Последние дни августа 1974 года. Еще никогда в южных аэропортах не было такого скопления пассажиров. Только на Москву из Одессы восемнадцать рейсов в сутки, из Симферополя на Москву тридцать два рейса, это кроме Владивостока, Алма-Аты, двух рейсов в Ленинград, Варну, Бургас. Отпуска летному составу в третьем квартале запрещены. Совет Министров направил в южные регионы своих представителей. Задача — вывезти всех пассажиров до первому сентября. У нас появилась шутка: «Быстренько покушаем, быстренько поспим — и вперед!»
В этот вечер вылетели из Одессы в Москву. Загрузка под завязку: сто пятнадцать взрослых плюс дети, из Москвы в Симферополь полупустой самолет, и во второй половине ночи Симферополь — Москва опять битком.
Занимаем заданную высоту, включили автопилот, и я, командир корабля, решил проверить, что делается в салонах.
Свет выключен, тускло горят светильники, пассажиры все мирно спят, стюардессы спрашивают меня, что делать, мол, от питания пассажиры отказываются наотрез, даже пить не хотят. Разрешаю одной дежурить, остальным подремать. Возвращаюсь в пилотскую кабину, вдруг один пассажир дергает меня за рукав, вижу в полутьме — мужчина лет шестидесяти.
Спрашиваю:
— А вам почему не спиться?
— Бессонница замучила, курить хочу до одури.
— После посадки закурите, в самолете курить запрещено.
— Да знаю я, но нет терпения, можно я в туалете перекурю?
Запрещаю категорически, смотрю, чуть не плачет, и я, нарушая инструкции, предлагаю: «Пойдемте в пилотскую, вместе перекурим».
Занимаю свое кресло, ему предлагаю кресло лоцмана у меня за спиной.
— Не беспокойтесь, я постою, — отвечает он. Облокотился плечом о мое кресло, закурили. В пилотской освещение выключено, мерцают приборы ультрафиолетом, начался разговор.
Рассказ пассажира.
— Жил в селе в Воронежской области. Отслужил в армии, женился, родились два сына. Работал в МТС трактористом: пахал, сеял, а особенно любил уборку урожая. В то время самоходных комбайнов не было, на своем ЧТЗ тянул два «коммунара» или два «сталинца» дни и ночи напролет. Душа радовалась, и вдруг — 22 июня 1941 года.
В первый же день войны сменил свой ЧТЗ на Т-34. Познал горечь отступления и радость наступления. Рвался освободить своих, и бои, бои. Почти не вылезал из танка, а в перерывах по крестьянской привычке все ощупаю руками, осмотрю, проверю, подтяну, понимая, что поле боя — не колхозная нива.
Наконец-то освободили мое село. Проходили недалеко, попросил командование — отпустили на два дня. Приехал на попутках. Села нет — все сожгли. Несколько раз переходило из рук в руки, а последний раз немцы, отступая, сожгли село, а всех жителей согнали в колхозный амбар и сожгли заживо. Наверное, не пережил бы, если б не желание отомстить. Вернулся с первого же боя и чуть не загремел в штрафбат. Представитель СМЕРШа откуда-то узнал, что я вернулся с полным боекомплектом, хотел арестовать, отдать под суд, что, мол, немцев жалеешь? Я ему ответил, что не немцев жалею, жалею на эту нечисть снаряды и патроны, я их гусеницами давить буду, а штрафбата я не боюсь, но думаю, что на танке я нужнее. Спасибо, командир и замполит отстояли. Стал своевольничать: бывало, задание выполним, команда возвращаться, а я «по газам» и вперед в рейд по тылам на расстояние заправки. Жалел свой экипаж, а сам я ведь смерти искал. Ругали, угрожали судом, а мне ведь ничего не страшно. Уничтожал машины, пушки, а особенно радость испытывал, уничтожая гусеницами живую силу врага.
От пленных немцев узнал, что на их участке фронта появился танк-призрак вроде как ниоткуда, наносит удар и мгновенно исчезает.
В один из таких рейдов совершенно случайно налетели на какой-то штаб, разгромили полностью, машины передавили. Получил звание Героя Советского Союза.
Дошли до Германии.
— Не было желания отомстить немцам тем же?
— Боже избави! Даже самому злому врагу я не желал оказаться на моем месте, я ведь не каратель — с женщинами и детьми драться, я воин.
Закончилась война, домой вернулся совсем другим человеком. Я ведь до войны не мог и курицу зарезать, надо мной все мужики в деревне смеялись, а тут людей давил и радовался. Война калечит не только тела, но и души людей.
— Не запил горькую?
— И такое было, но на фронте я вступил в партию. Сначала меня встряхнул военком, потом райком партии добавил. Бросил. Только на День Победы да за упокой жены и детей.
— Не женился?
— Нет. Я однолюб, а потом детям, не захочется жить с мачехой.
— Но ты же говорил, что они погибли?
— Для меня они всегда живые и всегда маленькие.
— А почему звезду Героя не носишь?
— Не хочу. Как-то пригласили в школу на День Победы, военком заставил надеть все награды. Знаешь, какой тяжелый пиджак.
— Работаешь где?
— Трактористом. Предлагали должности — не захотел. Зачем браться за то, чего не умеешь?
— Но ты ведь и воевать не умел сразу?
— А я и не хотел, вынудили…
Длился этот разговор почти до посадки. Он выкурил, наверное, полпачки сигарет, прикуривая одну от другой. Сели. Зарулили. Пожали друг другу руки, и он ушел. Ни фамилии, ни адреса его не знаю, как-то не принято было спрашивать, да и лица в полутьме почти не рассмотрел. Единственное, что сохранилось в памяти — его голос и этот рассказ. И мысль, что в войне все пострадавшие. И побежденные, и победители.
Пришел сменный экипаж. Передали «свою ласточку» Ту-104, а сами отправились быстренько поесть, быстренько поспать — и снова вперед.