Профессор проснулся со странным чувством. Он протер очки тряпочкой, лежавшей в футляре на столе, и положил её на место. Но изображение в очках было мутным, как будто он и не надевал две эти толстые стекляшки в пластмассовой черной оправе на свой нос. Профессор подумал, что это спросонья, тем более, что в комнате было темно и в окно глядела и светила только одинокая луна — вездесущий свидетель всего, что происходит с человечеством. Профессор поглядел на луну и решил закрыть глаза. Закрыв глаза, он вообразил себе этот мутный белый круг в темноте, и луна почему-то показалась ему белым глазом видеокамеры. Днем люди теряли его из виду, потому что вспышкой был свет солнца, который ослеплял их. Ночью никто ослеплен не был, а луна из-за облаков могла наблюдать за тем истинным, что открывалось в человеке ночью, наедине с собой, когда не появлялась на небе видимая световая завеса солнца. Он зажмурился и, не открывая глаза, положил очки на стол, подальше от края, поудобнее завернулся в одеяло, перевернувшись на другой бок. И через секунду профессор понял, что он проваливается. В сон? Нет. Он провалился во тьму откуда-то свысока, как будто прямо с небес! Он молниеносно понесся к земле, с таким невообразимым страхом видя белый свет луны и облака, которые трепали его седые волосы. Профессор спускался из светлой высоты в непонятный низкий мрак.
Во время полета, быстрого, непрерывного, профессор почувствовал смертную тоску, чувство утерянного или теряющегося во мраке, чего-то очень нужного, светлого, лунного... В этот момент профессор очутился в темном лесу, стоя на ногах. Ему показалось, что секунду падения кто-то вырезал для того, чтобы профессор смог узнать, что находится на небольшой кустистой поляне, где виднеются непонятные и темные очертания.
Вся поляна выглядела страшновато, хотя, признаться, ничего особенного в ней не было, как подумал профессор. Он пошёл вперед, высоко поднимая ноги и стараясь не наступать на черные кусты, которые иногда цеплялись за его штанины. В своей голове профессор слышал голос: «Останься», который раздавался еле различимым эхом вдалеке. Профессор не знал, чудится ли ему это или тьма действительно убеждает его остаться. Профессор не останавливался, а настроение его было, что называется, нормальным. Он вдруг потерял то чувство тоски, которое на лоскутки раздирало все его существо во время полета. Профессор успокоился. К этому времени он уже подошел к большому темному надгробию, сзади освещенному луной, и понял, что это книга. На невысокой могиле, пока не заросшей, но очень старой на вид, надгробием была раскрытая каменная книга. Все это показалось профессору странным, и он похолодел, когда чья-то деревянная рука дотронулась до его плеча, отчего он мгновенно отскочил в сторону, услышал уханье взлетевшего филина и понял, что это была не человеческая рука, а рука дерева. Но, казалось, ветка не могла так удивительно срастись, напоминая человеческую руку, отчего можно было предположить, что такая идея принадлежала тем, кто навсегда увлек под землю одинокого покойника. Древесные узлы на руке неприятно напоминали костяшки пальцев. И каждый, кто хотел прочесть надпись на надгробии, должен был испытать на себе прикосновение этих деревянных рук.
Надгробие гласило: «Я любил читать книги», а имя покойника было стерто. На каменной обложке не было названия, имя автора тоже было стерто, причем неумело, так, что каждому было ясно, что это дело рук человека, а не воздействие ветра или воды. Профессор вдруг почувствовал, что книг на Земле больше не осталось. Кроме этой каменной и безымянной книги со стертым именем автора, со словом «любил» в прошедшем времени. Он почему-то точно знал, что не зря спрятана эта могила в окружении темного леса, черных колючих кустов, где узловатая рука, не холодная и не теплая, рождала дрожь во всем теле профессора. Неужели в мире так быстро не стало книг, и сожалел об этом только безымянный покойник, сочувствуя из глубины прошедшего стоящему рядом с надгробием профессору? Профессор знал, что книги зарыты, закопаны и уничтожены, так что о них все должны забыть и никто не должен вспомнить... Он недоумевал, силясь не верить в то, что исполнилось предсказание Брэдбери, описанное в книге «451 градус по Фаренгейту», став свершившимся пророчеством. Профессора опять охватила тоска одиночества. Казалось, что была только одна родственная профессору душа, давно скрывшаяся под каменной плитой. А ведь профессор так много хотел еще прочесть и узнать. И почему так мгновенно и безвозвратно от него отвернулся целый мир? А что будет с тем миром, который остался обреченным никогда не узнать нечто важное, для кого-то судьбоносное и незаменимое? Что станет с теми, кто проживет, никогда не увидев печатного или написанного от руки слова? С теми, кто никогда не возьмет лист бумаги, чтобы что-то написать? Он знал, что навсегда утеряны и древние свитки, на которых египтяне писали своими странными знаками. Превратились в пыль высеченные в камне слова и перемешались с древними песками. На свои вопросы профессор не знал ответа и, поправив растрепавшиеся от ветра белые волосы, взглянул на луну. Но она молчала, выполняя свой долг безмолвного свидетеля. А профессора все еще съедала тоска по тому, что он, вместе с человечеством, терял на глазах. А терял он мудрость и веру, вопросы и ответы, загадки и простые истины. Терял чувство связи веков, память о том, что он никогда не видел на своем веку, но мог, благодаря чьим-то терпеливым рукам, державшим перо, вообразить все это, прочитав в книге. Он терял связь с миром, который не понимал теперь палочек и закорючек, считая их причудливым узором и непонятным рисунком. Профессор чувствовал, что теряет тот мир, в котором ему очень сильно хотелось бы остаться. И он сжал кулаки, ощущая в глазах слёзы, осуждающе глядя на бесстрастную белую луну и в третий раз перечитывая слова на надгробии. Вдруг профессор увидел, как мутнеет и темнеет поляна, раскрытая книга, деревья и кусты комкают лапы черноты. Он почувствовал, что опять проваливается вниз. «Теперь уж, наверное, в преисподнюю», - промелькнула мысль, и профессор очнулся.
Было так же темно, и луна ещё светила в окно с обычным светлым спокойствием. Профессор встал и надел очки, стер холодный пот со лба, нашел тапочки. Ощущение холодной мокрой ступни, коснувшейся холодного гладкого пола, было неприятно, но профессор даже не обратил на это внимания, занятый раздумьями. Почему-то он не хотел уже спать, хотя темные круги под глазами обозначили плохой сон. Он зажег лампу, посмотрел на книжный шкаф. Книги были на месте, на столе лежал Кант, раскрытый на сотой странице, была глубокая ночь. Но, повинуясь какому-то внутреннему чувству, с нетерпением, которое как будто терло наждачной бумагой ему сердце, профессор сел за стол. Он взял с самой пыльной полки Гомера и сдул с книги пыль, убрал паутину. Профессор знал, что момент ещё не упущен, и почему-то принялся учить «Илиаду», повторяя про себя слова: «Я люблю читать книги»...