В детском саду у меня был любимый мальчик - Серёжа. Глаза как у олененка - кроткие, грустные. Личико худенькое, с запавшими щечками, с бледной бархатистой кожей; голосок тихонький, нежный. На прогулке мы с ним влазили на большой деревянный корабль и представляли, что плывем. Не помню, как именно мы распределяли роли - кто у нас был капитан, кто матрос? Для меня было главное, что мы вместе на широкой голубой палубе, и над нами возвышается белая мачта-мечта.
Была еще третья - Лариса. Я не любила, когда она приходила. Во-первых, Лариса начинала бесцеремонно карабкаться на мачту, а мне казалось, этого делать нельзя. Мачта была для меня чем-то высоким, не каждому доступным; во всяком случае, не грязным сандалиям Лариски и не ее хватким рукам. Снизу я видела, как некрасиво морщатся ее трусы. Когда она задирала ногу на очередную перекладину, было видно, что они перепачканы в песке и налипших опилках.
Во-вторых, Лариска начинала заговаривать Серёжу. Говорок у нее был быстрый, мелкий, и в минуту она произносила, наверное, не менее тысячи слов. Она говорила, хихикала, смотрела на Серёжу, и в конце концов получалось так, что он уходил с ней. Конечно, вокруг были и другие дети, с которыми можно было "плыть", но без Серёжи было не то.
Мама его работала в нашем садике на кухне. Иногда она поднималась в группу, переговорить с воспитательницей. Худенькая, почти прозрачная женщина, такая же, как ее сын. Тоненькая шейка, длинные нескладные руки и ноги.
Один раз я услышала, что она кричит - пронзительно, как птица. Кричала она на Серёжу. Воспитательница за что-то пожаловалась на него. Даже не представляю, что мог натворить этот робкий мальчик? Серёжа стоял перед матерью, дрожал, а из крупных глаз катились крупные слезы. Потом мама взяла его за шиворот, встряхнула хорошенько и снова крикнула - в самое лицо. После чего потащила к выходу. Он упирался, но не ревел, а только несколько раз тихо пискнул. С тех пор я стала считать маму Серёжи злой. Наша воспитательница, напротив, за что-то жалела ее и звала Машенькой. Непонятно откуда, но я знала, что папы у Серёжи нет, и никогда не было.
В другой раз я помню ее веселой, в хорошем настроении. Машенька разговаривала с воспитательницей и вертела своего сына на разные стороны, как куколку, показывая его новую кофточку. Она рассказывала, что уже один раз постирала ее, но кофточка совсем не полиняла и не села, хотя на ней есть разноцветные полоски, и связана она из шерсти.
Жизнь разлучила нас. После детского садика я пошла учиться в одну школу, а Серёжа - в другую. У меня осталась только фотография - мы стоим с ним на новогоднем утреннике, я в костюме оленя, а он - волка. На голове у меня были богатые ветвистые рога, сверкающие драгоценностями (толченой елочной игрушкой), а у него – шапочка из бумаги.
Мы повзрослели, нам было лет по 20. Я встречала его иногда в городе. Со времен детского сада Серёжа не очень подрос. Мы не здоровались, проходили мимо, будто незнакомы. Не знаю, что за жизнь у него была, но выглядел он не сказать, чтоб успешно. Однажды шел в огромных кирзовых сапогах, сильно не по размеру, и в робе. Потом я видела его с велосипедом, который он вел в руках, с хламом на багажнике. Посмотрел на меня затравленно.
После нескольких таких встреч и непонятных взглядов Серёжа подошел ко мне.