Стихам Сергея Скуратовского свойственно молодое бурление, сочное и детальное ощущение жизни. Расшатанность ритмов, перепутанность бытовых и культурных контекстов, присутствие разнопородных лирических героев, ирония — это все маркеры острой вовлеченности в жизнь и попытки осмысления ее со своего, частного балкона, с предчувствием смерти и, как ни странно, надеждой: “И будет тепло и ясно“.
****
Когда уезжает цирк, оставляя круги примятой травы,
Так ли уж важно, трезвый ли был скрипач?
Во втором павильоне профессор Доуэль и всадник без головы
Закончили семинар о пользе жизненных неудач.
Нервно дрожа щекою, не досчитав до ста,
Директор срывается на глухого конферансье.
По губам читая ругательства, тот чувствует, что устал,
И, уходя, выпускает из клетки тигров, кланяется им вслед.
Тигры в двенадцать прыжков достигают небесных врат,
Ложатся у ног Петра, тонут в глубоком сне.
Ангелы перешептываются, на птичьем своем говорят,
Не сосчитать, мол, шрамов, на каждой звериной спине.
Дети рисуют фломастером дерево Сефирот,
Кто-то играет на скрипке, бодрый мотивчик храня,
Цирк отъезжает, клоуны прикрывают отход.
Тигры – красивые шкурки, не судите меня…
***
Алюминиевым утром, бронзовым днем и чугунной ночью
Король-можжевельник тонкими пальцами
Подбирает с земли тишину.
Сдувает с нее паутину, хвоинки, стрекотню сорочью…
Глупые феи нескромными танцами
Иногда мешают ему.
Где-то в замызганной двушке нервно моргает лампа,
В холодильнике дремлет студень,
В прихожей царит бардак.
Человек на балконе курит и смотрит в небо глазами карпа.
Скрипят, рассыхаясь, советские стулья,
Но как-то не так.
Оденется в белое, чистое. Отправится на норд-вест,
Не взяв ни обратный билет, ни спички, лишь хлеба самую малость.
И придет на поклон к королю в этот странный сумрачный лес,
Принеся на ладони свою одинокую старость.
Эта беседа, наверное, будет длиться века.
Король-можжевельник и путник будут легки и прекрасны.
И будет вокруг летать некто в облике мотылька.
И будет тепло и ясно.
***
Бабка-коробка приходит на небо,
Боса и простоволоса.
Держит платок в руке.
Просит хлеба.
Теребит косу.
Говорит на русалочьем языке,
На травяном языке, насекомом.
Слова застревают комом.
Её слушают внимательно, но неохотно.
Что вы, гражданка, в самом деле?
Вон там, во втором пехотном,
Там хлеб нужнее. А вы, извините, в теле.
Пусть в красном, пусть в черном, но в теле.
А бабка просит за дочь, за сына,
За тех, кто рядом и не рядом с ними,
За таких же тощих, пропащих,
Пропахших тиной речной, земляникой и потом.
Это потом кто-то станет панком, гопником или готом.
Места и хлеба хватит не всем.
А сейчас все – голодные и бессмертные, их много, пока еще много.
У самого шустрого вместо клыка молочного – дырка.
Подбежал, схватил полукруглое тельце: “Позырь-ка!”
Ему кричат: “Раздавишь, не трогай!”
И вместе считают точки на спинке. Семь.
Читать другие стихи в журнале "Формаслов"