Книги старые, но их объединяет одна ныне утраченная черта – желание что-то сказать читателю, а для того чтоб получить право на это, стремление постараться заглянуть в глубь вещей, не ограничиваясь скольжением по поверхности явлений, пережевыванием общеизвестного.
Теплый выдох
Адамс Р. Девушка на качелях/ Пер. с англ. А. Питчер. — СПб: Азбука, Азбука-Аттикус, 2020. — 512 с.
Что хорошо в Ричарде Адамсе, так это его беспрестанные попытки быть разнообразным. «Обитатели холмов», «Шардик», «Майя», «Чумные псы», теперь вот «Девушка на качелях» - книги далеко отстоящие друг от друга по жанру.
Но как бы Адамс ни старался, от себя не уйдешь. Очевидно, что все они вышли из-под одного пера. Поэтому и безыскусность кроличьих рассказов, и высокая патетика романа о святом медведе, и жирная плотская разнузданность «Майи» (несмотря на то, что она написана позже), и изнурительная подчас, старомодная и тягучая паточная словесная вязь – все здесь в «Девушке на качелях».
Говорят, что это очередная «история о призраках», современная готика, мистика плюс любовь. Все верно. Но точнее было бы сказать, что перед нами роман о мистике плотской любви. Солнечной, радостной, почти античной, которой, как замечено в середине, в христианстве уделено слишком мало место.
Сюжет незамысловат. Но именно простые сюжеты, достаточно вспомнить сказки, или мифы, дают возможность развернуть сложное содержание. «Девушка на качелях» тоже своего рода современный миф, хотя сперва ничего подобного роман не предвещает. Некрасивый (так он сам думает о себе), но добрый парень, интересующийся антикварным фарфором, встречает ошеломительную, прелестную девушку. Красавица, умница, щебечущее счастье.
По виду перед нами типичная книга из коммерческой беллетристики, ну вы знаете, все эти уютные сахарные романы о тихом, но ослепительном счастье в провинции. Хорошие друзья, приятные клиенты и коллеги, маленький бизнес. В таких домашних текстах для кофе и ночника всегда фигурируют книжные лавки, магазины кукол, очаровательных безделушек и прочих потребных для счастья необходимых вещей. Здесь – все тот же фарфор. Книга - без пяти минут «Ветер в ивах» для взрослых, не по сюжету, само собой, по настроению.
Но за милотой шевелится хаос беспокоящих автора вопросов. Адамс не пишет безыдейных книг. Как во всех других романах автора мучают вопросы фундаментального характера. Поэтому не следует видеть в «Девушке на качелях» лишь очередную историю «легкого дыхания», мимолетной любви. Да, любовь есть – беззаветная, бездумная со стороны героя-рассказчика, который не желает ничего замечать, хотя тревожные звоночки гремят то тут, то там. Слишком сладостен этот возвышающий сон любовного забытья.
Любовь, конечно, слепа. Но книга не о том. И даже не о том, что это не всегда плохо. Как и в других своих романах, Адамс остается здесь религиозным мыслителем. Поэтому то, что поначалу воспринимается как не сочетаемые элементы – любовь и мистика, в «Девушке на качелях» увязано глубоко, на метафизическом уровне.
«Девушка на качелях» - роман о мистике плоти, о том, что тела – отнюдь не мертвая декартовская материя. Последняя напитана светлыми и темными энергиями. Жизнь не сводима к белковому существованию.
«Девушка на качелях» - предвестие животного, земного эротизма «Майи» и, по сути, объяснение тяжелого плотского духа, царящего в этом следующем за «Девушкой» романе, религиозно-философская пропедевтика, которая там развернется во всю ширь и мощь, негативное изложение «плотского христианства», поданного там в позитивном, жизнеутверждающем духе, в естественном и незапятнанном ханжеством виде.
Можно усмехнуться, кто-то изобретает велосипед, а Адамс – хиппи- христианство. Перманентная сексуальная революция, теперь под флагами духовности. Не поздновато ли для 1980 года? Да и вопрос о поле, теле, решен в христианстве в плоскости радости. Хотя, и тут Адамс прав, в основном, теоретически.
Как с практикой? На нее-то Адамс и напирает, рисуя радости Эроса. Да, он мало показывает, но о многом дает понять. Проповедуемая им мистика плоти (человек «не может быть добрым и милосердным, если ему неведома плотская любовь») оживляет и в какой-то степени одухотворяет то, что в современной литературе превратилось в обязательную, поточную механистическую порнографию. Для Адамса неважно как это случается, важно, что получается, важна энергия Эроса, сочетающая дух и плоть воедино, важны бесстыдство и непотаенность, в котором раскрывается другое. В отрыве плоти от духа рождается трагедия. Забвение об Эросе выхолащивает радость воскресения, неверие в воскресение превращает плоть в страшное проклятие.
Конечно, и здесь можно усмехнуться, как и в случае с «Майей», - фантазия угасающего в половом отношении мужчины, литературный сатириаз. Но Адамс не похож на грязного старикашку, мечтающего о юных девушках, он скорее восхищенный фантазер, проповедник вечной юности плоти, вдохновленный эстетик.
Кстати, об эстетике. Проповедуемый Адамсом религиозный мистицизм плоти не ограничивается эротической сферой. Как мистика приделана не искусственно к основной теме, так и тема фарфора в романе имеет не только эвристический, но и символический характер. Мы не случайно оказываемся в мире фарфора. Фарфор – та сфера, в которой грань между воспаряющим высоко духом искусства (которого в романе очень-очень много, особенно музыки и поэзии) и прахом земным, ремеслом, истончается. Адамс напоминает читателю – искусство также невозможно без плоти, как и любовь. Они – сфера мимолетного, овеянного вечностью.
Пережитки прошлого
Тейлор П. Вызов в Мемфис/ Пер. с англ. С. Карпова. — М.: Манн, Иванов, Фербер, 2020. — 224 с.
Содержание книги вкратце обрисовано на задней стороне обложки. Вот по этой причине есть все основания не любить издательские аннотации. После них книгу можно не читать. Костяк содержания передан – чего же боле, что тут еще сказать?
Есть и иная причина не любить их, я уже как–то писал. Раскрывая в общих чертах фабулу, они вводят в некоторое заблуждение относительно самого содержания. Здесь в романе, «переосмысление» пусть и важно, но с точки зрения процессуальности, а не результата (поэтому традиционного семейного сюжета – связи, отношения, родственников и типовых курьезов полный мешок, не ждите), да и в центре внимания оказывается не столько своя жизнь, сколько жизнь как таковая.
Если говорить о сверхзадаче романа Тейлора, то она, на мой взгляд, может быть сведена к следующей мысли: чтобы что-то понять в конкретной, здесь, в общем, достаточно классической ситуации (отцы и дети), придется разобраться в том, каков был мир, приведший к ней.
Роман о Филиппе Карвере и его отношениях с отцом, о семье Карверов – это было бы слишком узким прочтением книги. Верным лишь отчасти, и лишь в том отношении, если не забывать о том, что ни личность, ни семья не существуют, не формируются, не развиваются в безвоздушном пространстве. В них запечатлены «времена и нравы», они вбирают в себя все, что случилось на их веку.
Поэтому роман о звонках, письмах и поездках в Мемфис, переполненный воспоминаниями о детстве и молодости, шире романа о семье, семейных проблемах. Это книга вообще об Америке.
Мы узнаем о происходящем из уст самого Филиппа. Здесь тот редкий случай, когда перед нами по-настоящему живой рассказчик, а не манекен с воспроизводящим устройством. Настоящий не значит сообразительный, толковый и тонко чувствующий. К этому неестественному лакированному чисто романному герою нас приучила литература невысокого полета.
У Тейлора все по-другому. Филипп ненадежен (как любой из нас, а не опять же нарочито литературно), старомоден, в чем-то наивен и недалек, а где-то откровенно туп. Склонен к мелодраматизму и патетике – у него в жизни была "трагедия", не только как и у всех в семье, но и несчастная любовь, почти как в кино. Перед нами пристрастный, самодовольный и "подслеповатый" в смысле широты взгляда и погружения в окружающую действительность Вергилий по Америке 30-40-х годов XX века.
Все что свершилось в жизни Филиппа и жизни его в целом преуспевающей и состоятельной семьи – ужасно мелко. Это просто невозможно воспринимать всерьез, что не стесняется подчеркивать автор. За спиной Филиппа то и дело мелькает фигура самого Тейлора, иронизирующего и над своим героем, и над людьми его круга, теми, для кого переезд из одного города в другой на две сотни километров превращается в великий исход и травму на всю жизнь. Но за иронией у Тейлора всегда скрывается нечто серьезное. В этом и состоит специфика данной книги. Нэшвилл – Мемфис - Нью-Йорк (Манхэттен) –не просто линия кочевья Карверов. Это вектор следования американской цивилизации. Аристократическую Америку сельских угодий и «сезонов» сменяет деловой, торгашеский Мемфис, на смену которому приходит призрачный, бесплотный Манхэттен, нынешнее пристанище «книжников».
В этом романе глядишь на Америку словно из платоновской пещеры. Она предстает перед тобой не то чтобы в искаженном, но в своеобразном виде. Ни слова о черных, словно их в Мемфисе не существует, о Великой депрессии и ее жертвах, ни слова об убитом Мартине Лютере Кинге и бушующей вокруг протестной действительности (время действия - шестидесятые). Ничего о блюзе и рок-н-ролле. Никто и слыхом ни слыхивал про Элвиса. Для Карверов и им подобных ничего этого не существует. Они живут в других Америках. Может быть, это и есть главное достижение книги, когда за мелким и самодовольным копанием Филиппа в своих фантомных обидах и семейном прошлом, на периферии возникает нечто гораздо более важное и интересное – целый ряд этих самых других Америк (исторических сложившихся и уже отживших, сословных). Большая история словно миновала их представителей. Они, также как Филипп, вроде бы, как и все, пережив Вторую мировую и еще много чего до и после, так и остались вдали от передовой истории.
Согласитесь, роман о такой глубоко засевшей в тылу Америке выглядит не менее экзотично и этнографично, чем проза о далеких странах и берегах. Где-то кипят страсти, а здесь узенькое и плоское существование
Но разве многие не так живут? Вот и Карверы вполне себе люди. Житейские мелочи, несмотря на ничтожность, выводят их на тот же общепонятный круг проблем: незадавшаяся жизнь, отношение взрослых детей с родителями, старение и затянувшееся взросление.
Ирония Тейлора не только соседствует с серьезностью, она окрашена в ностальгические тона. И мелкий мир Филиппа и его сестер оказывается подлинно человеческим миром, заслуживающим не только внимания, но и подлинной ностальгии. Да там было много ерунды, надуманных драм, глупостей, тайн, больших и малых. Однако все это постепенно уходит в небытие, и оттого становится жаль. Потому что это тоже жизнь. Тот мир условностей, правил, традиций, предубеждений и заблуждений был душным, и таковы же были люди той эпохи. Все некогда значимое становится пережитком. Но в этом слове есть не только плохое, но и хорошее. Вместе с пережитками уходят пережитое и переживания. И кто его знает, лучше ли пришедшая ей на смену безмятежность?
Но могло ли быть иначе?
В своем романе Тейлор размышляет над всем этим, но его дотошное исследование причин и обстоятельств, непохожее на поверхностную и лишенную нюансов, тонкости, зоркости стандартную «безмятежную» семейную романистику сегодняшнего дня, само по себе говорит о том, сколь многое мы потеряли.
Сергей Морозов