Рассказываем о Чили: горы, мечты, приключения и долгий полярный день. Часть первая.
***
Первая треть жизни уходит на то, чтобы скорее повзрослеть, а большая часть оставшихся двух третей – на то, чтобы вернуться в детство. Считайте, что я неправа, но почему тогда такой магией звучат услышанные в детстве названия неведомых мест? Почему дрожит, покачиваясь на кончике языка, какой-нибудь давний привкус? Почему хочется, как с давними знакомцами, раскланиваться с домами в прежнем моём городе, при первом прикосновении остывшего за ночь моря вздрагивать всем телом, но снова и снова алкать этого мига? Почему хочется воссоздать потерянный навсегда мир, если живёшь в гораздо лучшем доме и городе, – если в “настоящем”, в пятнадцати минутах от нынешнего комфортного дома, море вода теплее – и еда вкуснее, а весь белый свет, то есть мир, доступный жадному его исследователю-поглотителю, разросся чуть не до бесконечности (я о бесконечности желаний и о практически безграничных возможностях их исполнения)? Извините за псевдофилософскую болтовню, какой из меня философ. Я просто хочу понять, почему я в Чили.
Чили – это в первую очередь воспоминание из детства. Я услышала про Чили в семьдесят третьем, ещё до того, кажется, как научилась пользоваться по назначению живущей за сервантом, свёрнутой в трубочку и пугающей объевшихся арбузом мух картой мира. Про убийствo “хорошего” Сальватора Альенде и тюремное заключение его “помощника” Луиса Корвалана, про “злого” Пиночета, ненавидящего “всех хороших людей мира”. Дети спали в своих кроватках, музыкант Виктор Хара играл на площадях радостной свободной страны – но пришёл Пиночет и всех замучил (почему-то на стадионе, это было непонятно, мы ведь не знали тогда об остальных четырех тысячах человек, профессорах и студентах университета Сантьяго, согнанных на этот стадион). Одной из повторяющихся тем дурных осенних снов стала злобная, похожая на нашу соседку по коммуналке хунта с порчеными зубами (что такое “хунта”, я не задумывалась, а потом оказалось, что просто “фракция”). Я не очень понимала, где это всё происходило; впрочем, это было неважно. Помню, как в том же году мне в руки попал журнал “Пионер”. Редакционная статья открывалась фразой: “Мы, пионеры семидесятых…” Мне до вступления в пионеры было ждать ещё долго, целый год, но так хотелось стать одной из них, пионеркой семидесятых, бороться за дело Ленина на международных просторах и воевать за добрых чилийцев, за их свободу!
Что такое свобода, я тоже понятия не имела. Она казалась мне, в отличие от хунты, обалденно белозубой. Немного похожей на жену американского президента Никсона, которой вскорости предстояло низойти в глубины позора. Как раз приблизительно в то же время в Дюковском парке прошла незабвенная и незабываемая выставка “Туризм и отдых в США”. Сама выставка была просто приступом какого-то невероятного головокружения, пробивания сквозь толпу и лихорадочного разглядывания каких-то невероятных вещей – осознать и запомнить их предназначение не было времени, толпа напирала. После неё остался глянцевый, сладковатый на вкус (ну честно!) журнал с путешественниками-Никсонами на форзаце и фотографиями из американских национальных парков. С тех пор я поняла, что такое свобода: раздувающий тоненькую косыночку Пэт Никсон ветер; белизна, и синева, и зелень, каких у нас отродясь не бывало. А теперь и у чилийцев отобрали. С тех пор мне было их немного жалко, даже и потом, когда Пиночет помер и они сами запутались, а я, наоборот, что-то поняла.
В четырнадцать каким-то чудом мне достался диск первой советской рок-оперы “Звезда и смерть Хоакина Мурьеты”. На покупку диска надо было попасть, как на театральный спектакль: разузнать, когда и где, найти “держащего” очередь и записаться у него, а потом, в день продажи, отстоять своё, всё время тревожно разглядывая пластинки в руках выходящих из магазина: осталось ли?.. достанется ли?.. Досталось. Девочка-Чили, романтизированная поэтом, несла созвездия Южного Креста на русских коромыслах, и как хотелось увидеть когда-нибудь вулканы и горы, и попробовать роскошный, на вулканическом пепле выращенный виноград, и вкусить воздух свободы… А ещё был спектакль “Интервью в Буэнос Айресе” в театре Ленсовета с Игорем Владимировым и блистательным Равиковичем, и мы попали чуть не на премьеру, а потом Альенде-Яковлев в телеспектакле… и такую любовь к Чили вселили все эти спектакли, музыка, романтические и героические истории, что только абсолютно бессердечный скептик отказался бы от поездки в Чили, буде такая подвернется.
Смешно, как все эти старые триггеры сработали через столько десятков лет: я легко согласилась на незапланированную поездку. И всё бы хорошо, но Чили, упорно змеясь по западному берегу, окаймила почти весь южноамериканский континент, и как путешествовать по такой стране? С холодного юга до жаркого севера лететь часов семь. Есть вполне конкретное сходство между странами Южной Америки. Ах, милый моему сердцу континент-треугольник, до чего я люблю твою повторяющуюся топонимию, неповторимые горы, твои водопады и города! Я пыталась определиться, ограничиться, образумиться. Но… открыла карту, и посыпались названия-воспоминания, названия-ассоциации… В общем, получилось позорно-обзорно. Слишком обзорно для настоящего путешественника; то, что надо для рассеянного читателя виртуальных книг, поглотителя моментальных снимков.
Ловите!
***
Планировали отпуск недолго, но даже за несколько месяцев всё может измениться и сдвинуться в хрупком равновесии латиноамериканской страны. В начале ноября Чили попала в список горячих точек глобуса. Волнения в связи с повышением цен на проезд в метро, видите ли. Проверяю туристские блоги. Попавшие в Сантьяго в ноябре советуют: поменяйте планы, объезжайте Сантьяго стороной. Протестующие (наука еще из Афин: если видишь самую что ни на есть мирную демонстрацию с плакатами, не подходи полюбопытствовать, что за благородное дело они отстаивают, а быстренько топай в противоположную сторону, пока не подоспела полиция с “успокоительным”), спонтанные пожары, сирены, проверка документов. Да ладно, говорим мы друг другу, Чили – это вам не Аргентина, всё уже утихомирилось. Первые числа января – это самое то, народ подустал после праздников и, следовательно, приутих, да и туристов немного.
Короче, летим.
Большому самолёту с леденцовой подсветкой предстоит пропахать десять с половиной часов, преодолев пространство длиной в пять с небольшим тысяч миль. Пуертос ум аутоматико* закрываются, мы выстраиваемся в очереди на взлёт (ах, до чего же быстро начинаешь чувствовать себя частью самолёта, единым организмом с пластиком и металлом и с плотью пассажиров и даже с шерстяной кудряшкой, “emotional support dog”**, которую держит в охапке высоченный парень!). “Мы” взлетаем, я выбираю для просмотра пятую серию мультфильма “Masha and the Bear”*** (почему они тут?!) и засыпаю…
На моем счету Аргентина и Перу, поэтому я уже готова к своего рода рефренам, но, конечно, жажду новизны. Мой первый чилийский рассвет цвета топлёного молока наступает около половины пятого по моему времени. Кстати, не факт, что с земли он будет выглядеть так же нарядно. Всё-таки горы, всё-таки зима… А потом мы снижается, и в иллюминатор въезжает огромный вулкан, нет, честно, это не просто гора: вот же обгоревшая, потерянная давным-давно верхушка! За ним разворачивается горная гряда, а вулканы поменьше, как тридцать три богатыря, становятся с фланга. Тридцать три из тех трехсот, которые мы потенциально можем увидеть в этом путешествии. Их здесь есть, как сказали бы в прежнем моём городе.
Сантьяго (и прочь из него)
Полуразобранные ёлки – так встречает нас Сантьяго. Меня всегда умиляют зимние праздники в жарких краях, а в январском Сантьяго довольно жарко. Влажная средиземноморская зима? Нет, скорее, степная духота.
Если Буэнос-Айрес – это скрытный невротик, опасающийся чужаков и не спешащий раскрывать правду о своих пристрастиях, страстях и страстишках; если Монтевидео – это легкомысленный пофигист, при случае похваляющийся любой обновкой; Мехико – биполярный весельчак, грандиозность замыслов которого ошеломляет; если Рио прекрасен и опасен, как жуир и задира; то Сантьяго – это глумящийся надо всем любитель похабных шуточек и дурацких приколов, из тех городов, что слезам не верят, а при случае пальцы оттяпывают. Смех – это непременно смех над новичком, улыбка – обязательно оскал, ничего святого.
Возвращаясь сюда из других мест, в сравнении могу еще раз определить, до какой степени мне не нравится плоский и круглый, как пицца, большой и невкусный Сантьяго. Если хочешь измазаться и пропотеть, перестать верить в себя и заработать бессонницу, отчаяться и затеряться, хорошо провалиться в этот город. Это я ещё в хорошем отпускном настроении, заметьте.
Хотите ландшафта? Поднимитесь на фуникулёре (фуникулёр – это трэйдмарк чилийских городов, то карабкающихся в гору, то спускающихся с горы) и полюбуйтесь Сантьяго с высоты Сан-Кристобаль. Протомившись в очереди битых полчаса, поднимаемся в добротном вагончикe столетней давности, железнодорожно-зелёного цвета. Рельсы проложены среди пожелтевшего кустарника, вагоны раздвигают пыльные ветки. Один вагончик едет вниз, пока другой карабкается вверх. На одном из них прикреплён памятный знак, в честь подъёма на Сан-Кристобаль папы Иоанна Павла II. Поскольку памятного знака на встречном я не вижу, остаётся заключить, что пользовался он именно нашим вагончиком.
Зачем писать о городе, который решительно не нравится? Послушайте тех, у кого найдется для Сантьяго доброе слово.
Парк пересох, кругом сплошной бурелом. На горе, как водится, – огромная Непорочная Дева, покровительница моряков. Именно к ней и добирался папа во время визита. Вид на Сантьяго… не знаю, запомнилась больше внезапно ударившая несусветная жара. Интересно, почему говорят “ударили морозы” и не говорят “ударила жара”? Жара действительно – ударяет. Это я понимаю там, на горе…
Засуха. Мутная желтая река. Горы видны отовсюду, и это скрашивает промышленное убожество бетона, проникающего повсюду, как моль. Даже культурный центр имени Габриеллы Мистраль – бетонный каземат в граффити. Нет, о музеях, посвященных поэтам, позже. И о граффити тоже ещё поговорим.
Даже на главную площадь Плазу-де-Армас (те, кто читал мой травелог по Перу, возможно, вспомнит, что присутствие в названии главной площади “де Армас” – это знак того, что городу надо было вооружаться) попал один безглазый бетонный урод, просто поразительно! Но, возможно, это безразличие к сохранению архитектурного ансамбля (VI-го века? – скорее, XIX-го, большинство построек было разрушено гигантским по своим масштабам землетрясением в 1647-ом) – не только свидетельство финансовых проблем или отсутствие художественного вкуса, а констатация того факта, что Сантьяго не гонится за титулом великолепной столицы. Как у Бунюэля в “Золотом веке”, развесёлое гулянье происходит прямо рядом с каким-нибудь пожаром, и ни гуляющие, ни бунтующие абсолютно не смущаются неподобающим соседством. Толпа возбуждённо перебегает из магазина в магазин – но магазины на центральной улице выглядят более чем скромно, кафе не привлекают, и даже соблазнительное в такую жару мороженое липкой лентой стягивает губы, немедленно вызывая мучительную жажду.
Но и для меня здесь кое-что находится: от посещения рынка я ещё нигде не отказывалась. Здание его мне нравится даже больше, чем знаменитый дворец Ла-Монеда. Уже не первый случай на моей памяти путешественницы, когда вокзал становится базаром: нынче больше путешествуют по воздуху и по автомагистралям, разживаются личными автомобилями, отрываются от ограничивающей маршрут железнодорожной колеи. И прежний магнит-вокзал по наследству переходит к тем, кто, бывало, приезжал сюда из глубинки с намерением продать, разжиться, а может, даже купить нечто вожделенное. Привези мне, батюшка, цветочек аленький…
(Позже мы видели, как летят в Сантьяго группы молодых мужчин – в поисках работы? Для исполнения воинской повинности? Кто знает. Провинциальные аэропорты перепоясаны очередями улетающих в Сантьяго, а многие ли возвращаются обратно?..)
Базар, впрочем, тоже не так прекрасен, как его аналоги в других латиноамериканских странах. Еще на подходах начинаются ряды разложенного на земле Б-г весть чего. Но вблизи разноцветье товаров оказывается дешёвой китайской трухой, совсем уж бездарного вида и качества. Ни колоритных крестьян, ни весёлого местного варева чего бы ни было. Вон стоит торговка какой-то здешней разновидностью “чуррос”, но так вокруг жарко и пыльно, что брызги раскаленного масла не аппетит вызывают, а ужасают.
В павильоне почище, но не менее скучно. Через дорогу, в главном здании, том самом, что вокзал, – рестораны, рестораны, рестораны, официанты-зазывалы. Но ещё до того, как зайти туда, мы наблюдаем всплеск жизни на площади рядом. Там сидит рядом с динамиками молодая толстоватая женщина, в чёрной футболке и чёрных брючках-“капри”, шлепанцы на босу ногу, слишком неприглядно даже для концерта на площади. Поёт, и поёт неплохо, голос не дрожит, а мощно вибрирует на низких нотах и даже взмывает вверх, и необычная сальса в миноре поневоле затягивает слушателей в свой ритм. Подтанцовка, растрепанная толстуха в дутом золоте и неряшливом макияже, приходится ей мамой, не иначе. Слушатели – обычная базарная шушера, грязноватая и устрашающая. Перед моими глазами слабо извивается, не попадая в ритм, молодая женская спина в следах старых шрамов, застёжка застиранного лифчика некрасиво высовывается из-под грязноватой голубой майки. Трезвый базарный пьянчужка высматривает, к кому бы присосаться с настойчивыми просьбами о подаянии. Какие-то темные личности потягивают что-то темное из одинаковых пластиковых стаканчиков.
Певица встаёт, и становится ясно, почему она не танцует сама: негнущаяся нога сдерживает её движения, и даже собирать мелочь в шапку очень сложно, но она ковыляет по кругу. Она одна тут настоящая, с настоящим голосом и с судьбой, а не историей для вышибания мелочи из кошельков и кошелёчков. Жаль, что я не понимаю слов её песни. Почему-то кажется, что она поёт о чем-то по-настоящему важном, о нужном именно сегодня и именно мне.
*автоматические двери (исп.)
**животное, оказывающее моральную поддержку (англ.), то есть домашнее животное, которому разрешено лететь в салоне вместе с хозяином
***”Маша и Медведь” (англ.)
Галина Ицкович
Продолжение следует...