- Многоклеточное время.
- Что, простите?
- Время. Многоклеточное.
Еще хочу спросить, что нужно делать с этим многоклеточным временем, тут же спохватываюсь:
- А разве… разве время может быть многоклеточным?
В ответ я слышу недоумение, изумление какое-то, а разве нет, а разве не так, а разве может быть иначе.
- Многоклеточное время, - повторяет он.
Спохватываюсь. Спрашиваю себя, кто он. Потому что не может быть никакого его, и вообще никого не может быть, после того, что случилось, я не видел этого, но знаю, - случилось, что-то, после чего остались только пустые города, где одинокий ветер гонит мертвые листья. Я даже не могу сказать, хорошее что-то случилось или плохое, - он не знает, хорошее или плохое, ему все равно, что случилось с людьми в этом городе, - через тысячи лет после моей смерти.
По крайней мере, я не вижу на улицах истлевших черепов, уже это радует, хотя, может, случилось такое, что и черепов не осталось…
Он не дает мне задуматься, он не дает мне спросить – что случилось.
Он не знает.
Хочу спросить, как я умер.
Не спрашиваю.
Уже понимаю – не ответит.
И уже понимаю – здесь, сейчас, это не имеет никакого значения, или меня сбила машина, или я тихо уснул в возрасте девяноста с чем-то там лет…
Здесь это неважно.
Здесь.
Так далеко от привычных сегодня, завтра, вчера, что само время уже не имеет значения.
Время…
- Многоклеточное время, - повторяет он.
- Что?
- Время, - он начинает сердиться, - многоклеточное.
В его сержении я улавливаю, что он разочарован, что он вернул меня в бытие, в жизнь, ненадолго – чтобы я что-то сделал с этим многоклеточным временем, нашел его, собрал его, создал его, ё-моё, я ему что, физик, что ли, да это и физики с таким не справятся, это, извините, не к нам, не к двадцать первому веку, это к какому-нибудь тридцать седьмому или пятьдесят четвертому…
Он повторяет. Собирая остатки терпения в кулак, которого у него нет:
- Многоклеточное. Время.
Время. Время. Отчаянно хватаюсь за остатки разума, иду по опустевшему городу, оглядываю витрины, ну же, ну же, ну пожа-а-алуйста, да не марки почтовые, и не открытки, и не пироги… хотя в пироги надо будет наведаться, и не…
…а вот.
Часы.
Вхожу в крохотный магазинчишко, уже понимаю, он зайдет за мной, зайдет – это громко сказано, он как-то иначе перемещается, если вообще перемещается, а не находится во всех точках пространства одновременно. Оглядываю ряды часов, растерянно показываю на тикающие круги:
- В-вот…
Он смотрит. Терпеливо. Внимательно. Ищет. Замирает разочарованно:
- Не то. Не то.
- Из-звините…
Пытаюсь вложить в это «Из-звините» все свое неподдельное разочарование, ну, извините, не понимаю я, что вы тут про время говорите, вы бы пояснили как-нибудь, что надо-то, да как пояснили, я все равно не пойму, уж слишком мы… разные…
- …одноклеточное, - выдает он, наконец. И понимаю, что это он не в адрес моих умственных способностей, это он про время, которое развешано тут, отдельными циферблатами…
- Мне надо многоклеточное.
- А… да…
- Найдите…
Понимаю, что у меня нет выбора, что остается только искать, понять бы еще, что искать…
.
- …упадешь, разобьешься ко всем чертям!
…голос тетушки откуда-то из ниоткуда, из воспоминаний, из прошлого, орет таким тоном, будто хочет, чтобы я упал к чертям и разбился, как будто она расстроится, если я не упаду к чертям и не разобьюсь насмерть.
- …быстро слезай, пока ремня не получил!
Это мама. Оттуда же. Из прошлого. Из памяти. Думаю, как она мне ремня задаст, если я тут, наверху, а она внизу, а думается что-то другое, ну ма-аам, ну столько тысяч лет не виделись, столько веков, а ты опять орать, хоть бы обнялись, что ли, когда мы обнимались, да никогда, хоть бы по душам поговорили, когда мы по душам говорили, да никогда, хоть бы порадовалась за меня, что я… а что я, а ничего я, в Прагу перебрался, соотечественникам своим устроиться помогаю, да что, я хоть бы президентом планеты был, мама бы и то рычала, то, что ты нашел, это не работа, а вот дашенька-сашенька-какашенька с третьего этажа мусор подметает, вот умничка…
Тьфу, блин.
Приказываю им исчезнуть. Всем. Всем. Все не хотят исчезать, я тоже не хочу их слышать, я прогоняю их всех, остается только препод откуда-то там какой-то там, смотрит на меня презрительно с истлевшей много лет назад кафедры, а чего по лестнице-то, по стремянкам-то, там же внутри лестница винтовая есть, нет, мы же не ищем легких путей…
Тут бы хлопнуть себя по лбу, только если хлопну по лбу, свалюсь ко всем чертям тетушке на радость…
Он рядом.
Я чувствую.
Он рядом.
Здесь.
Показываю на часы, с легким оттенком гордости, как будто я сам эти часы мастерил…
- Вот, пожалуйста… Орлой… башенные часы…
Он недоволен, ему не нравится Олрлой, потому тчо…
- …одноклеточный…
Меня передергивает. А где, интересно, я должен взять ему скопище часов, сплетенных единым механизмом…
.
- …думай, думай, головой-то своей подумай, голова-то, что ли, для того, чтобы на крыльце курить, так, что ли? Вот как на крыльце курить, вот они не боятся, а как головой думать…
…даже не отвечаю, что в жизни ни на каком крыльце не курил, «Кафедра» меня не услышит, «Кафедра» остался там, много веков назад…
Думаю. В голову ничего не приходит, ну да, еще бы в мою голову что пришло, туда даже если что и придет, от страха в осадок выпадет и сбежит вперед штанов…
- А в Гугле посмотреть никак не судьба?
Меня передергивает:
- И что я должен в Гугле искать?
- О-ох, все-то за тебя искать надо… Ну на вот, смотри…
Смотрю, как призрачные пальцы бегают по клавишам, выискивают что-то…
- Вот… гляди…
Вот, гляжу. Сначала не понимаю, что я вижу, уже вертится на языке – классный фотошоп, «Кафедра» одергивает меня, понимаю, нет, не фотошоп, и правда стоит причудливое изваяние, нагромождение часов…
- Это где?
- Читай, читай, читать-то умеем еще?
- Вокзал… сен… Лазер…
- Сен-Лазар, горе мое… ах да, нельзя говорить – горе мое, надо – счастье мое…
- А… а это где?
- А посмотреть опять не судьба?
- Гхм… Что-то я не припомню такое в Париже…
- Да знаю я, как ты в Париже был… галопом по Европам… на Елисейских полях селфи забацать, а дальше хоть трава не расти… Легенду про Кота-Рыболова слышал? На улице Кота-Рыболова был? Человека, проходящего стену, видел? То-то же… а на вокзале там два памятника… Один из часов, «Время для всех» называется, другой из чемоданов, типа, памятник забытому багажу… скульптор Арман… Вот и отведешь туда этого… этого… не знаю, какого этого…
Мысленно зову этого, этого, какого этого. Этот, этот, какой этот слышит меня, появляется тут же…
- Э-э-э… это в Париже искать надо…
Он не понимает, что такое Париж, он смотрит мою память, он вылавливает какие-то направления, прямо-таки чувствую вспышку осознания, есть, поймал…
Он исчезает. Смутно догадываюсь, что он там, в Париже, ищет что-то, не может найти…
…снова возвращается ко мне, сердится, дергает меня, ну, пойдем же, пойдемте, покажете мне, где это, что это…
Отчаянно пытаюсь объяснить, что я не могу вот так, сию минуту, дайте автомобиль, нет, лучше самолет, нет, все-таки автомобиль, самолетом я управлять не умею… Если выберемся прямо сейчас, часов за десять доедем, только мне потом выспаться надо будет хорошенько, пожрать чего-нибудь и выспаться, или… а, ну да, я же неживой уже, так что ни пожрать, ни выспаться не надо…
.
…торможу, задним числом думаю, что нечего бросать машину где ни попадя, со штрафами потом не разберусь, тут же одергиваю себя, какие штрафы, кому я нужен, когда никого больше нет…
Киваю:
- Здесь.
Он смотрит на скопление часов, на первое в мире многоклеточное время. Я понимаю его – он должен что-то почувствовать, ощутить трепетание-биение времени…
- …ничего.
Только сейчас понимаю, что часы даже не просто обыкновенные – они ненастоящие.
Просто.
Ненастоящие.
Он разочарованно смотрит на меня – насколько он вообще может смотреть:
- Значит… ничего нет?
Киваю:
- Ничего нет.
Снова голос Кафедры в памяти, а вежливость ваша где, или все, вежливость уже не в моде, где хоть какие-то слова сожаления, хоть бы извинился, что ли, тут же мысленно возражаю сам себе, какие тут могут быть извинения, как будто я нарушил что-то…
Он уходит.
Я не вижу, как он уходит.
Просто – был, и нет.
Остаюсь. Наедине с многоклеточным временем, которое ненастоящее. Наедине с Парижем, который настоящий.
Понимаю, что не сказал ему, этому, многое.
Очень многое.
Что-то вздрагивает возле моей руки, металлически позвякивает, ползет, это еще что…
…не верю себе, когда часы на цепочке соскальзывают со стола, черт, не удержал, покатились, покатились, поползли, ветер, что ли… нет, не ветер, откуда здесь ветер…
- Они сами, - голос Кафедры в памяти, - никакой не ветер, сами они…
Уже вижу, уже понимаю – сами, скользят, скользят, ближе, ближе к Времени-для-Всех, звякают в последний раз, замирают, подскакивают к единой многочасовой массе.
Беги, говорит мне Кафедра.
Кафедра, которого нет.
Беги.
Не бегу, еще не понимаю, куда бежать, зачем бежать, и даже когда многочасовая масса вздрагивает и медленно перекатывается в мою сторону.
Бежать.
Вот теперь – бежать. В лабиринты улиц, чер-р-рт, застроили все, ни пройти, ни проехать, - часовое месиво окутывает со всех сторон, спереди, сзади, часы извиваются, плавятся, как на картинах Дали, вплавляются мне под кожу, это не больно, это почему-то не больно, это приятный холодок, обволакивающий, убаюкивающий, и уже нет сил отбиваться, нет сил орать, что я не часы, не часы, а ведь, черт возьми, во мне тоже есть время…