Глава 10.
Глава 9. Простые радости
В возрасте 13-15 лет у меня был классический сложный переходный период.
Родители часто ругались из-за меня и не только, но я принимал на свой счет все претензии, которые они выговаривали друг другу. Как результат, упала успеваемость. Рассеянность была катастрофической. За неделю я потерял новый спортивный костюм, две пары кроссовок, трое ключей от квартиры. Мама не знала, как мне помочь, отец — тем более.
Хотелось нравиться тем девчонкам, которым уж точно не нравился я. Мои проблемы с самоидентификацией были чудовищны. Я очень хотел выделиться, быть замеченным теми самыми привередливыми девчонками. Но как я могу сделать это? Каким я вижу себя? Я не понимал и не представлял.
Я отчётливо видел, что девчонкам нравились «плохиши». Они вели себя свободно, были максимально раскрепощены. Могли пропустить уроки, просто потому что так решили, дерзили учителям, дрались за школой со «старшаками». Но, самое главное, я видел, как девчонки на них смотрят. Кто-то уже ходил за ручку... Но сильнее всего мое сердце билось, когда я узнавал, что кто-то из них уже целовался, и не просто целовался, а в самый настоящий «засос». Надо было срочно действовать.
Всеми правдами и неправдами я уговорил маму купить мне новые ботинки, но только те, которые выберу я сам. Она не будет мне подсказывать и рекомендовать.
Тогда в Калининграде самым модным был магазин Levi’s, но это было так дорого и недоступно, что всю одежду и обувь мы покупали на рынках. Да-да, на улице холод и снег, а ты стоишь на картонке и примеряешь — всё это правда моего детства. Боже, как тогда хотелось Levi’s, он бы решил все мои проблемы!
Была осень. Такая типичная холодная калининградская осень с проникающим везде и всюду морским ветром. Мы шли по рынку, и я жадно искал себе обувь, которая меня правильно самоиндентифицирует, покажет всем, какой я крутой. Ходили долго. Я всё отметал. Но почти отчаявшись, я вдруг увидел их.
Это были высокие ботинки с металлическим каблуком, сквозной дыркой в нем и рифлёной резиновой защитой по кругу. Это показалось мне таким крутым и брутальным, что девчонки должны просто кричать на весь город о моей мужской привлекательности.
Мама сдержала слово, мой выбор комментировать не стала и расплатилась за покупку. Как же я ждал следующего дня в школе!
Этот день я помню слишком отчетливо. Первым уроком было рисование. Мы сидели напротив холстов, рисовали осень. В какой-то момент все ребята столпились вокруг меня, я рассказывал им о своей крутой покупке и со всех сторон демонстрировал ботинки.
Естественно, понравились они далеко не всем. Давайте так, они никому не понравились. И это означало победу, я сделал очень крутой и неожиданный выбор. Я был счастлив и бряцал ими как гусар после победоносного сражения. Но на перемене мое счастье продолжалось минуты три.
Я шел гордый и модный, как вдруг женский голос, почти смеясь, окликнул меня: «Классные шузы!». Я обернулся и увидел старшеклассницу неформального вида, во всем черном, она помахала мне ногой, на которой были точь-в-точь такие же ботинки.
Дети в школах, особенно в таком возрасте, очень жестоки и бессердечны. И потому уже через несколько секунд надо мной смеялись одноклассники, а через часы — старшеклассники во главе с этой неформалкой. Подходили ко мне, сравнивали ботинки и ржали, тыкая пальцем: «Ааааааа, в бабском ходит, гляди, фууууу, как баба. Завтра в юбке и колготках придет, педик».
Мне было сложно объяснить маме, почему я редко надеваю эти ботинки и хожу в легкой летней обуви, когда на улице такой холод.
Да, это сейчас я собрал бы всех и щелкал по носу тем, что носил унисекс до того, как это стало мейнстримом. И смелости, и героизма в этом больше, чем ходить как все, в одинаковом. Но тогда на фоне переходного возраста это было просто немыслимо.
Я так сильно желал проявить себя героически, сделать что-то дерзкое и смелое, что эпизод с ботинками остановил меня ненадолго.
Однажды уже в заснеженном Калиниграде, слоняясь во дворе с Лёшей Захаряном и еще одним нашим одноклассником, мы играли в снежки, кто точнее куда-то попадет, лучше поразит цель. И тут кому-то в голову пришла идея попасть снежком в спутниковую тарелку какой-нибудь квартиры на первых двух этажах.
Это удалось мне практически сразу: хорошо слепленный снежок, пущенный мной в спутниковую тарелку, с громким звуком попал в самый ее центр, да так, что какой-то провод безжизненно повис под тарелкой. В квартире начали ускоренно ходить и выглядывать в окно. Я отчетливо понимал, что нас заметили. Но я не убежал, как мне рекомендовали друзья. Я увидел, как на меня надвигается мужчина. Я стоял на месте, кажется, даже сделал небольшое движение в его сторону. Я полагал, что я очень смелый и дерзкий. Ребята отошли от меня.
— Это ты, стрелок, мне в тарелку попал? — было достаточно темно, и я еще не мог разглядеть его черты, но голос звучал с восточным акцентом.
— Не знаю. Может я, может не я, о чем вообще речь? — смело и дерзко разговаривал я, а он опешил от этой простоты диалога.
— Я у окна был, стрелок, видел, что ты. Пойдем со мной, покажу, что ты наделал. Или зассал, стрелок? — если бы это «зассал» не слышали мои друзья, то скорее всего я бы и вправду «зассал» и смылся домой.
— Кто, я? Пойдем, — а сам труханул, но пошел.
Мы обошли дом, он шел позади, вошли в подъезд. Хозяин открыл дверь посередине первого этажа, мы зашли к нему. Это была однокомнатная квартира, где при входе справа были ванна и туалет, далее в проходе — небольшая кухня. Слева же была большая комната.
Он посадил меня в коридоре, зашел в большую комнату, и я увидел его телевизор, который ничего не показывал. Хозяин был кавказцем небольшого роста и худощавого телосложения. Он щелкал кнопки пульта и громко обращался ко мне, показывая, что ни один канал не работает, сокрушался, что он недавно купил эту чертову тарелку.
Тут из двери кухни вместе с кавказскими ароматами ворвалась его супруга и начала громко ругаться с хозяином дома на непонятном мне языке, тыкая в меня полотенцем. Слова произносились с большой скоростью и накалом эмоций. Он рванул к супруге и продолжил диалог уже на своем родном языке. Разговор был таким эмоциональным, что мне стало не по себе.
И тут я увидел, как из комнаты выглянули три маленьких головки: три пары карих глаз смотрели то на меня, то на родителей, и были так обеспокоены происходящим, что на глазах девочки уже наворачивались слезы.
Только сейчас я заметил, что перед телевизором лежала куча детских игрушек. Мой снежок прервал вовсе не взрослый просмотр. А еще я отложил на неопределённое время их большой семейный ужин. И обо всем этом мне поведали печальные глаза детей.
Все мои героизм, смелость и дерзость превратились в глыбу, с которой я шел на дно. В тот момент я ощущал себя самым подлым человеком на свете.
Он закрыл дверь на кухню с женой, затем дверь в большую комнату, и я больше не видел эти три пары расстроенных глаз. Сел на стул напротив и, посмотрев на меня, увидел совершенно другого человека.
И я рассказал ему всё, абсолютно всё, что происходило в моей жизни. О том, что мама с папой так же ругаются, и что в этом виноват тоже я, что в школе учителя стали жаловаться на меня, что я всё теряю, и про ботинки, которые купил сам, поведал всё, о чем даже самым близким людям не мог рассказать. Он совершенно опешил от этой исповеди, свалившейся на него. Сидел, смотрел на меня и молчал.
— Да там, наверное, поправить провод только надо, я сейчас инструкцию найду и починю, только у меня стремянки нет. Давай завтра в 12:00 принеси мне стремянку, а в 18:00 заберешь. Сдержишь слово, принесешь? — протянул мне руку, я схватил ее и одобрительно кивнул.
Из кухни вновь выскочила его заведенная супруга и что-то начала говорить на своём. Он спокойно и резко, чуть повысив голос, ей ответил, она замолчала и, качая головой, вернулась на кухню. Он открыл мне дверь, и я, медленно шагая, ушел вместе со своим героизмом домой.
В 12:00 я, как и договаривались, поставил около его квартиры стремянку. В 18:00 я забрал ее. Проходя мимо его окон, я увидел, что на тарелке еще сохранился след от моего снежка, и провод висел.
Сейчас же я, абсолютно счастливый, лежу с двумя МР-изображениями головного мозга. На одном — мое изначальное состояние, такое, какой я увидел лимфому впервые: на стволе головного мозга, без каких-либо шуток, лежал шарик для пинг-понга. На это страшно смотреть.
Второй же рисунок придавал мне энергии и сил. Это было свежее изображение моей головы, сделанное на днях. Оно несло столько радости, я ощущал себя будущим отцом, который очень хочет ребенка, и тут ему приносят изображение плода.
На месте шарика для пинг-понга была какая-то небольшая закорючка, малюсенькая креветка. Эта был искренний восторг, несравнимый ни с чем в моей жизни. Я смотрел и не верил. Шарик — креветка, шарик — креветка. Какая же это небывалая радость. В эти секунды ты отчетливо понимаешь, как выглядит момент счастья и всем телом его ощущаешь.
Шел перерыв между вторым и третьим курсами химиотерапии, мне предстояло сдать собственные клетки. Они будут использованы для последующей трансплантации во время финального пятого и самого трудного курса лечения. На заключительном этапе мы будем заполнять мой ослабленный организм войсками этих боевых клеток.
Сама по себе процедура ничего страшного не предвещала. Если вы когда-то были донором и сдавали кровь, знайте, это очень похожее действо, но с небольшой разницей.
Ты ложишься на такой стул-кровать. В вены обеих рук тебе подключают иглы для забора крови. Твою кровь из левой руки прогоняют через аппарат, забирая лучшие клетки, а в правую возвращают. Процедура длится 4 часа. Практически все пациенты сдают клетки по несколько дней. Можно взять с собой ноутбук, книгу или телефон.
Для того чтобы процесс сдачи ускорить, за пару дней до нее тебе начинают колоть лейкостин дважды в день, он стимулирует размножение лейкоцитов. Поверьте, это самый болючий укол за всё лечение с самым ярким и незабываемым действием. Когда лейкостин работает, в теле ломит все кости. Это хороший знак, значит, лейкоциты растут и счастливо размножаются.
Когда ты на лейкостине, и тебя ломит, ты можешь просить обезболивающие хоть каждый час — все всё понимают и уже спешат облегчить твою участь. А ломит порой так, что ты не то, что думать, дышать не можешь. Мне кажется, лейкостином можно пытать. Я бы всё рассказал и везде расписался, если бы мне угрожали не дать обезболивающее.
Самое главное правило больницы было таким: никто и никогда не терпит боль. При любой, даже небольшой боли надо было докладывать, меры принимались моментально.
За день до сдачи клеток ты приходишь на консультацию, и тебе всё подробно рассказывают и показывают, ты подписываешь документы.
Главным в этом отделении был парень, который чрезмерно пытался быть веселым и часто неуместно шутил, подбивая меня локтем: «Ну, если ты понимаешь, о чем я». Да, я воооооообщеее не понимаю, о чем ты, и переставай уже шутить. Через какое-то время я осознал причину неуверенного юмора— самая молодая его сотрудница была старше шефа лет на двадцать.
В первый день сдачи я пришел с книгой и ноутбуком, с желанием полностью пересмотреть «Храброе сердце» Мела Гибсона, а в оставшийся час почитать. Настрой был у меня, мягко сказать, боевой. Я настраивал себя на то, что клетки, которые я оставлю для себя в будущем, будут отборными интеллектуалами, настоящими воинами, любителями поэзии и гастрономии. Именно таким был мой настрой на ближайшие дни. Ох, я был полностью готов, вооружен, смел и полон героизма.
— Вы в туалет сходите обязательно, а то машину по прореживанию крови на стоп поставить нельзя, — на этот раз без шуток говорил со мной заведующий лабораторией.
— Таааак. А если вдруг захочу во время, что делать будем? — улыбаясь, спрашиваю я.
— Утка! Мы дадим вам утку, не отключая от процесса, — теперь он улыбался.
Утка! Я смеялся в голос, чем удивил всех бабушек-сестричек в лаборатории. Утка! Ну что за птица меня преследует.
Я громко и уверенно рассказал о своей позиции по утке, объяснил, как это важно, сразу попросил понять меня и принять мою маленькую паранойю. У каждого мужчины должна быть его маленькая безобидная фобия.
Я лег, и тут же мне сообщили, что ноутбук и книга — это напрасно, я должен сохранять неподвижность, и, скорее всего, у меня ничего не получится посмотреть, а еще они устали обращаться к врачам с просьбой пресечь эти просмотры и чтения.
Я отложил всё, сходил в туалет. Он находился в их раздевалке, за ширмой. Там был только унитаз, рукомойника не наблюдалось.
Когда вернулся, они начали меня подключать, и одна бабушка-сестричка, которая меня подключала так суетилась, что у нее все валилось из рук. В какой-то момент мне, смелому и храброму, захотелось взять её за грудки и наорать, мол, взяла себя в руки, собралась, и тряхнуть разок.
Первый день прошёл быстро. Я вырубился, потому что ночью всё ломило, и я попросил обезболивающее, а к утру — ещё одно. Проснулся я где-то на третьем часу процедуры от того, что хочу в туалет, но дотерпел и вернулся в палату. Всё опять начало ломить, и меня привычным образом закололи.
Я твердо решил, буду меньше пить жидкости, чтобы вдруг чего не случилось, потому что сходить в утку я себе не прощу. Мои новые клетки, мои бойцы будут самыми-самыми, безупречными, этого не должно случиться при их сборе.
После 17:00 ко мне в палату вошла врач Дарья Александровна и рассказала, что мы собрали треть необходимых клеток. Надо ещё дважды уколоть меня лейкостином, и она уверена, что завтра мы получим необходимое количество. Я, естественно, согласился.
Меня кололи лейкостином в 18:00 и 06:00 утра. Я уже был на обезболивающих, но кости ломило ещё сильнее.
Проснулся я как обычно чуть раньше 06:00 и получил еще укол. Начал себя настраивать на процедуру, но как назло постоянно думал про туалет и утку. Прошел стандартные утренние процедуры: взяли кровь, доставили суточные капельницы и прочее. Постоянно ходил в туалет, чтобы ни-ни, чтобы и мысли не было.
Процедура по сдаче клеток начиналась в 11:00. Я спустился в лабораторию, сегодня там был ажиотаж. Практически все места были заняты, а их насчитывалось около 7.
Я занял своё вчерашнее место, лишь одно кресло напротив меня пустовало. В лаборатории находились один мужчина чуть старше меня, две женщины — ровесницы мужчины и три замечательные бабушки-болтушки, которые сразу нашли общий язык с близкими по возрасту сестричками. Полагаю, я единственный сдавал клетки, остальные были донорами.
Как только меня подключили, и зашумела аппаратура, я вспомнил, что забыл одну очень важную вещь. У меня вылетело из головы вколоть обезболивающие после утреннего укола. Внутри зарождалась настоящая тревога. И через час все мои страхи материализовались.
Спустя полтора часа мои кости ломило так, как никогда раньше. Как я уже писал выше, ломит — значит, лейкоциты размножаются. Складывалось полное ощущение, что у них сейчас оргия, в моих костях разыгрывался финал «Парфюмера» Зюскинда.
Меня начало трясти, выступил пот. Я начал общаться с моими клетками, что, мол, стоим до конца, мы герои, нас ничего сломить не может, и что всё это проверка прочности. Держаться!
И тут место напротив меня заняла настолько красивая девушка, что прелесть её было не скрыть даже за защитной маской и шапочкой. Она сдавала кровь. Приятный голос, длинные волосы, а взгляд... Я смотрел на нее и понимал, что должен держаться и не показывать своих страданий.
Наверняка со стороны это смотрелось ужасно. Меня трясло, я весь в поту, постоянно кряхтел.
Через два с половиной часа от начала сдачи клеток началось то, чего я боялся больше всего. Я захотел в туалет. Впереди минимум два часа. Кровь сдают быстрее, чем клетки. Наша компания менялась, но она всё ещё была здесь.
Я терпел ломку спины, я терпел, чтобы не сходить в утку, с меня текло в буквальном смысле. Ко всему этому добавились слезы из глаз от напряжения. Когда она ловила мой взгляд на себе, я уверен, даже представить не могла, что происходит внутри этого парня.
Я продержался около получаса, периодически посматривая на нее как на самый главный мотиватор. И вдруг я почувствовал, как по моим серым элегантным штанам пошла теплая струйка. Я был накрыт белой простынкой, но все равно мне стало так тяжело внутри и стыдно. Я не верил в происходящее. Я же так готовился к этому, это же мои новые клетки, мои бойцы, мы же бесстрашные герои, и тут такая оказия.
От этих мыслей и еще большего напряжения, я почувствовал новую теплую струю. И чем большее напряжение я создавал, тем сложнее было сдерживать себя.
Я дожидался, когда её отключат. И вот она тихонько собралась и вышла. Я не проводил её взглядом, а уже вовсю искал глазами своего врача-юмориста. Нашел! Позвал к себе.
— Утку, пожалуйста.
— Что? — то ли он издевался, то ли я говорил слишком тихо и неуверенно.
— Утку.
Вот так просто рушатся принципы, все твои столпы мужества и героизма. Это было так просто и быстро, буквально на раз. В голове еще мелькали собственные лозунги, что я никогда и ни за что, и что если я воспользуюсь уткой — это будет мой личный конец всему.
Боже, как просто всё рушилось. Они аккуратно подняли меня вдвоем с бабушкой-сестричкой, т.к. мне нельзя было сгибать руки. Спину ломило так, что только положение сгорбившись было менее болезненным.
— Так, все девушки отвернулись на минутку, — закричал он на всю лабораторию и принялся шурудить у меня снизу, приспустив штаны, и горлышком нащупывая мои гениталии.
Я стоял, сгорбившись с руками в разную строну, как на распятье. Отвернувшись, меня держала сестричка-бабушка, а внизу возился врач. Пациенты и другие посетители смотрели куда угодно, только не на меня. Но я отчетливо понимал, что они успели увидеть мои обмоченные штаны.
Он спокойно передал утку бабушке-сестричке и та, как трофей уносила её из лаборатории.
Вот он символ краха и падения духа — наполненная утка.
Я так распереживался, что, накрывая себя простыней, пошевелил рукой. Вена на правой руке лопнула, пришлось приостанавливать процесс и искать новую.
Все, что и как было дальше, было уже неважно. Меня довели обмоченного до палаты. Я рухнул, уткнувшись в подушку и проигнорировав вопросы Ильи. Как назло, в палату залетела сестричка и сказала, что подключает меня к моему братишке-инфузомату, я попросил пятнадцать минут.
— Ага, ща, пятнадцать минут, потом за тобой бегать что ли, Махно, — она вела себя отвратительно и хамски, но сил спорить не было.
Мыться или подмываться с катетерами сложно, а будучи подключенным к инфузомату - невыносимо сложно. Но, взяв свежее белье, я кое-как помылся.
Через какое-то время пришла Дарья Александровна и сообщила отличные новости: я набрал необходимое количество клеток, даже переусердствовал.
Я же так настраивался. Как же это произошло? А стоил ли такой героизм всего этого? Я же никак не мог победить или переломить эти события? Они не зависели от меня вот совсем напрямую, так, чтобы у меня был выбор. И, боже мой, какая это была глупость — верить, что это небывалая смелость и геройство — ни разу не сходить в утку.
Да, у того отца семейства из детства больше смелости в прощении. Да, если бы тогда в школе я продолжил ходить в тех самых ботинках, было бы больше геройства, потому что это мой выбор, и я не должен стыдиться его.
И не стоило придумывать личную историю борьбы с уткой, бессмысленную и глупую по своей сути.
Важно одно: ты можешь сколько угодно раз обоссаться и обосраться, сколько угодно раз наполнить утку, но героем ты станешь за другие простые человеческие вещи.
Песня дня от Макса:
Иллюстрации от Кати
Глава 11. По любви