Конечно, Маяковский уже озвучил замечательную мысль, мысль о смысле жизни, не много, не мало:
В наших жилах —
кровь, а не водица.
Мы идем
сквозь револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
Но это же про пламенных революционеров. Им еще памятники ставили, а не только пароходы называли их именами, или там самолеты, танки, даже паровозы, а то и целые поезда.
Человек, который мне сегодня вспомнился, не был революционером. Ни пламенным, ни каким-то еще. Нынче в августе ему бы стукнуло 60. Да вот не стукнуло. Автокатастрофа – обычное дело по нашим временам. По ее поводу скорбят, грустят, бывает, скандалят, но никто не удивляется. Да и воплощаться в «пароходы, строчки и другие долгие дела» после катастрофы на дороге как-то не принято. Вот Цой, например – уж насколько культовым был парнем, а воплотился несуразно как-то – в надписи на заборах. Да и те постепенно сошли на нет.
Андрей Баранов, музыкант из малоизвестного городка Волжск, полагаю, ни во что воплощаться не собирался. Ну, разве в книжки. К сорока годам вдруг увлекся писанием, но так ничего и не издал книжного. Не успел. Как бы причин во что-то воплощаться нет ни одной, казалось бы. А вот поди ж ты!
Для начала Баранов еще при жизни воплотился в песню. Да еще и сам написал в ней какой-то разухабистый припев с молдавским, почему-то, акцентом: «Хоб-хоб шобе». Остальное написал Андрей Козловский. Но песня стала портретом именно Андрея Баранова. Модернистским, конечно, портретом, где художник рисует, как хочет, по принципу «я так вижу», но ведь люди-то узнают.
Потом Андрей воплотился в замечательную площадку на Грушинском фестивале – в Пеньки. Пеньки – название народное. Я помню еще, что ее официально называли площадкой города Волжского. Да и баннер там висел соответствующий. Самому там приходилось выступать, и действительно сидеть при этом на пеньке у микрофона. Ну а как еще можно было это назвать!
Но вот сказать, что он сильно приложил руку к возникновению этой площадки – это, наверное, будет ошибкой. Наш лагерь стоял тогда метрах в ста всего от Пеньков, и я Баранова там видел постоянно, конечно. Но он просто там жил. Иногда выступал. И с Козловским и с другими музыкантами. С Грассмейстерами, так постоянно – он же у них сессионным музыкантом был на записях.
Он же был молчалив, как и полагается инструменталисту. Мог на какой-то вопрос из зала просто что-то сыграть – типа, ответил, понятно же. Говорили другие, вели концерты другие, администрировали, обеспечивали быт, приглашали зрителей и составляли программы другие. Баранов просто там все время был. И все время немного грустно улыбался. Но вот для меня, простого зрителя, и волею судеб соседа почему-то Пеньки были именно его личной площадкой. Вроде дачи. Гости приехали, им сказали – чувствуйте себя как дома. Они и хозяйничают, а хозяин где-то мало заметно занимается чем-то тихим и никому не понятным. А может и вовсе ничем не занимается. Сидит молча. Молча улыбается. И все.
А ведь Пеньки были воплощением перерождения авторской песни. Вся современная наша песня, они именно оттуда. Там и классиков привечали, конечно, но новые имена, новые песни, новое звучание и новый взгляд на мир творчества – это все оттуда. Сделал ли он хоть что-то, чтобы стать таким многодетным папой, я не знаю. Может, и нет. Принимал просто у себя, да улыбался. Некоторым подыграл, разве что, вселил уверенность. Но это – точно все. Нет, музыкантом он был просто невероятным, да и композитором редким, но это же тоже сомнительная причина. Вроде бы еще же и мировая известность должна быть в комплекте?
Но вот случилась эта автокатастрофа, и почему-то сразу же начались воплощения. Фестиваль «Баранка», фестиваль Мамакабо – по имени одной из его известных композиций. Да и нынешняя Платформа, этакая Грушинка-дубль, это же тоже выросло из Пеньков. Из немного грустной улыбки Баранова. Да что там!.. Нынче на Пеньках живет проект «Междуречье» - и как будто со времен Баранова ничего не изменилось. Примерно такие же принципы существования, похожие концепции, похожий подход к администрированию. Похожая аудитория. Ну, конкурс какой-то возник в виде свободного микрофона, да портрет уже не Баранова, а Хэнка, создателя «Междуречья». Тоже, увы, не зажился на этом свете.
Вроде бы и нет особых причин воплощаться «в пароходы, строчки и другие долгие дела», так почему?
Козловский в шутливом своем портрете Баранова спел: «И если всех собрать, кому он греет и светит, то можно строить город, Магадан или Киев». Согласитесь, удивительная же причина – светить и греть. Улыбаться, играть музыку, молчать, светить и греть – это кем же нужно быть? Мессией? На мессию Баранов не походил, хотя, что мы знаем о мессиях. Просто солнышком каким-то? И на солнышко Баранов не походил.
Просто по непонятным, ничем не объяснимым причинам Андрей Баранов всегда оказывался точкой притяжения. События создавал не он, события создавать приходили к нему почему-то. Он улыбался, и события случались. Как бы сами. Наверное, просто рядом с ним было хорошо всем. Ну не всем, но на Магадан или Киев ему вполне хватало тепла и сияния улыбки. Да и музыки его прекрасной тоже хватало. Вот парень и воплотился «в долгие дела». И, дай Бог, эти дела переживут и нас и наших внуков. Баранов наиграл и наулыбался достаточно для долгого человеческого счастья.
А давайте-ка под финальчик послушаем его самую известную инструментальную пьесу, да и посмотрим единственный, похоже, его настоящий клип. И пусть он вовсе не бардовский ни разу, но он реально очень хорош. Поехали, Дункель!
