Многие, кто прочитает колонку писателя Виктора Ерофеева, не согласятся с выводами автора. Рай — это не бархатный сезон и даже не бархатный сезон на Капри. Истинный рай — гарем с высокообразованными красавицами. Но по зрелом размышлении все-таки стоит с Ерофеевым согласиться: красавицы пожухнут, а на Капри можно ездить вечно.
Москва — гораздо более восточный город, чем многие думают. Я уж не говорю о том, что сталинская архитектура привнесла в город вкус грузинского лаваша. Речь идет о более фундаментальных вещах. Здесь, в Москве, восточное представление о богатстве — это показушная спесь, надувание щек. Здесь, в Москве, восточное представление о власти: вместо демократии — секир-башка. Да и нищета здесь пахнет беспробудным Востоком. Беспомощная и оцепенелая, она здесь останется навсегда. Местная литература имеет свой пафосный восточный голос, полный дидактики и веры в непогрешимость. Блогеры считают себя новинкой, но это все тот же вечный лубок русского Востока. В общем, куда ни кинь взгляд: матрешки, шапка Мономаха, мавзолей на бывшей рыночной площади, красно-зеленая раскраска церквей, подслеповатые окошки старины — все это восточнее самого Востока, потому что Восток, не осознающий себя Востоком, — тяжелая жирная пища мозга.
Но есть тайные вещи, которые радуют посвященных и придают московской жизни азартный характер. Как всегда, на все запреты есть лазейки восточной вольности, и Восток, поделенный на Восток, превращается в прозрачный горный поток. Каждый камень виден на дне, каждая волосатая водоросль откровенно шевелится.
Среди тайн московской восточной жизни нет ничего слаще московских гаремов, которые, впрочем, настолько непроницаемы, что здесь, в городе, их почти не различишь. Они скрываются за плотной охраной московских небоскребов Сити, паря над городом на высоте сорокового-шестидесятого этажа. Их только можно с вертолета увидеть, да и то не всегда, потому что задернуты шторы. Гаремы существуют и на подмосковных дачах, но и там они недоступны для наблюдателя-вуайериста.
Зато, когда начинается бархатный сезон и вконец надоедает московское хлюпанье под ногами, московские гаремы трогаются в путь и золотой тучкой не только ночуют, но и днюют на бархатных островах.
Так, многие годы подряд живя осенью на Капри, где бархатный сезон длится целый год, примерно так же, как и в Сан-Франциско, но только на Капри итальянское солнце сильнее бриза и капризов погоды, я осознал, что длинные падающие иглы приморских пиний сильнее многих городских переживаний.
Сняв дом с большим цитрусовым садом, где упавшие с веток апельсины выстилают газон, московский гарем выбегает на свежий воздух в свободных полощущихся одеждах Серебряного века.
Мне рассказывает моя мама, которая после смерти нередко посещает остров Капри, что рай — это всего лишь бархатный сезон, ничего лучше выдумать не смогли.
Мы встретились с ней в саду у русского полу- или четверть-олигарха, который давно уже не работает, потому что разочаровался в людях, но который регулярно привозит на Капри свой гарем, чтобы его выгулять.
Этот гарем состоит из отборных девушек, хорошо образованных, знающих несколько языков, трудолюбивых, бодрых, улыбчивых, которые, переливаясь на лужайках бархатного сезона, охотно сходятся и расходятся со своими пристрастиями. На моих глазах Миша Х. и его помощница Кристина, назовем их условно так, организовывают тематические вечера. Первый вечер — праздник молодого бойца. На него приглашаются в основном военные люди разных стран. Звучит полковая музыка. Девушки выступают в военной форме. Дальше — день рыбака. Ну понятно, что это праздник русалок и всяких снастей и сетей.
Особенным вниманием девушек пользуется ночь патриота — на нее приглашаются всякие чучела родной московской жизни, которые ведут себя соответственно, по-восточному, набивая карманы пачками отечественных презервативов.
Миша Х. также регулярно устраивает американскую ночь — сюда ездит много американцев. Они не слишком желанные гости: на таких посиделках американцы обычно напиваются, съедают гору оранжевого сыра и редко трахают девушек.
Есть ночь лакеев — это на Капри считается местной достопримечательностью. Приглашаются все портье и официанты острова. Бьется почему-то много посуды.
Проходят вечера и ночи розовой любви — тогда самого Мишу отправляют спать, чтобы не мешал веселиться.
Иногда среди девушек проходит слух, что бархатных сезонов больше не будет. Они приходят в ужас. Но бархатные сезоны все еще продолжаются.
Моя мама, которая при жизни не разделяла свободных нравов, сейчас, после смерти, смотрит на эти вечеринки с шампанским другими глазами. Она поняла всю мелочность человеческих условностей, научилась отделять семейные радости от интимных.
— Раньше, — говорит она, — мне казалось, что соединение тел, все эти сексуальные чмоки-чмаки могут быть только при сильной любви, а измена — это грех даже для атеиста. Но бархатные долины и плоскогорья рая подсказывают иное. Бархатный сезон — это праздник тела, который нельзя пропускать.
Мама пьет красное вино «Примитиво» и поощрительно поглядывает на девушек в легких светлых одеяниях Серебряного века.
— В нашей стране у людей столько комплексов, — вздыхает она.
Но главный интерес представляет собой праздник, который так и называется «Бархатный сезон». К нему обитательницы московского гарема готовятся не один день. Это бал-маскарад с бодибилдингом, глубоким фистингом, достигающим в отдельных случаях желудка, с удушениями и плетками. Девушки красят губы в цвет жухлых листьев платана и кажутся отчаянными утопленницами. В полночь начинаются бешеные танцы. Моя мама зажигает, задирая юбку по-африкански, как бубу. Все хлопают, топают, восторженно свистят.
Может быть, именно в этом угаре на нее снисходит мысль о радикальной смене вех в нашей полночной стране, о чем я расскажу как-нибудь, если получится, в другой раз. Но в шесть утра начинается восход, и моя мама, как посмертная, потусторонняя Золушка, растворяется в солнечном тумане Средиземного моря.
Именно на почве любви к московскому гарему мы с ней начинаем сближаться. Старые споры слабеют. Она все еще не верит в мои таланты, но уже допускает, что у меня есть совесть. А это, скажу я вам, большой прогресс. Мы с ней не пускаемся во всепрощение или во всепонимание. Мы просто пытаемся зализать те раны, которые невольно или намеренно нанесли друг другу. По утрам, когда она исчезает, я тщетно пытаюсь понять, где та дверь, за которой на Капри начинаются райские кущи. У меня не хватает смелости спросить об этом у нее вечером, когда она возвращается. Мама всякий раз одевается нарядно и модно. Мне нравится, как она следит за собой.
Сегодня в московском гареме тематический вечер под названием «Прощай, невинность!». Каждая девушка расскажет, как она потеряла невинность. Но на самом деле только в московском гареме и можно невинность сохранить. Когда рушатся стены условностей, когда нет больше табу и когда так сильны переживания оргазма, мы все ближе и ближе приближаемся к самому сердцу невинности. Оно стучит в груди с невиданной самоотдачей жизни. Мама улыбается перед тем, как снова исчезнуть. Я прощен. Не полностью. Но хотя бы наполовину. Бархатный сезон залечивает наши семейные раны. На Капри между раем и здешней жизнью прозрачная перегородка. Но все-таки дверь, куда уходит мама по утрам, непонятно где. И потому свежесть утра особенно радостна. Тайна есть.
Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №98. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".