Хмурое осеннее утро монотонно билось дождем в грязные стекла. Низкие тучи неспешно сыпали моросью на булыжную мостовую, обещая унылый долгий день. Легкий ветер трепал ветви деревьев, прореживая и без того не слишком густую крону. По узким тротуарам несколько прохожих спешили по делам, и только молочник, толкая перед собой тележку с бутылками, вальяжно продвигался от дома к дому, развозя товар и ничуть не боясь дождя.
Герман Наруцкий просыпался с головной болью. Герман был худой, но жилистый мужчина, на вид лет двадцати пяти. Его темные волосы неряшливой волной падали на плечи, а лицо не обладало никакой привлекательностью. Мимо таких, как Наруцкий, можно было пройти на улице и даже не заметить человека.
Герману вдруг послышалось, что в комнате раздалось настырное жужжание пчелы. В такие моменты Наруцкий явственно ощущал, как сотни этих трудолюбивых мерзких насекомых ползают у него под кожей, проникая к самому сердцу. Медленно хватаясь лапками, шевеля усиками и вонзая жало в каждую клеточку. Противно жужжащие, и источающие не менее мерзкие медовые запахи, пчёлы. Скрипнув зубами от охватившего его страха, Герман сбросил с себя остатки сна и внимательно огляделся. Он выискивал то, что посмело нарушить его покой.
Еще в детстве Герман частенько гостил у деда в деревне и видел, как ловко дед управлялся с пасекой. Противное и басовитое гудение пчел казалось маленькому Герману адским звоном, а на душе становилось тревожно. Особенно, когда ему в маленькую ладошку дед посадил пчелку, которая тут же посмела вонзить в детскую кожу острое жало, защищая свою недолгую жизнь. Страх, поселившийся в мальчике, только начинал прорастать, и именно тогда пустил свои корни глубоко в тонкую душу Наруцкого.
Герман содрогнулся, отгоняя от себя это воспоминание, будто сигаретный дым. Глаза защипало от навернувшихся слез отчаяния. Что-то продолжало гудеть, мягко стукаясь о стены. У него перехватило дыхание, и мелко затряслись руки. Это совершенно точно были эти противные твари!
Наруцкий полез было в тумбочку у кровати, чтобы достать средство, которое выписал семейный врач — господин Клементьев, но в ящике было пусто. Паника охватывала Наруцкого все больше и больше. Он и так практически не выходил из дома, оставив покупки и ведение хозяйства на сестрицу Анну. А тут такая напасть.
Еще раз просмотрев все ящики в тумбочке, Герман обхватил голову руками, крепко закрывая уши, чтобы не слышать нарастающего гудения, больше походившего на колокольный набат.
Вж-ж. Бум. Вж-ж-ж. Бум.
***
Родители Анны и Германа почили еще пару лет назад от чахотки, оставив детям приличную сумму в банке Фреймана, и просили дочь приглядывать за чудаковатым братом. Анна Наруцкая была младше Германа на пару лет. Сухощавая, с поджатыми губами, отчего ее милое личико становилось неприятно-грозным, Анна присматривала за Германом. Его болезни казались тогда причудливыми и эксцентричными выходками вступившего в отрочество мальчика. К сожалению, родители так никогда и не узнали, что болезни эти более психического характера, нежели физического.
Так прошло несколько месяцев, пока Анна не повстречала Альберта — положительного мужчину, моряка и выгодную партию для сироты. От предложения стать его женой она дважды отказывалась, ссылаясь на то, что братец не проживет один. Однако жених настоял на своем, и они поженились. Но, будучи капитаном дальнего плавания, Альберт не мог надолго задерживаться на суше, и выделял щедрые средства из своего жалованья для найма слуг, чтоб Анна ни в чем себе не отказывала, расходуя родительское состояние на лечение брата. Вот и сегодня она уже успела сходить на рынок за свежей зеленью и домашними яйцами, а по пути домой заглянула в лавку к мадам Кошкиной за булавками и кружевом для новой блузы.
Герман целыми днями сидел либо у себя в комнате, либо в библиотеке, строго-настрого запретив сестрице приближаться к нему. Даже семейный врач Клементьев, низенький толстый старичок, ранее легко находивший общий язык с Германом, не смог осмотреть Наруцкого. Герману он казался мерзкой большой пчелой, которая вот-вот ужалит в самое больное место. Ничьих прикосновений стерпеть он не мог, каждый раз впадая в бессознательное состояние и бормоча какую-то белиберду. Врач горестно взмахивал руками и выписывал успокоительные пилюли, которые удерживали Наруцкого от полного заточения в комнате.
***
Герман, обыскав все ящики в спальне, сел прямиком на вытоптанный ковер и зарыдал в голос, стараясь заглушить в себе это страшное гудение. Сколь бы долго он не увещевал себя в том, что эта слабость больше подходит кисейным барышням, всё равно мерное гудение маленьких крыльев заставляло Наруцкого страдать. Спустя полчаса ему уже везде виделись огромные пчелы, стремящиеся ужалить его как можно больнее. Холодный пот неприятно стекал по спине, а руки и ноги подавно были как лёд от одной только мысли, что в комнате есть пчела.
Анна вошла, плотно прикрыв за собой дверь. Увидев Германа, Анна всплеснула руками:
— Герман, как можно! Встань, прошу тебя! Хозяину дома не пристало так неподобающе вести себя!
Наруцкий невидяще посмотрел на сестру. Вместо неё её голосом говорила мерзкая пчела. Густо покрытая мелкими волосками, с полосатым брюшком и противно шевелящимися усиками.
— Не подходи, тварь! Не трогай меня! Это ты забрала мое лекарство!
Сняв лаковый штиблет, Герман запустил им в «пчелу». Анна, едва увернувшись, торопливо выскочила за дверь. Герман снова не в себе и, кажется, у него закончилось лекарство. Не прошло и десяти минут, как из дома выбежал слуга с запиской к врачу.
***
Анна никогда не теряла надежды, что Герман излечится. Она была достаточно ответственной и обученной всему, чтобы поддерживать дом в порядке, но порой ей весьма не хватало надежного мужского плеча Альберта. Как сейчас. Герману становилось все хуже и хуже, лекарство помогало унять его терзания, но на самом деле облегчения не наступало. Анна просила Клементьева выписать более действенное средство, но тот только пожимал плечами и намекал на то, что есть возможность поместить Германа в лучшей клинике для больных душевными болезнями.
Но Анна и в тот раз не была склонна к подобным решениям, думая, что брату будет легче в отчем доме. И сейчас, послав лакея к Клементьеву и в аптеку за новым рецептом, она надеялась на лучшее.
***
Герман все так же сидел на полу и покачивался в такт собственным мыслям. Они роились в его голове, словно жирные пчелы, обволакивая мозг изнутри, жужжали, и, казалось, выедали весь разум. Наруцкий мог только закрываться от любых звуков, тревожно растирать заледеневшие руки и смиренно ждать хоть какую-то помощь. Прикосновения людей тоже вызывали в Германе панику и тревогу настолько сильно, что он предпочитал вести затворнический образ жизни.
Но все это было не настолько страшным, чтобы забыть о том, что принял последнюю пилюлю. Это всё пчелы! Это они, они украли его лекарство! Мерзкие, огромные твари, жалящие до дикой боли, они преследовали Германа всю жизнь, постоянно настигая, следя, насмехаясь. Это они заставили его бояться людей, каждый раз представляясь вместо них! Наруцкий где-то в глубине души понимал, что это неправильно, и что каждый его шаг сопровождался детским страхом, но перебороть себя никак не мог.
Лакей вернулся, сжимая в руке пузырек с крохотными пилюлями. Поклонившись хозяйке, он удалился в крыло для слуг, а Анна спешно поднялась к Герману. Едва постучав, она, как можно тише вошла в комнату. Зрелище, открывшееся ее усталому взору, напугало и поразило Анну. Вся спальня была разгромлена. Тяжелое бюро из красного дерева, что так любил отец, сейчас было разнесено в щепки, кровать вся изодрана, вещи разбросаны по ковру и обломкам меблировки. Целым оставалось только окно, сквозь мутные стекла которого едва пробивался дневной свет.
Сам Герман сидел посреди этого бесчинства и, зажав руками уши, бормотал что-то о пчелах. Анна вздохнула. Это явно был конец. Пузырек с пилюлями выпал у нее из рук и разбился о дубовый паркет. Дернув трижды за тяжелый шелковый шнурок для вызова слуг, Анна велела готовить повозку пришедшему слуге и вновь отправила его за врачом.
Выйдя в холл, Анна опустилась на резное кресло с высокой спинкой и закрыла лицо тонкими руками. Наступил момент, когда стоило решить раз и навсегда что делать с Германом. Совесть мучила Анну, но иначе поступить уже было нельзя.
Клементьев прибыл примерно через час в сопровождении двух молчаливых молодцов, сославшись на то, что принимал высокопоставленное лицо. Что же теперь дело за малым. Анна, поднявшись с кресла, тревожно взглянула на пухленького старика Клементьева, больше походившего на толстого растревоженного воробья, и тихо прошептала:
— Я согласна на клинику. Муж выпишет вам чек на нужную сумму.
Клементьев озабоченно покивал, а потом спросил, указав на дверь в спальню Германа:
— Вы позволите?
Анна кивнула. Терять было нечего. Она отошла к окну в конце коридора и беззвучно заплакала. Двое сопровождающих вместе с Клементьевым вошли в спальню и, легко скрутив Германа, завернули его как куклу в смирительную рубашку, предварительно воткнув в рот кляп.
Анна хотела было подойти, но Клементьев остерёг ее:
— Не трогайте. Мне давно следовало заручиться вашим согласием, но я слишком тянул время. Его болезнь не излечится успокоительными средствами. Я не встречал ранее такого сильного страха в своей многолетней практике. Если что-то понадобится, ждите записки. И предупредите мужа о возможном поражении в лечении.
— Поражении?! Но как же...
— Я не могу дать вам гарантии излечения, милая. Будем изучать болезнь, и нивелировать все ее последствия. Поверьте, ему будет так приятственно в клинике, как если бы он находился дома. Я позабочусь об этом.
Анна кивнула и вытерла слезы кружевным платком, прижав его к груди. Тревога за состояние брата чуть улеглась, но теперь его здоровье никаким образом не зависело от нее.
***
Прошло двадцать семь лет. Высокая подтянутая женщина лет пятидесяти, одетая в модное строгое платье, вошла в кладбищенские ворота. С цветами в руке, она чинно вышагивала по тропинке старого кладбища, держа под локоть молодого парня. Дойдя до последнего поворота, ведущего вглубь к склепам, женщина остановилась, увидев знакомое надгробие.
Ухоженная могила с ровной чугунной оградой в виде побегов плюща была выкрашена в блестящий черный цвет. На мраморной плите с фотографической карточки чуть надменно смотрел мужчина, как две капли воды похожий на того, кто сопровождал женщину.
Она провела по фотографии рукой, затянутой в перчатку.
— Я пришла, Герман. Как и обещала, пришла, как только смогла. В этот раз хочу познакомить тебя с Альбертом-младшим. Он никак не соглашался прийти сюда...
Альберт-младший стоял в паре шагов от матери и с равнодушным лицом смотрел, как она общается с давно умершим дядей. Анна, тяжело вздохнув, опустила букет к основанию плиты.
— Знаешь, Герман, я ни о чем не жалею. Я жертвовала всем ради твоей спокойной жизни. Клементьев хорошо смотрел за тобой, и в дни посещений ты всегда выглядел здоровым и пышущим жизнью. Пока проклятая болезнь не одолела твое сердце. И оно не выдержало… Альберт согласился помочь нам, и я благодарна ему за это. У нас всё хорошо. Луиза осенью выйдет замуж, Карл уехал в Лондон на обучение банковскому делу... Я надеюсь, что и у тебя теперь всё хорошо, братец.
Анна привычным жестом смахнула с надгробия тяжелую пчелу, узрев в этом некую насмешку судьбы. Постояв еще пару секунд, Анна сделала знак сыну, тот вновь предложил ей руку, и они удалились к выходу из этого царства тлена и памяти.