Первая мировая война гремит где-то далеко, а здесь в столице империи, в Петербурге, мало что меняется. Работает синематограф, выступают поэты, открыты рестораны. Но в любой момент обычный человек, обыватель, рискует оказаться в вихре шпионских страстей.
Отрывок из книги Ю_ШУТОВОЙ "ДАО ЕВСЕЯ КОЗЛОВА"
Целиком и бесплатно до конца ноября книгу можно прочитать на Livelib .
Если Вам понравится книга, проголосуйте за нее. Там же, на Livelib.
Неожиданный поворот. Даже не знаю, что и думать. Сижу поздно, уже ночь. Пытаюсь осмыслить то, что произошло сегодня. Может быть, если изложу все на бумаге, то и самому станет понятнее.
Сегодня днем зашел ко мне Зеботтендорф, принес мне последний номер Известий Географического общества. Мы еще не виделись с момента моего возвращения в город, но он мне пару раз телефонировал. Я после той истории с чертежами и цветком не приглашал Зеботтендорфа на наши вечерние чаи, а днем встретиться все не случалось. И вот он был у меня и уже собирался уходить, а тут звонок в дверь. Я пошел открывать, оказалось, пришел Климент и с нем еще один господин. У него очень интересная, я бы сказал, забавная внешность, сам не высок, этакий увалень-медведь, лохмат, руки длинные, до самых ладоней, заросшие черным волосом, торчащим из-под белоснежных крахмальных манжет. Одет франтом, дорогое легкое пальто, скрашивающее его сутулое неправильное тело. Снял свою широкополую мягкую шляпу, и я обратил внимание на его длинные, очень подвижные как у пианиста, пальцы. Провел я гостей в гостиную, и брат нас познакомил:
— Знакомься, Евсей, это мой друг, хирург Христо Васильевич Христев, служим вместе и вот в отпуск тоже вместе приехали.
Я со своей стороны представил им своего друга. Пожимая ему руку, господин Христев спросил, не встречались ли они ранее. Зеботтендорф отвечал:
— Нет, встречаться мы не могли, у меня прекрасная память на лица, я бы обязательно вас запомнил.
— А вот у меня, представьте себе, никакой памяти на лица, за одним только исключением...
Но договорить он не успел, Зеботтендорф быстро распрощался с нами и ушел. Климент сказал, что они пришли за мной, чтобы немедленно, прямо сейчас пойти обедать в ресторан, отметить их отпуск.
— Ты даже не представляешь, Евсей, как я соскучился по белым крахмальным скатертям, звону бокалов и ножей, этому ресторанному гомону, мельканию лиц. Беззаботных лиц, на которых не отражается ежедневная тревога, а то и просто страх, страх поражения, страх смерти. Свобода от войны, бегство от нее хоть на несколько дней. Счастье.
— Ну что ж, в ресторан, так в ресторан. А куда пойдем?
— В «Вену», только в «Вену», братец.
Я рассмеялся:
— Нет такого ресторана, Климент.
— Как нет, мы только что мимо проходили, что ты меня морочишь.
— Нет, брат, это теперь «Ресторан Соколова», а никаких «Вен» в Петрограде быть не может. Привыкай.
— Ну, Соколов, так Соколов. Пошли, пошли, мы стр-р-рашно голодны с Христо.
И мы пошли, хотя что там идти, только на ту сторону Гороховой перейти, и вот мы в «Вене». Переименования переименованиями, патриотизм патриотизмом, а все равно все говорят «Вена».
Народу было не мало, мы оставили свои пальто у гардеробщика, и кельнер предложил нам занять кабинет, но Климент замахал на него руками:
— Нет, нет, только в зале, и посадите нас там, где публики побольше.
Тот посмотрел на нас недоуменно, обычно ищут место поукромнее, но провел к столику туда, где вокруг все было занято, во второй зал с буфетом. Это, надо сказать знаменитое помещение, по всем стенам картины современных художников, автографы писателей в рамочках, а в самой середине стол, скатерть на котором расписана подписями, рисунками, акварельными картинками, некоторые подписи даже вышиты поверх золотой ниткой. Теснота, гомон, то, что мой брат и хотел. Он радостно озирался по сторонам:
— Ты, посмотри, посмотри, — господи, какая красота, все здесь как до войны. Не представляешь, как я рад все это видеть.
Я пишу все это, чтобы удержать ту светлую радость, которую я испытал, глядя тогда на Климента, я и сам был доволен этой круговертью, кто-то махал руками знакомцам, кто-то приглашал приятеля к своему столику, у буфетной стойки — толпа, смех, вскрикивания. Я еще не знал и совершенно не чувствовал, что сейчас мне будет нанесен удар, такой, что приведет меня в полнейшее смятение, сомнет меня. Ну да по порядку, все же.
Мы, наконец, успокоились, углубились в поданые нам карты меню. Блюда, как, наверное, теперь повсюду, носили в основном русские названия, кроме этого было кое-что из кавказкой кухни с непременной пометкой «для любителей». Мы с братом хором заказали рыбную селянку, котлетки из рябчика и на холодное заливную утку, а товарищ Климента — бифштекс с картофельным гратеном, суп из белых грибочков и салат с перепелиными яйцами и раковыми шейками. Настоящий пир не мыслим без соответствующих напитков, как можно начинать селянку без рюмочки ледяной водки. Но увы, увы. Климент, однако, подмигнул мне и подошел к буфетной стойке. Пошептался с буфетчиком, и вот нам на подносе несут два пузатых чайника, чашки и чайную «закуску», крендельки крохотные, печенье сахарное да варенье в хрустальной вазочке. В одном чайнике водка, подкрашенная в чайный цвет в дубовой бочке, в другом массандровский портвейн.
— Вот и жизнь хороша, — Климент улыбался, с довольным видом потирая руки.
Мы сидели, обедали, разговаривали, смеялись, мой брат рассказывал всякие случаи из своей практики, но только смешные или героические, ничего печального, ничего страшного, убийственного, все это было глубоко спрятано, оставлено на время. Христо Васильевич больше отмалчивался или коротко комментировал истории Климента, было понятно, что многое они пережили вместе. Спустя какое-то время я вышел к телефонному аппарату, хотел узнать, вернулись ли домой Кудимовы, в нынешнее воскресение они по утру уехали в свое Мартышкино, проведать жильцов. Когда я вышел из телефонной, оказалось, Христо поджидает меня.
— Вы меня извините, я хотел вас спросить, давно ли вы знакомы с человеком, которого представили нам, я забыл, как вы назвали его фамилию.
— Родион Иванович Зеботтендорф. Знакомы мы с марта месяца, то есть около полугода. А, собственно, чем вызван этот ваш вопрос?
Господин Христев посопел немного, переминаясь с ноги на ногу, почесал нос своими длинными пальцами:
— Еще раз прошу извинить меня, я не хотел при вашем брате говорить, но вам сказать должен. Фамилия этого человека не Зеботтендорф. Это Рудольф Глауэр, немец, я встречался с ним два года назад во время Балканской войны, второй, самой короткой.
Христев смотрел на меня виновато, как будто рассказывал про себя что-то стыдное. Я возразил ему:
— Вы же сами говорили, что зрительной памяти у вас совсем никакой нет. Как же вы можете утверждать?
— Я не договорил тогда. У меня действительно плохая память на лица, но за одним исключением, я прекрасно помню всех, кого лечил. Абсолютно всех. А Глауэра я лечил дважды за один месяц. Тут уж перепутать трудно.
Он достал из кармана брюк мятую пачку «Норда», вытащил одну папиросу, размягчил пальцами, дунул в нее, покрутил еще немного в руках, и убрал обратно в пачку. Видно было, что он волнуется, не хочет продолжать свой рассказ, поэтому тормозит сам себя, но и уйти от темы уже не может. И господин Христев продолжил:
— Я, как вы поняли, болгарин. В тринадцатом году во время войны был полковым врачом болгарской армии.
Глауэр попал в плен в июле, был он юзбаши, капитаном турецкой кавалерии Энвер-бея. Был ранен в ногу, падая, зацепился за стремя, и лошадь тащила его по земле, по камням и колючкам. Когда его доставили ко мне в лазарет, остатки мундира висели на нем клочьями, сам он был весь в запекшейся крови. Но ничего серьезного, пулевое ранение верхней трети бедра, кость не задета, повезло, ушибы, царапины, легкое сотрясение мозга. Вскоре он уже выходил на воздух покурить, а еще через пару дней его должны были отправить с остальными пленными в тыл. Но вышло совсем по-другому. Войну мы уже фактически проиграли, турки гнали нас из Фракии, и вслед за армией уходили сотни беженцев, болгар, живших на этих землях годами и веками. Турки считали нас агрессорами, с мирным населением не церемонились, вырезали целые деревни. При лазарете был парнишка один лет тринадцати, может четырнадцати, звали его Михал, всех в его деревне убили турки.
Картина, которую мне нарисовал доктор Христев, была не просто страшной, она была по-настоящему жуткой, хотя рассказывал он скупо, не пытаясь расцветить ее. Эскадрон турецкой кавалерии напал на маленькую, теперь уже навсегда безымянную, деревеньку. Конники несутся по деревне, пыль столбом, огонь, крики людей, рев быков. Убивают всех, давят копытами, режут саблями, насаживают на пики. Дома горят, в них сгорают заживо те, кого не зарезали на улице. А этот мальчишка, Михал, он ушел хворост собирать. И теперь на каком-то холмике, вжавшись в землю, смотрит, как убивают его родных, как в дыму, криках и крови тонет весь его мир. Вот кто-то стреляет в спину бегущего человека, тот падает, лошадь наступает копытом ему на спину, это был отец, вот мать с маленькой сестренкой выскакивает из горящего дома, и тут же на голову ей обрушивается уже красная от крови сабля. Девочка падает у нее из рук, встает, но ее подхватывает, наклонившись с коня, офицер и, взяв за ноги, размахнувшись, бьет головой о деревянный столб коновязи.
Все заканчивается быстро, турки ускакали, дома горят, гудит огонь, и это единственный звук в убитой деревне. Мальчик с мертвой сестренкой на руках уходит по дороге, не оглядываясь. Он идет и воет. Он думает, что поет, поет колыбельную, он потерял речь от пережитого шока, и вместо слов из его горла вырывается только хриплый, прерывистый вой.
— Его остановил наш разъезд. Михал привел их обратно в деревню. Солдаты наскоро похоронили всех убитых в одну могилу. Трудно было отобрать у парня тело его сестры, он никак не хотел выпускать его из рук. Тогда кто-то догадался сунуть ему в руки разряженную берданку. Потом мальчишку сдали нам в лазарет. Он жил у нас уже неделю, понемногу возвращаясь к реальности, носил воду, кипятил, привозил продукты, помогал, одним словом. Винтовку он отдавать не хотел и, чтобы успокоить, дали ему старый дробовик с одним патроном.
И, вот представьте себе, я провожу обход раненых, и тут на улице прямо возле палатки выстрел, крики. Я выскочил и вижу, Михал со своим дробовиком в руках, его хватают солдаты, оттаскивают от Глауэра, а тот стоит, закрыв лицо окровавленными ладонями. Михал кричит: «Това е той, това е той, убиецът, той убил Дани!» Мальчишка узнал убийцу, и от повторного шока, к нему вернулась речь, так бывает, я читал по психиатрии. Глауэр был там, в его деревне, это он командовал турками, он убил маленькую Данушку, сестру Михала.
— Мальчик был в шоке, вы сами сказали, он мог ошибиться.
— Что-то у вас, Евсей Дорофеевич, все ошибаются, путают, забывают. К сожалению, он не ошибся. Я вытащил дробины из рук Глауэра и сделал ему перевязку. Как он успел во время выстрела закрыть лицо, я не представляю. Но успел, а то бы вовсе без лица остался. Его заперли в сарае на ночь, у дверей поставили часового. Той же ночью Глауэр ушел. Не знаю, как он уговорил часового открыть ему дверь, часовой убит, зарезан моим собственным скальпелем, видимо, немец стащил его во время перевязки, а может еще раньше. Но это еще не все. Глауэр пробрался в палатку, где жили солдаты, работавшие при лазарете, и там же ночевал Михал. Он убил мальчика. Перерезал ему горло, очень профессионально, если так можно выразиться. Под самым подбородком, и аорту, и трахею одном движением. Бедняга даже крикнуть не успел, истек кровью, а рядом спали солдаты. Никто не проснулся.
— Но руки? У него же были перебинтованы руки, он не мог.
— А бинты он просто снял, размотал, они валялись в сарае, где его запирали. Вот такая история. Я не хочу посвящать в это Климента. А вам я бы настоятельно советовал, пойти в полицию. Такой человек как Рудольф Глауэр не мог случайно оказаться в Петрограде во время войны с Германией.
— Вы подозреваете, что он шпион?
— А вы нет?
Верить или нет? Рудольф Глауэр или Родион Иванович Зеботтендорф? Кто он? Опять же история с чертежами... Я тогда мог предположить лишь бестактность поведения с его стороны, любопытство. Но если он и вправду шпион, приходил ко мне лишь за тем, чтобы покопаться в бумагах Вениамина, беспечно оставленных им на столе. И не один раз, возможно. «Вынюхивает, ищет», — как Санька про него говорила. И Лиферов... Капитан вроде бы еще служит где-то, Зеботтендорфа он представил мне как друга, значит, и возле старика тот крутился не просто так.
Нет, бред какой-то. Бред и шпиономания. Зеботтендорф — шпион? Человек там много знающий по вопросам философским, человек по-настоящему увлеченный Востоком, ученый, да просто тонкий, талантливый, разбирающийся в истории, в поэзии, в живописи, такой человек никак не может быть шпионом. Пожалуй, завтра я постараюсь еще раз встретиться с господином Христевым, расспрошу его более подробно. Надеюсь, тогда станет понятно, что Рудольф Глауэр и Родион Иванович Зеботтендорф — это два разных человека.
* * *
Мне не удалось вновь поговорить с доктором Христевым. И уже не удастся никогда, никогда и никому больше не поговорить с ним. Он убит.
Звонок от Елены в половине десятого поутру. Просит срочно прийти к ним, не хочет ничего толком объяснить, только говорит, что Клименту не хорошо. Голос напуганный. Я сразу побежал к ним. В передней Елена, встретив меня, приглушенным голосом говорит, что приходили из полиции рано утром, сказали, что нашли тело Христо.
— А Климент?
— Он у себя. Он плачет. Я не знаю, что делать, я никогда не видела, чтобы он плакал. Пожалуйста, сделай что-нибудь, помоги.
Климента я застал в его кабинете. Он сидел за столом, опустив лицо в ладони, плечи его тряслись, он плакал. Я позвал его по имени. Он поднял на меня глаза, лицо его было красным, зареваным.
— Что случилось, Климент?
— Кто-то убил Христо. Зачем, почему, я не понимаю. Он три войны прошел. Три! И вот здесь, в мирном городе, посреди улицы...
— Как это произошло, — я хотел, чтобы он стал мне рассказывать, чтобы боль его со словами вырвалась наружу, перестала давить сердце, чтобы от этого ему стало легче.
— Вчера после ресторана, ты пошел к себе, а Христо решил меня проводить, он считал, что я слишком пьян, чтобы дойти до дома. Он довел меня до парадной, мы простились, и он отправился к себе, он снял комнаты в доходном доме на Алексеевской за Храповицким мостом. А потом... — Климент судорожно сглотнул, рыдания пережимали ему горло, он не мог продолжать.
Я обнял брата за плечи и, приподняв, вывел из-за стола, уложил его на кушетку, стоящую здесь же в кабинете, укрыл пледом. Что было делать дальше? Я попросил Елену вызвать к нему доктора. Тот пришел достаточно быстро, сделал Клименту успокоительный укол, и брат заснул. Потом Елена рассказала мне сама то, что знала про это убийство. Утром к ним пришел какой-то чин из сыскной части. По его словам, на доктора напали, когда он свернул на Адмиралтейский канал. Ничего не взяли, ни портмоне, ни документов, ни часов, на ограбление не похоже.
— Как его убили? — спросил я. Елена, и без того побелевшая от переживаний, при этом вопросе побледнела почти до прозрачности:
— Ему перерезали горло.
Меня как током ударило. Прямо перед глазами встала картинка: вот доктор сворачивает с Благовещенской площади в темноту Адмиралтейского канала, идет вдоль кованой решетки.
Внизу — черная, почти невидимая вода, за ней мрачные громады корпусов Новой Голландии. Он останавливается закурить. Достает из кармана помятую пачку «Норда», спички... Чиркает о коробок, маленький огонек загорается перед его лицом. На мгновенье он ослеплен этим светом, вокруг только плотная чернота. И в этот момент позади него вырастает высокая фигура. Упершись коленом в спину Христеву, убийца левой рукой резко дергает назад голову доктора (шляпа слетает у того с головы и падает в невидимую воду канала), а правой перерезает ему горло под самым подбородком. Кровь, вырвавшись из раны, заливает щегольское светлое пальто, брызги ее попадают на руку, сжимающую нож, на зеленом глянце перчатки расплываются черные трупные пятна.
Громкая переливчатая трель, это свистит дворник, он закрывал подворотню в двадцати метрах дальше по набережной. Убийца отступает назад и растворяется в темноте. Когда на свист дворника сбегаются городовой с площади и военная охрана с острова, им достается только залитое кровью мертвое тело, привалившееся к ограде канала.
Иду в полицию.
Полный текст книги и голосование по лонг-листу премии Электронная буква здесь: