Было в нём что-то рысье. И в том, как ступали босые костистые ноги по земляному полу – бесшумно и мягко, и в плавных, но точных движениях сухого длиннорукого тела. Ерохе временами чудилось будто и ходит старик легонько подпрыгивая.
Да, впрочем, старик ли? То и невдомёк было. Заросшее белым волосом лицо не давало судить о возрасте. Ежели и старик, то крепок и жилист, инако не посилил бы притащить тяжёлое ерохино тело в свою землянку.
Говорил отшельник мало и тихо. Больше говорил сам со собою, чем с Ерохой. Слова, его обращённые к себе, напоминали не то ворчанье, не то молитву.
- Осссподи! Помилуй мя, грешнаго! – будто шуршанье, будто плеск воды, будто пенье далёкой пичуги. И спалось под эти мерные звуки покойно и незаботно.
Спал Ерофей долго. Просыпаясь, пил тёплый горький взвар – отшельник будто стерёг, когда он откроет глаза – тут же и вливал ему питьё в рот, придерживая непослушную голову в своих сухих прохладных ладонях. Голова у Ерофея кружилась, сознание путалось, и он вновь проваливался в густой сон, убаюканный всё тем же:
– Осссподи! Помилуй мя, грешнаго!
Однажды проснулся и уведал, что один в землянке. Хозяина нет. Сверху сочилась вода. В одном месте тонкая струйка уже устроила лужицу на полу, В иных местах с потолка падали частые крупные капли. Гулкий шум снаружи – то дождь - угадал Ероха. Попробовал пошевелиться и понял, что боли не чует, только усталость и слабость в чреслах.
Что-то шлёпнуло-скрипнуло - отшельник в насквозь промокшей рубахе занёс в жило охапку дров. Пристроив дрова в углу, где уже обреталась не малая куча дров, принесённых загодя, он снова бесшумной, подпрыгивающей поступью покинул землянку. Воротился вновь с дровами.
Дрова уже занимали добрую половину жила, и тогда только отшельник посчитал запас достаточным и взялся за кресало Не враз возгорелся отсыревший трут, но всё же огонь заплясал в печурке, заполнив дымом всё нутро землянки. Неспешно поднимался дым вверх, оставляя внизу сухое тепло.
- Отче, - позвал Ероха, и подивился тому, как язык его невестимо сколь пролежавший без дела, вдруг изрёк слово.
Отшельник поднял белую голову и внимательно посмотрел на молодого человека, коему уступил единственное своё ложе из лапника, сухой травы и мха.
- Как звать то тя, чадо? – спросил тихим шелестящим голосом.
- Ероха.
- Ерофей, стало быть. Ну, не кручинь – поправишься Ерофей. Ноне в лесу не зверя бойся, а человеков! Погорельцев много из смердов днесь. Зорят своих же братьев. Страха Христова не ведают. По то и земля стонет. Осссподи! – инок размашисто перекрестился.
Ерофей опершись на локоть попытался сесть. Отшельник с нестариковской проворностью поспел поддержать. Голова кружилась, но он перемогся. Заново привыкал к своей плоти – к рукам, к ногам, к выпрямившейся спине.
Не мало дней ушло на то, чтобы обвыкнуть стоя, держась за шершавые стены, делать первые шаги в убогой тесноте землянки. И всё это время Ерофей слышал глухой шум дождя и простую монотонную, как дождь молвь отшельника:
- Осссподи! Помилуй мя грешнаго.
Меж тем инок оказался умелым костоправом. Его пальцы ловко ладили хребет, вытягивали шею, разминали чресла. Ерофея бросало, то в дрожь, то в жар от прикосновений сухих перстов. Говорил отшельник по-прежнему мало. Однако, поведал, что звать его Савва. В скиту без малого 12 годов. Что было их – насельников по началу трое. Да двое не выдержали – ушли.
А дождь всё не переставал. Бывало затихнет на день, а к ночи зашумит пуще прежнего. Пол в землянке превратился сперва в хлипкую грязь, да внедолге затопило по щиколотку. Рубаха на Савве не просыхала вовсе. Приходилось ведь ежедневно добывать дрова и какое ни то ество.
Несмотря на то, что во всю шёл месяц-разноцвет (июнь по-нашему), и близок был Ярилин день – самое время бы и ягодам, и грибам, да дождь непутём залил, а вкупе с дождём и холод стоял. Цветы в то лето осыпались, не поспев завязать плод. Спасались берёзовой кашей, да снытью с лебедой. Инок носил с болота камышовый корень. Его сушили на печурке, после толкли и ели залив кипятком.
Сила не враз, но воротилась к Ерофею. Он уже помогал Савве в нехитром его хозяйстве. Таскал хворост, отчерпывал воду, постоянно копившуюся в землянке и с каждым днём, тяготился всё боле своим положением.
Дождь лил и лил. Чавкала земля под ногами. Куда пойдёшь в таковое беспутье? А отшельник знай своё всё бормочет:
- Осссподи! Помилуй мя грешнаго! Будто муравей лесной таскает в свою землянку берёзовые поленца, да корни волглого камыша. До одури мутило Ерофея от берёзовой каши, от вонючей топи под ногами, от мглы и морока лесного, от рысьих движений инока, а боле всего от его глухого непроницаемого спокойствия.
Ерофей воспитывался на сказках, как и всякий, кто родился в деревне. Церковь была в соседнем селе. Туда езживали по праздникам. Деревенские стояли по обычаю в притворе. Бабы по леву сторону, мужики – по праву. Ероха службою интересовался мало, зато только здесь и мочно было узреть иных людей – боярских ратников, боярчат, мытников, крестьян из дальних деревень. Ероха всё вертел головой, поднимался на цыпочки и не по разу получал от отца обидные тычки и оплеухи за ненадлежащее поведение во время церковной службы. Молитв он и вовсе толком не ведал. Дед было взялся учить его Псалтири, да он то и дело норовил улизнуть от егова обучения. Зато как любил слушать бабкины сказы – и за уши, как говаривала мать, не оторвёшь. Да и не один он таков был. На сказки собирались все деревенские робяты. Знатных сказителей в деревне было своих трое, да ещё и захаживали инако странники и странницы. За харчи, да тепло баяли такое, что и во сне не привидится. Не то, что этот Савва – всё одно толмит: «помилуй да помилуй»
Инок всё же замечал, хоть и не подавал виду, как мается спасённый им молодец. И однажды взвидя, как бессильно и зло бьёт Ерофеев кулак по стволу старой сосны молвил.
- Зря суетишься, человек. Мнишь, что лучшее будет, али могло бы быть? А не помыслишь, что и худшее близко. Дождь ли тя держит, али спасет от вящей беды? Кою ты не ведаешь. А ведает один Господь. Горек путь земной в суете да в погоне за тленным прошедший. Что в конце сего пути – разочарование токма. Ибо идёт человек света иного не узря. Куда спешишь? К коим благам? В сём годе большому гладу быть на земле. И разору. А где глад, там и мор, и стоны, и увечья. Не спеши Ерофеюшка.
Ерофей молчал, супился. Дождь будто в насмешку захлестал с новой силой. Оба полезли в смрадную землянку. Савву бил сухой надсадный кашель.
Только месяц спустя угунул дождь. Землянку окончательно затопило, и отшельник перебрался в большое дупло. Ерофей берегом реки побрёл восвояси. Они простились молча. Сухая длинная десница Саввы широко перекрестила Ерофея.
- Храни тя Господь, чадо!
Солнечный луч освещает хрупкую фигурку в сером рубище. Белые волосы паклей спадают на плечи, слезятся светлые глаза. Взор этих странных глаз устремлён в иной мир, неведомый Ерофею.
И тот же солнечный луч игриво блестит в листве дерев, отражается в раздобревшей от дождей реке и зовёт Ерофея в путь, суля нечто иное – супротивное тихой радости отшельника.
Уважаемые читатели! История не заканчивается на этом. Продолжение в следующих публикациях на канале.
Тех, кто желает прочесть начало прошу перейти по ссылкам.
1 часть – здесь. 2 часть – здесь. 3 часть – здесь
4 часть – здесь, и 5 часть – здесь.
В качестве иллюстрации я использовала картину современной художницы Анны Виноградовой.
Спасибо за внимание!