем была. Ноздрёв постоянно находится в движении. Это человек-ураган, такой же как Дин. Ноздрёв — «исторический человек», как определяет его Гоголь, с ним постоянно случаются истории. Таким был и Кэссиди, даже получивший прозвище «всемирно известный прототип». Литературоведы насчитали, что он был прототипом для героев более чем в десяти книгах разных американских писателей, среди которых не только битники, но, например, Чарльз Буковски и Хантер Томпсон. Ноздрёв не может усидеть на месте ни дня, но если его захватывает какая-то идея, он четыре дня просидит в комнате, чтобы составить особую колоду карт, которая будет ему вернее самого лучшего друга. Это тоже похоже на Дина Мориарти — они любили вместе с Карло Марксом (прототип — Гинзберг) засесть в комнатке, принять бензедрин и в течение нескольких дней просто разговаривать, это тоже была для них важная практика. В какой-то мере, Ноздрёв — это Дин Мориарти, из которого вырвана святость — оставлено плутовство, а святость вынута. Дин Мориарти — это как бы Ноздрёв в молодости. Это Дин Мориарти, которому не дали развернуться, — не было дано топлива для его духа, и в итоге он переключился на самопожирание и сгнил в застойном болоте помещичьей России, что по смыслу тождественно конформистской Америке.
Я подумал — а вдруг, чисто во внешних чертах и некоторых жестах, Ноздрёв был списан с Пушкина? Известно, что Пушкин был почти святым для Гоголя, и даже перед смертью, когда Гоголь стал близко общаться со священником, отцом Матвеем Константиновским, тот увещевал Гоголя: «Отрекись от Пушкина!» Подумайте только — отречься от Пушкина! Наверное, это необходимо. Брось всё и следуй за Мной. Ничего не должно остаться, когда решаешь посвятить себя Богу. Но если отброшено всё — деньги, слава, семья и дом, весь мир позади, но остался Пушкин, где-то в потайном кармашке души, то из него одного всё можно воссоздать заново. Потому что Пушкин — это всё. Наше всё.
Между тем, Ноздрёв во многом списан с героя одного плутовского романа Фаддея Булгарина. Этот очень популярный писатель и публицист своего времени, был врагом Пушкина и постоянно строил против него козни. Кондратий Рылеев, декабрист, полушутя заявлял, что когда они победят и придут к власти, то отрубят Булгарину голову на листе «Северной пчелы». Кто знает, может быть коварный Булгарин сделал карикатуру на Пушкина, и таким способом она случайно проникла в книгу Гоголя? Так, что даже бакенбарды сохранились. Не исключены и подсознательные механизмы такого появления Пушкина в «Мёртвых душах». Но всё это требует более тщательного рассмотрения. Важно то, что у Пушкина была аудиенция с Николаем I. Она длилась несколько часов, и никто не знает, что там происходило, но когда разговор состоялся, государь вышел и во всеуслышание заявил, что Пушкин — это умнейший человек в России. С этим следует согласиться. Пушкин обладал настолько мощным конкретно-историческим чутьём, что среди прочих современников на одну доску с ним можно поставить разве что Гегеля. В эпоху битников на этот уровень смог взойти один только Берроуз, которого Керуак как раз считал умнейшим человеком в Соединённых Штатах. Берроузу в «Мёртвых душах» соответствует Плюшкин. Прореха на человечестве, высохший до состояния мумии, нечистоплотный безумный старик, вокруг которого всё гниёт. От этой «прорехи на человечестве» веет самым глубоким безумием. Художник Брайон Гайсин, вместе с которым Берроуз разрабатывал метод нарезок, вспоминает, что когда он впервые увидел Берроуза, тот произвёл на него впечатление чокнутого наркомана, от которого нужно бежать. Берроуз — между Пушкиным и Плюшкиным. Он — какая-то зловещая мерцающая тень, струна, натянутая между ними.
Кроме прочего, ‘On the Road’ — это книга о сбережении собственной личности любой ценой: не погружаться в это болото, искать собственный путь. В данном случае цель оправдывает средства, как, опять же, Каравайчук говорит о спонтанной руке писателя — эта рука не знает, что делает, но она не делает греха, ею движет Бог. В этой руке — высшая грусть. Если цель по-настоящему высока, то она оправдана. Во многом об этом литература битников, об этом Керуак времён ‘On the Road’. Там он ещё — певец Диониса, певец молодости и свободы, он ещё не ведает о том, что ждёт его впереди — мрачный алкоголизм и глубокая депрессия. И даже в этом он в одном ряду с Ницше, сошедшим с ума, с Гоголем и его деструктивной религиозной экзальтацией последних лет, со многими другими великими и печальными писателями, подарившими нам самые лучшие и самые пронзительные книги.
Об авторе
Николай Старообрядцев. Автор романа «Белый цветок» (Чтиво, 2019). Начинает свой творческий путь в Архангельске, где пишет тексты и музыку, выступает с группой сподвижников на андеграундной сцене. Неистовые, почти истерические выступления привлекают к себе особое внимание — на группу пишут донос и вызывают на допросы в прокуратуру, двоих участников запирают в психиатрическую больницу, выступления запрещают. Укрывшись от мира, Николай читает классическую и религиозную литературу, проводит культурологические исследования, изучает инженерное дело и шахматы, начинает создавать роман «Белый цветок». В какой-то момент он понимает, что его духовный опыт не может быть достоверно переведён на страницы книги без специальной теоретической и аскетической подготовки. Притворившись поэтом, он бежит в Петербург, где немедленно поступает на философский факультет. Оказавшись в новой благотворной среде, активно выступает на конференциях, под разными псевдонимами публикует статьи о феноменологии, языке и искусстве, продолжает совершенствовать мастерство художественного слова.
Другая современная литература: chtivo.spb.ru