Ероха всё измыслил загодя. Ежели уходить - то зимой. Отец ни коли не спустит такого сраму. Слыхано ли дело – коня на бабу сменял? И добро бы боярыня какая, а то – холопка, литвинка.
Он и сам не ведал - кой леший его попутал. Мало ли ему девок окрест? Нешто сам он рябой, да кривой? Так нет же! Молодец – хоть куда. Всяка девка такому жениху рада-радёхонька была бы.
А вот поди ж ты – будто приворожила его литвинка. Он оглянулся. Его зазноба споро бежала на лыжах за ним по уезженной санями дороге. Сряда на ней негожая вовсе – вотола старая, истёртая до дыр, полуразвалившиеся лапти. Раскрасневшийся на морозе нос выглядывает из-под старого плата.
«Боярыня!», - усмехаясь, подумал про себя Ероха – «А и я чем не князь!»
Он прибавил шагу. Поспеть бы до темени добраться, да покуда не хватились. Эх, где ж Сивач – друг верный. Знамо где – на дворе у Семёна. Сам свёл друга на чужой двор. Сам и ответ держи.
Зимний день короток. И только к закату они добрались до большого рассечённого молнией дерева. Санная дорога шла дальше на соседние селища. А Ероха свернул в густой ельник и запетлял среди заснеженных еловых лап. Снег сыпался ему за шиворот. Он крякал, отфыркивался и не задерживаясь двигал дальше. Поспеть, поспеть до темени! Агнэ почти не слышно следовала за ним. Он чувствовал её движения спиной и не оглядывался.
Пару раз они спугнули лосей, хоронившихся в зарослях. То и дело из-под ног с шумом взлетали куропатки, приютившиеся на ночёвку в сугробах. Зверь и птица тулились в поисках ночлега, а странные люди в сумерках всё углублялись в чащу. Две одинокие фигурки, оторванные от тёплого человечьего муравейника.
Ангэ стала отставать. Руки и ноги слушались её всё хуже. Лицо было мокрым от снега и пота. Ероха останавливался, поджидая её. Путь всё чаще преграждали огромные стволы поваленных бурей деревьев. Сумерки окончательно поглотили лес. И если бы не белизна снега, да взошедшая полная луна – не ступить бы им по лесу и шагу. У Ерохи изнывало плечо, на котором он весь день волок увесистый холщовый мешок. У Агнэ стучали от холода зубы. Брал своё и голод. Но не голода опасался Ероха, а волков. Полезть на дерево, да переждать ночь? Он бы и полез, да, боялся - девка погинет. Закаченеет вся, да и ухнет вниз.
Нееет! Они ужо недалеча!
- Дойдём! - упрямо хрипел Ероха. И они тащились дальше. Агнэ через каждый десяток шагов молча валилась на снег снопом. Ероха её поднимал и снова тащил мимо чёрных стволов – куда? Того она не ведала. Но в целом свете у неё никого не было окромя него. И не чуя ног она шла за ним в тьму.
На счастье, не было ветра. Да и морозец был не ядрён. Свет луны резал тьму, и даже волчий вой лишь единожды донёсся издалеча.
Только к полуночи Ероха заприметил старые затёсы на стволах. Он извёл глаза, выглядывая метки, и уже опасался, что сбился с пути. Найдя первый затёс, он даже заорал на радостях. Агнэ со страху повалилась ему под ноги.
- Ничо, ничо! Теперя ужо не погинем! – повеселевшим голосом просипел Ероха. И они снова принялись продираться меж еловых лап и упругих прутов орешника.
Неожиданно путь им преградил старый сплошной частокол. Ероха двинул вдоль частокола, отыскивая ход. В заветном месте он принялся отгребать снег от потайной калитки.
Не вскоре, но всё-таки они выбрались к месту. Стволы чудом расступились, и они оказались на взгорке. Огромная круглая луна висела над мёртвой ледяной рекой. Другой берег реки был пологий. Дремучий лес подступал к реке вплотную. На взгорке, по самую крышу заметённый снегом, стоял сруб.
- Во, - только и вымолвил Ероха.
Прежде чем попасть в жило, им пришлось долго отгребать и утаптывать снег. Наконец, вусмерть уставшие, они ввалились в темень избы. Уснули прямо на земляном полу, отгородившись от леса бревенчатыми стенами.
Агнэ поутру проснулась первой. Правый бок её приютно согревало могучее Ерохино тело. Зато левый колотила мелкая дрожь. Ресницы и брови в инее. Ноги гудят. А на душе весело.
Стараясь не пробудить Ероху, она приподнялась на локте, и принялась разглядывать большое Ерохино лицо. Крупный нос, полные губы и какие-то смешные и жалостные тонкие брови. Это был первый в её жизни мужчина, коего она не боялась. А там, где ране гнездился страх, ныне поселилась какая-то неведомая ей дотоле бабья жалость. Так и хотелось прижать к себе большую мужскую голову, да огладить, приголубить будто малого волчонка, с коим так любовно возилась в детстве. То было непривычно и весело.
Отца своего Агнэ помнила мало. Пока была мала, он бывало подкидывал её вверх играючи. А однажды принёс ей из лесу малого волчонка. Невдолге после того отца порвал в лесу вепрь. Старшие братья, проходя щипали в иной день Агнэ за щёки, но могли поглянуть сурово, да и за волосы дёрнуть больно. Пока росла, деревню сжигали трижды. От чужих мужчин пощады и вовсе не ждали. В третий то раз чужой воин на коне ухватил её за волосы и поволок по земле. Она визжала, кусалась, и впивала ногти в чьи-то мохнатые лица. Страх колотился внутри и страх был снаружи. Потом её отдали тому угрюмому мужику, который и привёз её в русскую деревню. Угрюмый мужик, хоть и не бил, но зло на неё таил невесть за что. И она боялась хозяина до жути. Старалась не попадаться ему на глаза. А всё же с неволей свыклась быстро. Однажды запела, сидя за прялкой. То была старинная песня, когда-то так пела мать… С того дня хозяйские дочери всё приказывали, чтобы она пела ещё и ещё. Послушать те песни сходились люди с других изб. Парень могучий с большой шеей, выглядывающей из ворота холщовой рубахи чаще других приходил послушать, как она поёт. И её впервой хотелось, чтобы смотрел он на неё подоле. А когда от колодца с коромыслом шла подскакал на огромном жеребце, и шапку под ноги ей кинул, а сам улыбается и глаза щурит. С той поры и повелось про меж них. Не надеялась она ни на что. А позвал и пошла за ним, не прошая куда.
Спасибо за внимание, уважаемый читатель!
А начало этой истории здесь
В качестве иллюстраций к тексту вы видите картины русского художника Александра Алексеевича Леднёва.