Люся давно хотела съездить в родной бабушкин город с плюшевым именем Тотьма. И вот, наконец, решилась. Но уже по дороге, в Вологде, произошла неожиданная встреча.
Отрывок из книги Ю_ШУТОВОЙ "Реки текут к морю"
Но это ладно все. Через полгода уже и страна переменилась. И Люсина жизнь вместе с ней. А мы отмотаем полтора года назад. Зима предпоследнего четвертого курса. Сессия сдана. Каникулы. Люся решила поехать в Тотьму, родной бабушкин город. Город полный высоких белых церквей и бабушкиных воспоминаний.
Вот так. Решила и поехала. Сначала поездом до Вологды, а оттуда четыре часа надо на автобусе. В Вологде пошла с железнодорожного на автовокзал, думала сразу и уедет, ан нет, рейс только через три часа, и билетов еще не продают, касса за полчаса до отхода автобуса откроется. Сумку на плечо, и пошла по городу гулять. Пожитки в сумке не великие, тряпочки по мелочи, допсвитер на случай полярных холодов, и фотик "Смена-символ" ("Рук не оттянет"). А день дивный и простой, как детский рисунок — небо голубое, солнце желтое, снег белый, от черных деревьев на снегу синие тени.
Люся вышла к реке. Бабушка рассказывала, дом их в войну стоял боком к набережной возле пристани, напротив него еще один такой же, бревенчатый двухэтажный барак, и третий — в глубине двора лицом к набережной, замыкая пространство двора. За бараками были отхожие места и дровяные сараи. Она не рассчитывала, что они там стоят до сих пор, больше сорока лет прошло. Но вот пристань, а вот напротив через проезжую часть — три черных бревенчатых дома, два правда уже пустых, вымороченных, а в третьем, том, что в глубине двора, видно, что люди живут, занавесочки, и на веревке перед входом заиндевевшее белье. Люся вытащила фотоаппарат из сумки, стала ходить по пустому двору, по скрипучему снегу от распахнутой двери барака к голым ("оголтелым?") растопырившим ветки кустам, выбирая ракурс получше, пленок у нее было всего две, кадры надо беречь. Вдруг из-за жилого еще дома вышел какой-то дед. Ушанка, видавшая многие виды, овчинная жилетка на серый самовязанный свитер, какие-то неимоверной широты портки, заправленные в высокие белые валенки, живописный такой дедок. Но суровый. Сразу, ссупившись, подступил к ней:
— Ты кто такая, чего здесь ходишь?
"Ишь, заслуженный вахтер Советского Союза, око бдящее,"— подумала Люся не ласково, но улыбка — лучший щит, это мы помним. И широко, и радостно как старому другу улыбаясь, она шагнула навстречу старику:
— Тут у меня дедушка с бабушкой в войну жили и мама маленькая, вот в этом доме, — махнула рукой вправо.
— Это кто ж такие?
— Шутрины. Сергей Алексеевич и Юлия Константиновна. И Тома.
Дед помолчал, разглядывая Люсю со всех сторон, кивнул сам себе, приняв, видно, какое-то свое внутреннее решение, и вдруг сказал:
— Сергей Алексеич — это мой крестный.
"Ерунда какая-то," — Люся не поверила, —"тебе, дедка, за шестьдесят уже, это кто ж тебя лба здорового десятилетнего или больше даже крестил тогда перед войной или в войну. Врешь, поди, или бредишь."
А дед как-то весь разгладился что ли, перестал брови супить и уже приветливо так говорит ей:
— Меня Константин Егорыч звать. Пацаном был, знамо дело, Костиком звали. Костик, Костик, приходи в гости, дядя Сережа всё так говорил. Ты, девонька, не думай чего, пойдем-ка, я тебя чайком угощу, дочка моя щас быстро нам чёнить сообразит.
И уже развернувшись к окошкам с занавесочками, закричал:
— Серафима, знамо дело, чайник ставь, гость у нас!
— Да не, я пойду, мне на автобус, мне ехать еще далеко сегодня, — Люся пыталась отговориться, но ей самой любопытно было: «Вот ведь надо же, и дом стоит, и люди тут еще живут, и дед вот этот, кажется, наших знал. Ну крестник он там дедушке моему или не крестник, да какая разница, разберемся». И, увлекаемая неожиданно крепкой, вовсе не старческой рукой, она уже топала к деревянному крылечку.
И вот Люся сидит за деревянным столом, крашеным, белым, явно самодельным, рядом с настоящей русской печью в комнате или кухне, и не разберешь, держит обеими руками большую, чуть щербатую кружку с чаем, дует на него, макает в него сухарик. Возле плиты суетится высокая худая тетка в застиранном фланелевом халате с некогда красными, а ныне поблекшими то ли райскими птицами, то ли петухами и совершенно невообразимой, вытертого бархата, кофте, не кофте. " В кацавейке", — подумала Люся. — "Это точно должна быть кацавейка". Дед, совсем уже благостный, пьет чай вприкуску из граненого стакана в почернелом от времени подстаканнике. И видно — все в этом доме старое, давнее, но крепкое и вполне надежное, и мебель, сделанная какой-нибудь давно канувшей в лету артелью, табуретки да шкафчики, стол да громадный гардероб в углу, и одежда старика и мосластой его дочери Серафимы. Одежду такую могли носить люди в какую хочешь эпоху, хоть при Брежневе, хоть при Сталине, хоть при военном коммунизме или царе Горохе. Посуда не обновлялась лет тридцать, а фарфоровые фигурки, гончая, свинья и птичка на буфете, те вообще были явно довоенными. Сидит Люся, слушает дедову повесть, даже про чай забыла, держит кружку в руках и слушает.
— Вот, девонька, как война началась, мужикам на фронт дорога, а бабам, матерям нашим, знамо дело, на работы. У нас тут в Вологде склады были большие, там и зерно, и солонина, и шоколад, и тушенка мериканские, по ландизу полученные, хранились. Баржи по реке приходили, это все богачество на склад выгружали, а потом на фронт, и куда там еще надо было, отправляли. Вот с нашего двора почти все бабы на пристани да на складе работали. А дед твой, Сергей Алексеич, дядя Сережа, значит, он, знамо дело, в пароходстве служил инженером, да.
— Я знаю, мне бабушка рассказывала. Его всю навигацию дома не бывало, заедет на неделю и обратно на свой корабли. А она как раз на складе на таком и работала.
— Во, верно. Да ты слушай, не перебивай, а то забуду, про что и говорю. Пароходы токо, не корабли, пароходы. Это, знамо дело, весной сорок второго было. Пришла баржа с зерном, все бабы ушли теи мешки разгружать на пристань. А детей куда девать? Тогда ни садов, ни ясель не работало, позже уже открыли. У нас во дворе договорено было, что дети малые у нас тут вот, в нашей квартире, собираются и сидят, а я над ними набольший начальник. Мне тогда тринадцатый год шел, взрослый почти. Я и накормлю их, и портки, знамо дело, кому надо сменю, и поиграю, чтоб не плакали, а то и песню спою. В общем и целом, и нянька, и командир. А в команде моей пятеро, старшему Лешику шесть, а самому меньшому Витюшке и года нет, я его из бутылочки кашкой-размазней кормил. Еще Сашок, Леночка и Томка, мамка твоя, значит. Теим по четыре-пять лет было, как-то так. Вот, значит, вся эта шантрапа голопузая тут гомонит, туда сюда, то с печки, то на печку лазит, это у них такая игра была, Царь горы называется. Ты и не знаешь, поди?
— Почему не знаю, знаю. Это кто первый на гору влезет.
— Ну да. А я вот тут сижу, на полу аккурат под печкой, и мальца на руках держу, прилаживаюсь его кормить. Вот тут Томка-то на печь и полезла, да каким-то манером ногой топор с печи сковырнула. А он возьми да обухом-то мне на голову и брякнулся. Я с катушек — и дальше ничего не помню. Дальше матка рассказывала. Я, вот видишь, сижу тут живой, а если б тот топор на малого Витюшку свалился, убил бы пацана, знамо дело.
Дед встал, вышел за дверь в прихожую ("Нет, не в прихожую, в сени, он вышел в сени"), вернулся оттуда со старым топором в руке. Протянул его Люсе. Рукоять топора была новая, а сам он, с заржавленным обухом и выщербленным с одного краю лезвием, точно был старым, очень старым, но рабочим, по-прежнему нужным в хозяйстве инструментом.
— Вот, этот самый. Орудие судьбы, стало быть. На-ко, Серафима, положь на место.
Серафима взяла топор из дедовой руки и молча ушла в сени, прикрыв за собой дверь, чтоб тепло не выдувало. Дед покружил по кухне, подлил себе в стакан кипятку из чайника, подсыпал в стеклянную вазочку на столе сухарей из пакета:
— Бери-кось еще, девонька, сухари у нас знатные делают.
Уселся на свою табуретку и продолжал:
— Ну вот, знамо дело, я упал и лежу, из головы кровь течет на пол, Витюшку выронил, он плачет, девки со страху ревьмя ревут, думают, я убился. Ну, Лешик на пристань побёг, матку мою нашел, та сразу за фелшаром. Тот пришел рану мне промыл, там не стоко рана, так царапина, а шишка здоровущая вскочила. Голову мне, в общем и целом, перевязали, в постель меня уложили. Тут я вроде очнулся, поглядел кругом, а ни мать, никого не узнаю, и не говорю ничего. А ввечеру у меня горячка сделалась, и пробыл я в той горячке ни много ни мало семь дней. Метался, бредил, огнем горел. Фелшар матке сказал, у меня воспаление мозга, не излечимо это, как сказал-то, погодь... летательный исход, во, помру в общем и целом. Еще день-два и помру. И кто-то из баб сказал матке, покрестить меня надо, крещеного, знамо дело, Бог помилует, не допустит помереть. Матери, что, последняя надежда. Она в церковь к батюшке: "Окрести мне сына!" А он говорит, крестный нужен. Ну мать тогда к дяде Сереже и подступилась: "Из-за дочки твоей сынок мой помирает. Крестить его буду. Бог его спасет. А ты, Сергей Алексеич, крестным будешь, тебе теперь за Костика ответ держать." Дядя Сережа, хоть и советский инженер, а не отказал матке моей, пошел ко мне в крестные отцы. Позвали попа, он меня окрестил, а аккурат через два дня я очнулся. Потом еще долго лежал, до самого лета еле ползал, слабый очень был, два шажочка пройду, да и присяду, посижу, да и устану, опять лежу. Ну потом ничего, оклемался окончательно. До сих пор еще помирать не собрался. Вот такая у нас история вышла. Так что как хошь, а дедушка твой — мне крестный отец, а я тебе, знамо дело, дядька. Так что зови меня дядя Костя.
Ни на какой автобус Люся уже не успела и никуда она в тот день не поехала. До позднего вечера рассказывала она дяде Косте и Серафиме про то, как жили ее дед с бабушкой после войны, как Тома выросла. Пересказывала все те истории, былички-небылички, что когда-то с самого ее раннего детства слышала от бабушки Юли. И еще про то, что вот она, Люся, едет в Тотьму, бабушкин родной город, и если здесь, в Вологде, она сразу встретила, можно сказать, родных людей, то какие встречи ждут ее там, даже представить невозможно. А потом она спала на кровати с железными спинками и тонким как блин матрасом. Кровать ей уступила Серафима, сама же она забралась на печь, пошуршала там недолго и затихла. А утром был чай с оладушками и проводы. И оладушки с собой в дорогу, и короткое объятие Серафимы на прощание, и махание рукой с крыльца, и ответное махание, и снова обратно к крыльцу, и опять объятия, жесткое — Серафимы и крепкое — дяди Кости.
А потом автобус увез Люсю в сторону Тотьмы.
Полный текст книги "Реки текут к морю" бесплатно смотри здесь.
Вам может быть интересно:
Она сказала следователю, что знает, кто убийца
Успеть свалить из города, пока не опустили шлагбаум
