В данной статье я подробно описала, что такое чтецкий репертуар.
Отрывок прозаического произведения должен содержать в себе действенное описание, которое вы сможете сыграть.
Предлагаю вам следующие прозаические отрывки для поступления в театральный институт.
Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»
Маргарита Николаевна сидела перед трюмо в одном купальном халате, наброшенном на голое тело, и в замшевых черных туфлях. Золотой браслет с часиками лежал перед Маргаритой Николаевной рядом с коробочкой, полученной от Азазелло, и Маргарита не сводила глаз с циферблата. Временами ей начинало казаться, что часы сломались и стрелки не движутся. Но они двигались, хотя и очень медленно, как будто прилипая, и наконец, длинная стрелка упала на двадцать девятую минуту десятого. Сердце Маргариты страшно стукнуло, так что она не смогла даже сразу взяться за коробочку. Справившись с собою, Маргарита открыла ее и увидела в коробочке жирный желтоватый крем. Ей показалось, что он пахнет болотной тиной. Кончиком пальца Маргарита выложила небольшой мазочек крема на ладонь, причем сильнее запахло болотными травами и лесом, и затем ладонью начала втирать крем в лоб и щеки. Крем легко мазался и, как показалось Маргарите, тут же испарялся. Сделав несколько втираний, Маргарита глянула в зеркало и уронила коробочку прямо на стекло часов, от чего оно покрылось трещинами. Маргарита закрыла глаза, потом глянула еще раз и бурно расхохоталась.
Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, в октябре, когда пропал мастер, бесследно пропала. Исчезли и желтенькие тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская завивка волос развилась.
На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати, безудержно хохочущая, скалящая зубы.
Нахохотавшись, Маргарита выскочила из халата одним прыжком и широко зачерпнула легкий жирный крем и сильными мазками начала втирать его в кожу тела. Оно сейчас же порозовело и загорелось. Затем мгновенно, как будто из мозга выхватили иголку, утих висок, нывший весь вечер после свидания в Александровском саду, мускулы рук и ног окрепли, а затем тело Маргариты потеряло вес.
Она подпрыгнула и повисла в воздухе невысоко над ковром, потом ее медленно потянуло вниз, и она опустилась.
- Ай да крем! Ай да крем! - закричала Маргарита, бросаясь в кресло.
Втирания изменили ее не только внешне. Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие все ее тело. Маргарита ощутила себя свободной, свободной от всего. Кроме того, она поняла со всей ясностью, что именно случилось то, о чем утром говорило предчувствие, и что она покидает особняк и прежнюю свою жизнь навсегда. Но от этой прежней жизни все же откололась одна мысль о том, что нужно исполнить только один последний долг перед началом чего-то нового, необыкновенного, тянущего ее наверх, в воздух. И она, как была нагая, из спальни, то и дело взлетая на воздух, перебежала в кабинет мужа и, осветив его, кинулась к письменному столу. На вырванном из блокнота листе она без помарок быстро и крупно карандашом написала записку:
"Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Мне пора. Прощай. Маргарита".
Михаил Шолохов «Тихий Дон»
В воскресенье как-то подала она пану завтрак и вышла на крыльцо. К
воротам подошла женщина. Горели под белым платком такие страшно знакомые
глаза... Женщина нажала щеколду и вошла во двор. Аксинья побледнела,
угадав Наталью, медленно двинулась навстречу. Они сошлись на середине
двора. На чириках Натальи лежал густой слой дорожной пыли. Она
остановилась, безжизненно уронив большие рабочие руки, сапно дыша,
пыталась и не могла выпрямить изуродованную шею; оттого казалось, что
смотрит она куда-то в сторону.
- Я к тебе, Аксинья... - сказала она, облизывая обветрившиеся губы
сухим языком.
Аксинья быстро оглядела окна дома и молча пошла в людскую, в свою
половину. Наталья шла позади. Слух ее болезненно скоблило шорохом
Аксиньиного платья.
"От жары, должно быть, в ушах больно", - выцарапалась из вороха мыслей
одна.
Дверь, пропустив Наталью, притворила Аксинья. Притворив, стала
посредине комнаты, сунула руки за белый передник. Игру вела она.
- Ты чего пришла? - вкрадчиво, почти шепотом спросила она.
- Мне бы напиться... - проговорила Наталья и обвела комнату тяжелым,
негнущимся взглядом.
Аксинья ждала. Наталья заговорила, трудно поднимая голос:
- Ты отбила у меня мужа... Отдай мне Григория!.. Ты... мне жизню
сломила... Видишь, я какая...
- Мужа тебе? - Аксинья стиснула зубы, и слова - дождевые капли на
камень - точились скупо. - Мужа тебе? У кого ты просишь? Зачем ты
пришла?.. Поздно ты надумала выпрашивать!.. Поздно!..
Качнувшись всем телом, Аксинья подошла вплотную, едко засмеялась.
Она глумилась, вглядываясь в лицо врага. Вот она - законная брошенная
жена - стоит перед ней приниженная, раздавленная горем; вот та, по милости
которой исходила Аксинья слезами, расставаясь с Григорием, несла в сердце
кровяную боль, и в то время, когда она, Аксинья, томилась в смертной
тоске, вот эта ласкала Григория и, наверное, смеялась над нею, неудачливой
оставленной любовницей.
- И ты пришла просить, чтоб я его бросила? - задыхалась Аксинья. - Ах
ты гадюка подколодная!.. Ты первая отняла у меня Гришку! Ты, а не я... Ты
знала, что он жил со мной, зачем замуж шла? Я вернула свое, он мой. У меня
дите от него, а ты...
Она с бурной ненавистью глядела в глаза Натальи и, беспорядочно
взмахивая руками, сыпала перекипевший шлак слов:
- Мой Гришка - и никому не отдам!.. Мой! Мой! Слышишь ты? Мой!..
Ступай, сука бессовестная, ты ему не жена. Ты у дитя отца хочешь взять?
Ого! чего ж ты раньше не шла? Ну, чего не шла?
Наталья боком подошла к лавке и села, роняя голову на руки, ладонями
закрывая лицо.
- Ты своего мужа бросила... Не шуми так...
- Кроме Гришки, нету у меня мужа. Никого нету во всем свете!..
Аксинья, чувствуя, как мечется в ней безысходная злоба, глядела на
прядь прямых черных волос, упавших из-под платка на руку Натальи.
- Ты-то нужна ему? Глянь, шею-то у тебя покривило! И ты думаешь, он
позавидует на тебя? Здоровую бросил, а на калеку позавидует? Не видать
тебе Гришки! Вот мой сказ! Ступай!
Аксинья лютовала, защищая свое гнездо, за все прежнее разила теперь.
Она видела, что Наталья, несмотря на слегка покривленную шею, так же
хороша, как и раньше, - щеки ее и рот свежи, не измяты временем, а у нее,
Аксиньи, не по вине ли этой Натальи раньше времени сплелась под глазами
паутинка морщин?
- Ты думаешь, я надеялась, что выпрошу? - Наталья подняла пьяные от
муки глаза.
- Зачем же ты шла? - дыхом спросила Аксинья.
- Тоска меня пихнула.
Разбуженная голосами, проснулась на кровати и заплакала, приподнимаясь,
Аксиньина дочь. Мать взяла ребенка на руки, села, отвернувшись к окну. Вся
содрогаясь, Наталья глядела на ребенка. Сухая спазма захлестнула ей горло.
На нее с осмысленным любопытством глядели с лица ребенка глаза Григория.
Она вышла на крыльцо, рыдая и качаясь. Провожать ее Аксинья не пошла.
Спустя минуту вошел дед Сашка.
- Что это за баба была? - спросил он, видимо догадываясь.
- Так, хуторная одна.
Наталья отошла от имения версты три, прилегла под кустом дикого терна.
Лежала, ни о чем не думая, раздавленная неизъяснимой тоской... Перед
глазами ее неотступно маячили на лице ребенка угрюмоватые черные глаза
Григория.
Фёдор Михайлович Достоевский «Братья Карамазовы»
— Алеша, ходите ко мне, ходите ко мне чаще, — проговорила она вдруг молящим голосом.
— Я всегда, всю жизнь буду к вам приходить, — твердо ответил Алеша.
— Я ведь одному вам говорю, — начала опять Лиза. — Я себе одной говорю, да еще вам. Вам одному в целом мире. И вам охотнее, чем самой себе говорю. И вас совсем не стыжусь. Алеша, почему я вас совсем не стыжусь, совсем? Алеша, правда ли, что жиды на пасху детей крадут и режут?
— Не знаю.
— Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, всё стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо!
— Хорошо?
— Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?
Алеша молчал и смотрел на нее. Бледно-желтое лицо ее вдруг исказилось, глаза загорелись.
— Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так и тряслась в слезах. Воображаю, как ребеночек кричит и стонет (ведь четырехлетние мальчики понимают), а у меня всё эта мысль про компот не отстает. Утром я послала письмо к одному человеку, чтобы непременнопришел ко мне. Он пришел, а я ему вдруг рассказала про мальчика и про компот, всёрассказала, всё, и сказала, что «это хорошо». Он вдруг засмеялся и сказал, что это в самом деле хорошо. Затем встал и ушел. Всего пять минут сидел. Презирал он меня, презирал? Говорите, говорите, Алеша, презирал он меня или нет? — выпрямилась она на кушетке, засверкав глазами.
— Скажите, — проговорил в волнении Алеша, — вы сами его позвали, этого человека?
— Сама.
— Письмо ему послали?
— Письмо.
— Собственно про это спросить, про ребенка?
— Нет, совсем не про это, совсем. А как он вошел, я сейчас про это и спросила. Он ответил, засмеялся, встал и ушел.
— Этот человек честно с вами поступил, — тихо проговорил Алеша.
— А меня презирал? Смеялся?
— Нет, потому что он сам, может, верит ананасному компоту. Он тоже очень теперь болен, Lise.
— Да, верит! — засверкала глазами Лиза.
— Он никого не презирает, — продолжал Алеша. — Он только никому не верит. Коль не верит, то, конечно, и презирает.
— Стало быть, и меня? Меня?
— И вас.
— Это хорошо, — как-то проскрежетала Лиза. — Когда он вышел и засмеялся, я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо...
И она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза.
— Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела... Алеша, спасите меня! — вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. — Спасите меня, — почти простонала она. — Разве я кому-нибудь в мире скажу, что вам говорила? А ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя, потому что мне всё гадко! Я не хочу жить, потому что мне всё гадко! Мне всё гадко, всё гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите! — закончила она в исступлении.
— Нет, люблю! — горячо ответил Алеша.
— А будете обо мне плакать, будете?
— Буду.
— Не за то, что я вашею женой не захотела быть, а просто обо мне плакать, просто?
— Буду.
— Спасибо! Мне только ваших слез надо. А все остальные пусть казнят меня и раздавят ногой, все, все, не исключая никого! Потому что я не люблю никого. Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам пора к брату! — оторвалась она от него вдруг.
— Как же вы останетесь? — почти в испуге проговорил Алеша.
— Ступайте к брату, острог запрут, ступайте, вот ваша шляпа! Поцелуйте Митю, ступайте, ступайте!
И она с силой почти выпихнула Алешу в двери. Тот смотрел с горестным недоумением, как вдруг почувствовал в своей правой руке письмо, маленькое письмецо, твердо сложенное и запечатанное. Он взглянул и мгновенно прочел адрес: Ивану Федоровичу Карамазову. Он быстро поглядел на Лизу. Лицо ее сделалось почти грозно.
— Передайте, непременно передайте! — исступленно, вся сотрясаясь, приказывала она, — сегодня, сейчас! Иначе я отравлюсь! Я вас затем и звала!
И быстро захлопнула дверь. Щелкнула щеколда. Алеша положил письмо в карман и пошел прямо на лестницу, не заходя к госпоже Хохлаковой, даже забыв о ней. А Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, изо всей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя кровь. Губы ее дрожали, и она быстро, быстро шептала про себя:
— Подлая, подлая, подлая, подлая!