Гладкий, лощёный таможенник брезгливо рассматривал нашу похмельно-мятую компанию. Начал он с дамы, инстинктивно почувствовав шаткость её морально-нравственных позиций.
- Что это у вас там?
- Телевизор...
- На вокзал, в камеру хранения. А это?
- Холодильник. Но как же...
- В камеру хранения. Это?
- Стиральная машинка.
- В камеру хранения. А это тоже ваше? Туда же, туда же!
Дама, уже готовая расплакаться, жалобно спросила:
- А с чем же я поеду в Польшу?
И тут эта холёная, сытая государственная сволочь в мундире высокомерно отрубила:
- А таким, как вы, нечего делать в Польше.
Моя гладильная машина "Калинка" отправилась туда же, куда и вся техника московской дамы - в камеру хранения на брестском вокзале. Впрочем, у меня осталась ещё сумка со всяким барахлом, которое было продано полякам на рынке города-побратима Костромы. Бывалые коммерсанты с таможней как-то договорились и свой товар провезли беспрепятственно.
Описывать стояние на морозе и разговоры с паньством ("иле коштуе? то драго" - "то не есть драго") не представляет интереса. Скажу лишь, что моя близкая подруга и коллега, с которой мы вместе пришли в молодёжную газету в 1988-м, а спустя три года впаривали полякам бритвенные станки и презервативы, уставши торговать, неожиданно сказала: "Да, горек спекулянтский хлеб".
Я должен был уехать из Польши 9 декабря 1991 года. А 8 декабря Ельцин, Кравчук и Шушкевич подписали беловежские соглашения.
Я вошёл в здание вокзала Warszawa Centrum, ничего не подозревая о том, что Союз перестал существовать. Девушка в билетном окошке ласково сказала, что не может подтвердить мой билет, купленный заблаговременно ещё в СССР, потому что нет связи с кассами в Москве. "Пше проше..."
Вместе со мной по огромному вокзалу бродило ещё несколько десятков таких же бывших граждан бывшего СССР, не знающих, как им вернуться на родину. Кто-то советовал ехать электричкой до Бреста, а там добираться на перекладных. Кто-то уже выстраивал путь не в новую демократическую Россию, которой на хрен были не нужны забредшие за кордон люди, а на запад.
Я сел на поезд "Дюссельдорф-Москва", сунув проводнице двадцать баксов. Меня подселили в купе к русским немцам из Казахстана, эмигрировавшим в Германию ещё на рассвете горбачёвской перестройки. Они никак не могли понять, почему их бывшие соотечественники считают Генерального секретаря, по меньшей мере, недоумком.
В Москве всё было неизменно: бомжи на подходе к метро и толпы народа, озабоченные чем угодно, но только не распадом державы.