Я стала курицей. Была коровой, а стала вот этой самой дурной птицей, у которой над башкой всегда висит топор. Я физически его ощущала, ходила быстро, вжав голову в плечи, старалась забиться куда-нибудь в щель, лишь бы меня никто не заметил, не тронул, не обратил внимания. Я не видела тогда что происходит в саркофаге, но перед моим внутренним взором стояла эта картина, собранная по кусочкам - Манекен издевательски комментировал происходящее там подробно и громко. Поэтому даже ночью я просыпалась в холодном поту и в гробовой тишине палаты слышала Ксюшкин отчаянный последний крик, почти заглушенный бульканием адской смеси, и белые от ужаса глаза. Мне хватило его комментариев. Он раздавил меня, как муху.
Даже Манекен понял это. В оловянных пуговицах его глаз появилось что-то похожее на жалость, не знаю, жалеют ли кур перед тем, как отрубить голову и сунуть в кастрюлю. Он отстал от меня, не трогал, просто иногда я встречала его взгляд - внимательный, чуть брезгливый. Но мне было все равно, я медленно погружалась в плотное болото отчаянья и страха, и иногда мне казалось, что спасительная пелена сумасшествия почти затянула мои мозги.
Спасала от полного провала в безумие меня только Фрося. Она каждый день приходила, заваривала мне чай, который приносила с собой, притаскивала маленькие штучки - то крошечное ароматное мыльце, то воздушное печенье, как будто сотканное из мелких семечек, то мороженое. Им многое было позволено, намного больше, чем нам. Мы разговаривали ни о чем, пусто болтали, чувствуя, как узкие жерла жадных камер впитывают каждое наше слово и каждое движение и взгляд. Но, главное, она писала мне записки. В них. Не было ничего особенного, просто слова надежды и ожидания, и именно они, эти крошечные бумажки, держали меня на плаву. Если бы я могла, я бы их хранила и перечитывала, гладила и укладывала под подушку, но каждый раз, прочитав, мне приходилось смотреть, глотая слезы, как моя бабочка надежды расползается в унитазной воде.
А время летело. Ушёл февраль торжественно взорвавшись напоследок салютом цветущих лавровишни и кизила, бодро промаршировал март в розовом и жёлтом блеске яркого цветения - я и не замечала зимой сколько здесь всякого насажено. Я исправно проходила все обследования, сдавала анализы, посещала гимнастику, ела, пила, спала и опять ела. Отупев полностью не замечала мелькания дней, просто плыла по течению. Говорилка в моей голове работала исправно, и однажды в моем расписании появилось слово - "психолог". Было указано время и кабинет, и я, послушная наседка, пошла на полчаса раньше, чтоб не дай Бог не опоздать. Приём был на удивление поздним, в "поликлинике" уже почти никого не было и даже притушили обычно оглушающе яркий свет. В темном коридоре меня встретила Ирина, прижала к стене и прошептала на ухо, свистяще и тревожно.
-Психолог, Марина Игоревна, старуха злобная и подлая. Это мать Манекена. Будь осторожна. Рот на замке.
Я испуганно покивала, чувствуя, как удавка страха ещё больше перетянула мне горло и обречённо толкнула дверь кабинета.
Как вы представляли себе в детстве Бабу Ягу? Помните? Я тоже примерно также, но глядя на старуху, стоящую у стола, я поняла, что ошибалась. Эти выходцы чёрного мира выглядят так, как Марина Игоревна, не зря она выпустила на свет из своего чрева такого выродка, как Манекен. Восковое, серое лицо с плоским, каким-то мёртвым ртом, острым, хрящеватым носом и узкими, проваленными куда-то внутрь глазницами со вставленными, точно такими же, как у сыночка, пуговицами из мутного олова, торчащие ключицы, впалая грудь со свисающими почти до пояса лопушками, угадываемыми под тонкой тканью старомодной блузки с галстуком и корявые, узловатые пальцы покрученных ревматизмом рук. У неё не было морщин - были глубокие, чёрные борозды. И когда она, проиграв этими чёрными провалами на коже, показала мне когтем на стул, липкий ужас стек по моей спине. Я села. Бабка взяла со стула халат, натянула его и разместилась напротив. И я, сквозь туман наваливающегося безумия, вдруг поняла - Марине Игоревне не по себе. Она была серо-бледной и крупные капли пота стекали по серому лбу и прятались в чёрных бороздах липкой кожи.