Ненавижу вспоминать моменты, которые нельзя повторить или исправить. Но сейчас, пока я иду совершенно один по чужому лесу и неизвестно куда, пока мне немного одиноко и очень страшно — и пусть не за себя, но так гораздо хуже — мне совсем некуда деться от прошлого.
***
Я устал. Мне полагается радоваться, я справился со всем и даже более того, открыл все нужные Двери и прошёл через них без всяких проблем; и даже не волновался ничуть, потому что это был не столько экзамен, сколько проверка своих способностей — чтобы точно знать, что в нужный момент всё получится.
Но всё кончилось, и из всех дверей всех миров мне сейчас нужна только одна — и до неё, в отличие от наших Дверей, придётся добираться. Апрельское солнце светит как сумасшедшее, и рождённые чьими-то ловкими руками солнечные зайцы скачут по стенам и стёклам, пока я иду мимо. Я люблю всё, что происходит вокруг меня, только не всегда способен это осознать.
В конце концов я подхожу к нужному дому; здесь недалеко, но у меня и так почти нет сил. Поднимаюсь по лестнице, закрываю замок, бросаю сумку на пол и валюсь туда следом — даже ботинки снимать лень, и пол наверняка кто-нибудь мыл. Впрочем, если и нет — плевать, я устал настолько, что мог бы, наверное, спокойно лечь даже на пыльные камни в центре городской площади.
Мои соседи уже дома. И все они, конечно, выходят на звук; мне лень даже шевелиться, и тогда один из них, мой лучший друг, наклоняется надо мной, протягивая руку. Он ничего не спрашивает, но мне не надо слышать слова, чтобы знать, о чём он думает.
— Сдал, — говорю я, но получается только слабый кивок. — Сдал, разумеется, как же ещё.
***
Этот Мир не похож на мой. Мой тоже в некоторой степени хаотичен, только он сохраняет баланс сил — уж этому у него многим стоит поучиться. Но там, куда я открываю Дверь сейчас, с порога понятно: это Мир хаоса и безрассудства, сотканный не сердцем, а безумным разумом. В общем-то, мне сразу понятно, кто его создал.
Моего друга зовут — в переводе с языка Мира, где он родился — "сын пламени". Но если я скажу его имя вслух, он больше никогда не заговорит со мной: это не запрет, но просьба и условие, которым я готов следовать ради него. И ещё то, на что я готов — пойти его искать без всяких подсказок со стороны.
Он не любит большие пространства — это плюс. Минус — мой друг единственный, кто осмеливается нарушать правила. Он всегда говорит, что на это, в сущности, никто не обращает внимания, и он, конечно, прав; но мне не приходило в голову сломать рамки, установленные за много сотен лет до меня, а ему не приходило в голову в них оставаться. Так что сейчас мне приходится забыть всё, что я выучил, и полагаться только на чутьё.
Оно меня не подводит: дом, похожий на всё сразу и ни на что одновременно, отыскать не так уж и тяжело. А ещё у него нет двери, и я встаю на пороге, раздумывая: постучаться или войти просто так, посчитав это за аксиому гостеприимства?
— Заходи, чего топчешься? — говорит он, и его голос звучит как треск пламени. Я никогда не привыкну к тому, какой он — и при этом никогда не перестану вспоминать.
Внутри всё выглядит обычным. Кресла, чашки, ловцы снов, развешанные на всех вертикальных поверхностях, кипящий в турке кофе. Его можно найти по запаху, вспоминаю я старую шутку, и пусть мой друг не особенно любит Мир, из которого он всё это взял — я знаю, память об этом слишком сильна, чтобы можно было так просто от неё отмахнуться.
— Спасибо, что заглянул. Кроме тебя, у меня гостей почти не бывает.
Это, наверное, первый раз за очень долгое время, когда мне становится тревожно. Почти?
***
Я не хочу этого делать. Мне плохо даже при мысли об этом. Мой друг доверяет мне — в общем-то, если не ошибаюсь, я единственный, кому он не разучился доверять.
Но почему тогда я здесь — в сердце его Мира, со старой медной музыкальной шкатулкой-Перекрёстком в руках; хотя мог сбежать сам или дать сбежать ему, предупредить, что происходит. Сказать ему: ты нарушил добрую сотню правил много-много раз, и теперь, когда из-за одного все об этом знают, тебе лучше спрятаться как можно дальше. И, может быть, мог бы даже честно признаться, что это меня отправили его искать.
Он не знает, потому не прячется. Я нахожу его легко, намного легче, чем это было в самом начале: как будто его Мир принял меня и теперь доверяет настолько, чтобы не защищать своего создателя. Конечно, это неправда, но я не могу знать точно — всё, что он создал, неправильное, и потому особенное.
— Намного лучше, — одобрительно кивает мой друг, когда я в принятом жесте приветствия наконец касаюсь его раскрытых ладоней. — Может, мне всё же удалось тебя чему-то научить?
Конечно, я бы никогда не навредил ему, и сейчас не собираюсь. Но мне всё равно страшно, так, как не было ещё никогда до этого.
— Видел я, чему научился. Не так уж и много.
— Моими глазами смотри, дурачок, — смеётся он, как будто и не было ничего из случившегося за много лет. — Ты замечательный. И я знаю, зачем ты здесь, но так даже интереснее.
Я замираю. В моей памяти этот момент длится как будто много часов, хотя на самом деле наверняка не больше пары минут. Я замираю и боюсь обернуться, потому что знаю, что именно прочитаю в его взгляде: грусть, доверие и решение идти до конца, чтобы у меня не было проблем. Чего допустить, конечно, я не могу.
Я знаю, что надо сделать. Это невозможно, но должно сработать — потому что больше нет вариантов; и хорошие Перекрёстки могут привести вслед за сплетённой дорогой почти куда угодно. Но у меня есть идея, которую, я уверен, ещё некоторое время назад я сам назвал бы бредовой. Пожалуй, она и сработает-то только с моим другом — если кто и умеет ходить через чужие Двери, так это он, нарушающий законы. И потому я молча открываю Дверь — здесь она другая, еле держится, дрожащее эфемерное полотно в пространстве. И не поднимаю глаза ни разу за те мгновения, которые нужны ему, чтобы решиться.
***
Это намного хуже, чем ощущение игл в груди. Они-то рано или поздно отпускают, а вот ледяная рука прошлого, сжимающая глотку, останется там насовсем.
Чем дольше я иду, тем сильнее тревога сжимает моё сердце. Это странно; я должен был отпустить девочку-Перекрёсток домой по многим причинам, самая важная из которых — рядом со мной люди оказываются в опасности, и потому мне лучше ни с кем не сближаться дольше, чем того требует ситуация. В некотором смысле, одному мне даже легче. Правда, придётся искать другие Перекрёстки, но если они не будут живыми, я не стану беспокоиться.
Но если забыть об этом, остаётся ещё одна проблема: в этом Мире я не чувствую других Перекрёстков. А значит, мне придётся выкручиваться самому. Ну, нет, со мной ничего не случится, если я открою случайную Дверь в случайное место, вот только я не буду знать, где именно нахожусь — и Мир будет не мой собственный, а уже созданный кем-то и выученный определённому поведению. Я не люблю такие места, но приходится признать: другого выбора нет.
Дверь, которую я открываю теперь, похожа на здоровенную глыбу из прессованного песка.
Я делаю шаг в дверной проём — и меня обдаёт плотным горячим маревом.
