Я в этом доме, где провела свое детство и юность не была очень много лет. Очень... Но помню все так ярко, как будто и не прошла мимо эта бесконечная череда лет, превратившая меня из весёлой девчонки, мам-папиной любимцы в очень немолодую матрону сомнительного веса. Меня, наверное, мало кто узнал бы при встрече, а вот я помнила многих. Правда тем, девчачьим зрением, незамутненным многими знаниями, лёгким, ярким и слегка дурновато-романтично-наивным. Особенно некоторые так ярко отпечатались в памяти, что не вытравить, закрой глаза - и они вот, как на ладони. Так я помнила Любашу и Евгения, Женьку. Пару с третьего этажа. Семейную...
Насколько они были меня старше? Лет на пятнадцать-двадцать. Но, в мои двенадцать тридцатилетняя Любаша казалась недосягаемо взрослой и непостижимо красивой. Хотя теперь я понимаю, что красота её была на любителя. Мелкая, быстрая как белка, Любаша была владелицей круглой красивой попки, низковатых полных ножек, маленьких острых сисек, торчащих в разные стороны, что подчеркивала кофта её любимого фасона "лапша", тонкой упругой талии и шеи очень красивой формы. Прямо лебединой. На гордой шее красовалась небольшая аккуратная голова, украшенная взлохмаченным хвостом кучерявых волос, перетянутых модной дефицитной резинкой у самого затылка. Мелкие кучеряшки соломенного цвета обрамляли кукольное личико, с настолько розово-фарфоровой кожей, что казалось, что она светится в темноте. Но самым примечательным в её внешности - это были глаза. Круглые, как у куклы, ненормально синие, такой бывает очень густо разведенная краска, но при этом прозрачные, небесные. Ультрамарин. В обрамлении густых, длиннющих, темно-рыжих ресниц, невесть откуда взявшихся при таком цвете волос, эти глаза производили впечатление, подобное выстрелу в мозг и ещё долго маячили в сознании, вызывая желание отмахнуться. Любаша выглядела, как экзотический зверёк, на неё невозможно было не смотреть, аж слезились глаза.
А вот Женька, её муж - это была классика. Если взять Аллен Делона, хорошенько перемешать его с Василием Лановым в роли Грея из Алых парусов, и добавить, ну не знаю, Василия Степанова, может, для некоторой демоничности и Ихтиандра-Коренева для доходчивости - вот вам и Женька.
Помирали все. Всё женщины, девочки, дамы, бабульки нашей новой кооперативной двенадцатиэтажки в Медведково помирали от чуйвств при виде Евгения. Ходили слухи и том, что Валентина с десятого, весёлая, безмозглая, разбитая разведенка, награждённая создателем грудью шестого размера, попала в психушку на почве неудавшегося суицида именно из-за Любашиного суженого. Потом ходила тенью, похудев в три раза и опустив свою гордость, как уши спаниеля - просто подменили женщину. Всё её жалели, подкармливали вкусненьким, а Женька - нет. Он вообще никого не видел кроме своей кудрявой зверушки. На руках носил. Но, Боже... Как же они ругались!!!
Очередной скандал,после которого заросший клевером газон под их окнами был засеян осколками посуды и равными тряпками, среди которых легко угадывались новая Женькина водолазка за бешеные деньги и кружевные Любашкины трусы, гремел на все Медведково, привлекал внимание застенчивого румяного участкового и всегда приводил к целому каскаду следующих, ещё более страшных. Напрасно Женька пытался загладить это безобразие букетами хмурых гвоздик, а Любашка пирожками по этаким рецептам, скандалы накатывались, как цунами и приводили к семейному краху. После развода Женька жил у матери на девятом, Любашка ходила с распухшим носом и периодически делалась, как без чувств. Но страдали они недолго. Через небольшое время расписывались вновь.
После замужества я покинула родительский дом, а потом и мама с папой оттуда уехали. К тому времени Любашка с Женькой расписались уже три раза...
***
... Я села на лавочку отдышаться, жара стояла несусветная, хоть кожу снимай. Наш подъезд через сорок лет почти не изменился, даже лавочка была та же, только покрасили её. Вроде отмотали назад клубок времени, даже запах известки откуда до доносился, вроде как дом построили вчера. На лавке рядышком ссутулилась бабка, она тяжело дышала и обмахивалась газетой. А по дорожке шла пара. Худой, седоватый, красивый пожилой человек вёл маленькую полную женщину. Женщина тяжело опиралась на палку, очень толстые ноги, втиснутые в рассупоненные кеды без шнурков, с трудом шаркали по асфальту. Прическа "овца" насквозь просвечивалась солнцем, и было понятно, что химия немного ещё спасает, но, в общем, кудельки можно сосчитать на пальцах одной руки. Дряблая кожа неожиданно длинной шеи подрагивала, как кисель, вырез мятой майки открывал морщинистую грудь. Женщина была очень в возрасте, и, одеваясь она иначе, выглядела бы естественнее, но у каждого свое...
Но когда они подошли поближе, я утонула в синеве Любашиных глаз. Они не только не выцвели, цвет их настолько сгустился, что было больно смотреть.
-Надо же... Глаза, как были так и остались, небесные. Сказали бы, не поверила.
Я говорила вроде сама с собой, но бабка прислушалась, оживилась и бойко поддержала разговор.
-Восьмой раз вчерась расписались. Три года отдельно жили, её чуть в дом престарелых не сдали, а вишь. Вернулся.
-Как восьмой? Шутите?
Я повернулась к бабке и мне было уже не до жары.
-Любка-то с Женькой? Восьмой, это точно. А так сходились-расходились раз двадцать, не меньше. Лет десять назад, может больше дрались, чуть не поубивали друг друга. В турму чудом не сели. А вишь... Опять... Наверное до гроба теперь уж...
Бабка кряхтя встала и скрылась за дверью подъезда. А я сидела, обмахивалась оставленной ею газетой и думала...
О любви... До гроба...
Только не принимайте его очень серьёзно