Искусствовед Дарья Тоцкая о русском футуризме – Давид Бурлюк, наивное искусство, талантливая родня и случай с Велимиром Хлебниковым
Отец русского и японского футуризма, «американский Ван Гог», человек с лорнетом и стеклянным глазом, Давид Бурлюк родился в 1882 году на хуторе Семиротовка в Харьковской губернии. Его отец, Давид Бурлюк-старший, работал агрономом и не имел образования, зато на его детей таланты сыпались, как из ящика Пандоры: у Бурлюка-младшего был брат-поэт, брат-художник и сестра-художница, всего их в семье было шестеро. Место Давида Бурлюка в русской поэзии бесспорно («учитель Маяковского»), а вот о его картинах искусствоведы спорят до сих пор, хотя они и уходят с молотка за семизначные суммы.
Каково это еще в детских играх лишиться одного глаза и все равно не отступиться от мечты – стать художником? То, что одним глазом мир видится иначе, ни для кого не секрет. В таком положении трудно оценивать расстояние до предметов, что для художника немаловажно. Но Давиду, кажется, ничто не смогло помешать: сначала были худучилища Казани и Одессы, потом Королевская академия в Мюнхене и Парижская школа изящных искусств. Где-то между – проваленные экзамены в Академию художеств, но разве это могло иметь значение для того, кто уже определился с собственной жизненной магистралью? С момента своего возвращения на родину (1907) он с головой ушел в свежие художественные тенденции, участвовал в выставках, и – невероятно – снова шел учиться, на этот раз в училище живописи, ваяния и зодчества в Москве. Где и встретил Маяковского.
Глядя на полотна Бурлюка, кажется даже невероятным, что такой перекормленный академическим образованием и штудиями художник смог так легко и просто (и далеко) уйти в противоположные направления. Иногда, впрочем, он будто теряется в них, и совсем уж явно вылезают из его полотен вангоговские веточки, кони Кандинского, гогеновские туземцы и умиротворенная синева Моне. Но, что вдвойне удивительно для художника с академическим образованием, Бурлюк смело сажает весь этот нонконформисткий цветник на почву… наивного искусства.
Между прочим, наивное искусство в совриске – очень популярный ход для политического или остросоциального высказывания. Предугадал Бурлюк или нет арт-процесс на столетие вперед – это уже другой вопрос, но его время было неспокойным, это факт – что Первая мировая, что Октябрьская революция наверняка оставили в сознании художника след. И сегодня простоватая карикатурность наива позволяет заметно снижать силу эмоциональной боли от изображаемого. Так зритель может не только осознавать-сострадать, но и вполне способен посмеяться над изображаемым. Этого совершенно нельзя было бы достичь академической манерой, вышел бы ненужный пафос и «документалистика». А так – вполне доступное и при этом не травмирующее зрителя переосмысление происходящего вокруг.
Итак, Бурлюк лихо разворачивает футуристическую деятельность на двух фронтах, поэзии и изобразительного искусства, печатается в «Пощечине общественному вкусу» и примыкает к «Бубновому валету». Вместе с ним черпают из наивного искусства такие величины, как Ларионов, Гончарова и Малевич, все они выступают против устоявшегося академизма. На поэтической ниве своя «революция», там Бурлюк вворачивает свое «самоцветным стихом наготой упиваться, а не гулом труда». Одаренные родственники Давида тоже не теряют времени даром, Блок не зря говорил: «Бурлюки, которых я еще не видал, отпугивают меня».
Здесь стоит упомянуть забавный случай с Велимиром Хлебниковым. Якобы сам Репин захотел написать его портрет, но Хлебников отказался: лучше нарисовать, чем Владимир Бурлюк, невозможно. И издевательски добавлял – только на портрете кистей Бурлюка я чем-то похож на треугольник. Это была настоящая пощечина нового времени старому доброму академизму. Портрет минималистичен, но, кажется, художнику и впрямь удалось передать характерную негу во взгляде больших и полуприкрытых глаз модели.Несмотря на то, что Давид Бурлюк проповедует революцию художественную, реальное положение вещей на улицах Москвы его пугает, и он бежит с женой в Японию. Там становится отцом японского футуризма, за два года пишет около 300 полотен, а на вырученные деньги эмигрирует в Америку, чтобы уже на новой почве провозгласить себя «американским Ван Гогом». Искусствоведы, обладающие самыми ядовитыми языками, все созданные в Японии работы называют «коммерцией для эмиграции». Он и правда под конец жизни совершает путешествие по землям Ван Гога и открывает на Лонг-Айленде собственную галерею. Так что к двум состоявшимся и значимым Бурлюкам вполне можно добавить третьего – Бурлюка-куратора выставок изобразительного искусства.
Всю жизнь он будто балансировал между красотой и ее порицанием: «Душа — кабак, а небо — рвань, // Поэзия — истрепанная девка, // А красота — кощунственная дрянь». Но как, в сущности, можно принимать эти слова за устоявшуюся авторскую позицию, если Бурлюку принадлежат и другие: «И билось сознанье под клейкою сетью // Морщин, как в сачке голубой мотылек // А время стегало жестокою плетью // Но был деревянным конек.» То же и в живописи: дрянные, грязные тени на ликах и расплывшиеся талии, точки будто никого не видящих глаз – и только сама природа и само время ведают о сущности вещей…