«Когда вы занимаетесь проблемами лжи и в особенности разнообразными случаями фальсификации (как, например, я в моем романе «Пражское кладбище»), находятся не очень умные люди, которые тут же принимаются кричать, что если, по вашему мнению, мир переполнен фальсификаторами, а история — царство лжи, значит, по-вашему, истины не существует вообще, а следовательно, вы релятивист», - Умберто Эко, из сборника «На плечах гигантов», который вышел у нас в 2018 году. Публикуем отрывок из этого замечательного текста.
Поскольку доискиваться, что есть правда, а что неправда, — титанический труд, ограничимся этическими проблемами, связанными с ложью.
Ложь запрещена нам одной из десяти заповедей; нарушение заповеди есть грех, но католическая религия различает два вида грехов: тяжелые, или смертные, грехи и грехи обыденные. Например, заповедь «Почитай отца и мать твоих» можно нарушить по-разному: можно сказать маме в ответ на ее увещевания «Пошла на фиг», а можно насмерть забить ее молотком. А вот нарушение заповеди «Не прелюбодействуй» в любом случае (так меня в свое время учили) является смертным грехом. То есть подросток, который ощутил напряжение в паховой области, разглядывая фото Моники Беллуччи, отправится в ад вместе с маньяком, который изнасиловал собственную бабушку. А как обстоит дело с заповедью «Не лжесвидетельствуй»?
Некоторые великие умы придерживались в этом вопросе широких взглядов. Так, Платон считал, что для воспитания в юношах добродетели позволительно рассказывать им мифы (то есть вымышленные истории). А вот что писал Макиавелли в своем знаменитом трактате «Государь» (гл. XVIII):
«Каждому понятно, что государь, который верен данному слову, достоин всяческих похвал. Но мы знаем по опыту, что в наше время совершить великие дела сумели только те государи, которые не боялись нарушить слово и умели с помощью хитрости ввести людей в заблуждение; в итоге они добились гораздо большего, чем те, кто всегда действовал честно. […] А следовательно, мудрый властитель не должен оставаться верным данному слову, если эта верность может обернуться против него. […] Этот совет был бы плохим, если бы все люди были хорошими, но, поскольку люди вероломны, они наверняка нарушили бы обещания, данные тебе, так что и тебе ни к чему выполнять данные тобой обещания. […] Пойми, что государь […] если обстоятельства изменились, должен быть готов повернуться в ту сторону, куда дует ветер удачи, и, как сказано выше, не отворачиваться от добра, когда это возможно, и прибегать к злу, когда это необходимо».
А Фрэнсис Бэкон замечал («Опыты», 6): «Притворство — всего лишь одна из областей политики или мудрости, ибо, для того чтобы знать, когда сказать правду — и сказать ее, нужно обладать необычайным хитроумием и огромным мужеством. Вот почему слабые политики всегда большие лицемеры». Испанский прозаик и философ Бальтазар Грасиан говорил: «Уметь притворяться — большое преимущество для правителя». Еще и сегодня каждый назвал бы идиотом генерала, который разболтал бы врагу план наступления; со времен Цезаря до эпохи Тритемия, вплоть до изобретения шифровальной машины «Энигма» военные прибегали к различным формам криптографии, чтобы защитить информацию от любопытных глаз.
Есть область, в которой говорить правду опасно и нежелательно; это дипломатия, и все мы постоянно прибегаем к дипломатическим уловкам в рамках нашей маленькой повседневной дипломатии, когда говорим, что рады познакомиться с кем-то, кого на самом деле обошли бы за километр, или когда отказываемся от приглашения на ужин под предлогом болезни, а на самом деле потому, что в этом доме отвратительно кормят.
Однако ригористы всегда утверждали, что человек не должен лгать ни при каких обстоятельствах, даже для того, чтобы спасти чью-то жизнь. Блаженный Августин привел в пример такую неординарную ситуацию: за человеком гонится жестокий убийца, вы прячете его в своем доме, убийца приходит и спрашивает, не у вас ли он скрывается; добросердечие, более того — здравый смысл побуждают нас ответить «нет», однако мы не вправе солгать даже из сострадания.
На эту же тему рассуждает Кант в своих статьях «О моральном долге перед другими людьми», «О мнимом праве на ложь во имя человеколюбия» и «О лжи». Бенжамен Констан («О политической реакции») утверждает, что говорить правду — долг каждого, однако «никому не дозволено говорить правду, которая может причинить вред другим»; то, что мы знаем, — наша собственность, которую мы можем уступить другим, если на то наша воля, а можем и не уступить. А вот для Канта правдивость — долг, не допускающий никаких оговорок. «Тот, кто распространяет ложные известия, не причиняет вреда отдельным людям, но вредит всему человечеству, потому что, если бы все повели себя так же, как он, естественное человеческое стремление к знаниям испытало бы горькое разочарование».
Что касается истории с убийцей, который ворвался к тебе в дом и спрашивает, где человек, которого ты прячешь, то в данном случае кантовскую аргументацию можно объяснить способностью этого великого человека время от времени говорить глупости (так, например, он утверждал, что музыка — искусство низшего порядка, поскольку ее вынуждены слушать даже те, кому этого не хочется; другое дело — живопись: если перед тобой картина и она тебе не нравится, ты можешь смотреть в другую сторону). Предположим, говорит Кант, ты солжешь и скажешь, что преследуемого нет в твоем доме, и убийца пойдет искать его куда-то еще; но ведь могло случиться так, что преследуемый незаметно для тебя вышел из дома: тогда убийца может увидеть его на улице и расправиться с ним. А если ты честно признаешься, что преследуемый у тебя, в эту минуту может войти сосед и задержать убийцу до того, как он нанесет удар. По-видимому, Канту просто не приходит в голову, что задержать убийцу должен он сам. Почтенный профессор будет ждать помощи от соседа. Гораздо более взвешенное суждение о лжи высказал Фома Аквинский: в «Сумме теологии» (II–II, 110) он пишет, что ложь можно считать небольшим и простительным грехом, если она шутливая (то есть человек лжет ради шутки) либо вынужденная, ради пользы (например, если она никому не вредит, но позволяет спасти чью-то жизнь или целомудрие). Но ложь становится смертным грехом, если она вредоносная, то есть «никому не приносит пользы, а кому-то, напротив, причиняет вред», или «одному человеку идет на пользу, а другому — во вред», или же «не имеет иной цели, кроме удовольствия, получаемого от лжи и обмана». Заметим, что здесь, как почти у всех остальных авторов, с понятием «ложь» увязывается не только сознательное искажение истины, но и намерение причинить вред.
А вот ложь во спасение иезуиты будут называть «философским грехом», или «грешком». Грешок по-латыни — peccatillum: от этого слова, как полагал Кант, произошло слово bagatelle (Bagatelle — пустячок, безделица; любовное приключение (франц.).
Но речь шла не о пустячке. Еще и сегодня у нас нет единого мнения: если кто-то скрывает от близкого человека всю тяжесть его болезни, как это назвать — актом милосердия или предательством? И если хвастливая ложь, которую Фома Аквинский (II–II, 112, 1) называл бахвальством, то есть стремление человека преувеличить свои достоинства, на наш взгляд, предосудительна, согласимся ли мы с Кантом, когда он осуждает ложную скромность, заставляющую человека преуменьшать свои достоинства, дабы не обидеть кого-то менее одаренного? Быть может, сказать, подобно Сократу, «Я знаю только то, что ничего не знаю», чтобы унизить кого-то, знающего меньше нас, — так же скверно, как заявить налоговому инспектору: «У меня ничего нет»?