Так пел Высоцкий. И не только от имени персонажа. Но и от своего имени. При этом всего лишь чуя (а не зная сознанием), в чём его главное отличие от современников.
А я, в отличие от него, совершенно сознаю, почему мои лично вкусы и запросы странны. – Меня угораздило стать единственным на свете (ну в русскоязычном мире и в моём кругозоре), кто практически применяет в искусствоведении теорию художественности по Выготскому. Я её развил и теперь говорю, что художественно только то, что имеет странности как следы подсознательного идеала автора. Всё, мол, остальное (ну и само то, что обладает такой художественностью) имеет всего только эстетическую ценность.
Самое удивительное, что все настоящие художники стихийно именно этому критерию художественности и следуют. А искусствоведы это в упор не замечают. Сознанием. А подсознательно – некоторые – уловив, что есть то ЧТО-ТО у автора, что словами невыразимо, умеют это в слова всё же превратить и нам их сообщить. По дороге не осознав, как они это постигли. Художественным вкусом это называется. Даже и в том случае, если они нам ЧТО-ТО не расшифровали, а просто голословно сообщили, что это есть хорошо. А мы, тоже вкус этот непостижимый имеющие, соглашаемся. Тут, мол, и говорить больше не надо, кроме слов «это – хорошо».
У меня вкус хромает. Поэтому я должен каждый раз скрупулёзно разбираться, что такое хорошо, а что такое плохо. Причём это нужно каждый раз. Потому что раз на раз не приходится. Художник, творя, как бы идёт по лезвию ножа. На каждом шагу его ждут бездны «плохо», и его тянет туда оступиться.
Тянет и нутро (трудно всегда быть на высоте, хочется и расслабиться иногда), тянет и снаружи (шкурный интерес, мода – лучше не начинать даже перечислять).
Потому посмотрю-ка я, есть странность в песне «Моё второе «я»» (слушать, например, тут)?
И вкусы, и запросы мои странны,
Я экзотичен, мягко говоря,
Могу одновременно грызть стаканы
И Шиллера читать без словаря.
Во мне два «я», два полюса планеты,
Два разных человека, два врага.
Когда один стремится на балеты,
Другой стремится прямо на бега.
Я лишнего и в мыслях не позволю,
Когда живу от первого лица.
Но часто вырывается на волю
Второе «я» в обличье подлеца.
И я боюсь, давлю в себе мерзавца,
О, участь беспокойная моя!
Боюсь ошибки: может оказаться,
Что я давлю не то второе «я».
Когда в душе я раскрываю гранки
На тех местах, где искренность сама,
Тогда мне в долг дают официантки
И женщины ласкают задарма.
Но вот летят к чертям все идеалы.
Но вот я груб, я нетерпим и зол.
Но вот сижу и тупо ем бокалы,
Забрасывая Шиллера под стол.
А суд идет. Весь зал мне смотрит в спину,
Вы, прокурор, вы, гражданин судья.
Поверьте мне, не я разбил витрину,
А подлое мое второе «я».
И я прошу вас, строго не судите,
Лишь дайте срок, но не давайте срок,
Я буду посещать суды, как зритель,
И в тюрьмы заходить на огонек.
Я больше не намерен бить витрины
И лица граждан. Так и запиши.
Я воссоединю две половины
Моей больной раздвоенной души.
Искореню! Похороню! Зарою!
Очищусь! Ничего не скрою я.
Мне чуждо это ё моё второе.
Нет, это не моё второе «я».
1969 г.
Прелесть этого хулигана, от имени которого поёт Высоцкий, наверно и есть, на первый случай, искомая странность: непосредственность, которая так ценна в лживом обществе. (Я, следуя за Рейганом, тоже переименовал СССР – в Империю Лжи. Социализм у нас был лжесоциализмом, а не настоящим, в котором каждый день доля самоуправления увеличивается за счёт потворствующего государства вплоть до полного устранения государства, что обозначит приход коммунизма.)
Я вспоминаю дочку… Сколько ей было? Она уже говорила. – Ей скажешь: «А-я-яй! Ты опять накакала в штаны!». А она: «Это не я». – «А кто?» - «Гага». – И хоть стой, хоть падай. Прелесть да и только. – Целуешь её.
Что подкупает в произношении этого «я»? – Отсутствие дистанции между «им» и нами: «Два польса», «Лишь дайте срок [я исправлюсь], но не давайте срок [тюремный]»(ну кто так говорит, одними и теми же словами, как не тот человек, которому не до притворства {а ведь притворялся, что тоже нам свойственно}: я-де культурный – «Могу… Шиллера читать без словаря», «на балеты», «раскрываю гранки»), потеря притворства и в переходе на «ты»: «Так и запиши». И, наконец, это ошеломляющее словосочетание, заменяющее матерное ругательство «это ё моё второе».
Как Тарзан, крепко толкающий в живот Джейн (она аж чуть не падает с дерева), когда та никак не поймёт его жест, указующий в рот: кушать, мол, хочешь?
Ну душка этот хулиган! Свой в доску! Такой, как и мы.
Но этот трагический голос!.. Что, если он не потому хриплый, что хулиган «я» часто и много пьёт? А потому, что сам Высоцкий часто и много пьёт от неисправимости нас, как и его «я», - нас по отношению к его призывам к нам проснуться к гражданской жизни.
Ведь сколько уже лет в 1969-м, как он нас всё будит-будит, а мы всё не просыпаемся!?!
Этот трагический голос в голосе забулдыги персонажа бросает наше подсознание из низменной жизни мещан в высокую жизнь граждан НЕПОСРЕДСТВЕННО.
В отличие и в дополнение к сложному катарсису, происходящему в нашем подсознании опять же от столкновения двух «хорошо»: осознаваемой отличности этого человеческого материала, «я», с осознаванием отличности того, к чему призвана эта человеческая личность. От столкновения двух «плохо»: осознаваемой дрянности этого «я» с полуосознаваемым соответствием этой дрянности внутри с дрянностью возможной исторической перспективы из-за этой дрянности внутри.
Это сложно.
Гораздо сложнее, чем почувствовать облегчение, что хоть Высоцкий, вот, не врёт, как мы каждый день. А ведёт себя совершенно НЕПОСРЕДСТВЕННО. Как дитё.
Он был для нас форточкой в комнате, в которой мы же и навоняли и не в силах признать, что навоняли.
Так это не было адекватным отношением к песням Высоцкого. И он это чувствовал. – Представляете, какой ужас?
Представляете, почему он пил?
А в чём же главное отличие Высоцого от современников?
Мы-то поверили власти, что это социализм, то, что у нас было. А на самом деле к настоящему социализму (с ежедневно всё с большим самоуправлением) мы шли только несколько месяцев до начала гражданской войны, начавшейся весной 1918 года. Те несколько месяцев, когда господствовала именно советская власть, настоящая федерация федерация Советов такой-то и такой-то области. Каждая волость стремилась самоуправляться. Оттого и вера к советской власти продлилась по инерции до времён Высоцкого, когда советы давно стали ширмой. Что Высоцкий и другие левые шестидесятники почувствовали и хотели было исправить. Да оказались тихо побеждены. А народ поверил коммунистам, что анархия это не строй без центральной власти, а синоним хаоса. – Вот в чём было отличие Высоцкого от современников. Для него анархия была подсознательным идеалом, а для нас – хаосом.
19 сентября 2020 г.