Сегодня их скатывают в один ком, прессуют в один массив.
Не было общего строя. Они дышали по-разному, они по-разному приходили и уходили.
И я в каждый год входил, врастал, чувствуя сопротивление или податливость живой массы дней. У неё была своя плотность, своя структура.
Выделить из девяностых отдельные фрагменты – можно, конечно.
Девяностые – готовность меняться. Это первые митинги на костромской Сусанинской площади, которую какое-то время по инерции называли «площадь Революции», митинги, куда никого не сгоняли силком и первые банки с импортным пивом.
Это башнесрывательный «Твин Пикс» по государственному телевидению.
Это Ельцин в «Куклах» и Ельцин в жизни, первый правитель после Николая II, приехавший в Кострому, на которого народ глазел издалека под прицелом разложенных по крышам снайперов.
Девяностые – это рыжая осень, рыжая зима, рыжая весна, рыжее лето, несколько лет отчаяния и отравы, тайного, явного, ненадёжного.
Это голодовки учителей, не получавших зарплаты, и бесконечные презентации неизвестно чего непонятно зачем.
Это шлюхи, которые начали давать в газетах объявления «встретимся с мужчинами для интима».
Девяностые – это политическое мочилово и вопрос Аркаши Мамонтова, который был тогда корреспондентом НТВ и с которым мы неожиданно встретились на пляже кипрского города Лимасол: «Знаешь, кто стал премьером?»
Это толпы людей у офисов МММ, это ну вот и мы в Хопре, это обещания через край и бесстыдство жадной надежды, это инфляция, это баксы из окошек-бойниц обменников и новые рубли вместо денег-фантиков.
Это бандосы, сидящие в кабаках-склепах и спонсирующие фестивали, поэтические и музыкальные.
Это спирт «Рояль» пополам со швепсом и косяки по кругу, и опыты изменённого сознания, и в кухню на ощупь, и просьба наутро налить ведро воды, положить туда топор, а потом отрубить голову.
Это вседозволенность и Сталин на портретах, выносимых на новые митинги, темень в душе, слабость в коленях, удар кастетом по голове и хирург-депутат городской думы, регулярно штопающий дружбанов-забулдыг.
Это книги. Это книги.