Талантливый, глумливый и завораживающий рассказ Андрея Лазарева.
Когда Кате по прозвищу Сексдолл было два года, они с матерью эмигрировали из родного поселка в Оренбург. Потом в Калугу. А потом уже Катя одна – в Москву.
К бабушке в степно-целинный поселок Падун Адамовского района они приезжали нечасто, последний раз пять лет назад, когда Катя была пискливым подростком. Что-то у них произошло там с мамой, поссорились, а из-за чего – Катя не знала. В деревне ей совершенно не нравилось. Там остались одни старики, точнее, старухи, на лето иногда приезжали другие молодые семьи с детьми, но все друг друга дичились, все были слишком разные, и реки у них не было. Поселок тупо вымирал.
Однако жители, вымирая, с наслаждением рассуждали, что это не просто так, а в результате научно-технического проклятия. Якобы во время завоевания космоса в окрестностях слишком часто падали части ракет. И космонавт Комаров якобы у них погиб, а не в соседнем, через границу, казахском селе Карабутак, впрочем, памятника он удостоился вообще в третьем месте. Вообще-то, Падун входил в байконурский «заданный треугольник» приземления, Орск-Кустанай-Амангельды, там везде падало, и, начиная с самого Оренбурга, все пассажиры были помешаны на ракетостроении…
Самой Кате на краеведческие предания было наср*ть. Самое главное для нее в настоящий момент стало жилье. Жить в общежитии Первого меда было прикольно, но муторно. Анатомически-утонченный, научно-последовательный разврат, право на который студенты завоевывали поколениями, доставлял Кате много хлопот.
Она была отличница и тихоня, учиться любила, вообще любила сидеть, впитывать знания или незнания, что-нибудь. Обидную кличку Сексдолл она получила вовсе не за разгульное поведение, хотя, конечно, избежать некоторого вольнонравия мало кому удается. Кличка была наградой за идеальные черты лица и их малоподвижность. Большинство ухажеров, привлеченные красотой, вскоре отваливались, как гнойные струпья, отвращенные ледяным Катиным равнодушием и спокойствием. На Сексдолл, она, конечно, не откликалась, но Куколку или Долли, скрепя сердце, терпела.
Мать, как ни странно, подобной бесстрастности не одобряла. Сама она постоянно хохотала, плясала, влюблялась, ввязывалась в финансовые авантюры, куда-то плавала с моряками и летала с пилотами.
«Я-то в бабушку, а вот ты в кого?» – тут она смотрела на дочь с подозрением и умолкала.
Отец их бросил в Катином детстве, за что-то смертельно возненавидев. Когда она ему один раз позвонила, отстаивая подростковую индивидуальность, его голос дрожал от омерзения.
«Придурок, – однообразно объясняла мама подобное поведение, – хомо тестикулюс». Мама работала в аптеке и не чуралась латыни.
А про дедушку Катя вообще никогда ничего не слышала ни от бабушки, ни от мамы. Бабье царство.
Происхождение клички было такое: придурки-однокурсники прочитали о горькой судьбе первого в мире секс-робота по имени Саманта и, конечно же, все в подробностях передали Кате – по своей природной тинейджерской доброте. Саманту отправили в тур по Америке. В Нью-Йорке Саманту истыкали иголками и практически разорвали на части разгоряченные безнаказанностью мужики, и пришлось ее слать на фабрику для ремонта. Этот случай послужил основой для ряда остроумных наблюдений психологов о природе человеческой агрессии, о будущем секс-индустрии и прочих забавных вещах.
Сама Катя никогда не увлекалась техникой, но как-то победила в олимпиаде по истории, и в числе других выдающихся десятиклассников была послана в Сколково на встречу с роботом Софией. София гастролировала по всей планете и давала интервью – в одном из них она пошутила, что не против уничтожения человечества. В Сколково за ней хорошо следили, ничего такого София себе не позволяла и на Катю особого впечатления не произвела.
Кстати, один верный и почтительный поклонник у Кати все же имелся, по имени Тон, то есть Антон. Ни на что не претендовал, просто рядом крутился и снабжал точными сведениями, выступая в качестве энциклопедии – что позволяло Кате экономить деньги за мобильный трафик. Деньги были нужны всегда.
В общем, Катя хотела снять комнату. В идеале – купить, в коммуналке. Но в Москве? Нереально. Когда до нее дошла весть о смерти бабушки – похоронили соседки, поспешно и супердешево – Катя не опечалилась, а наоборот как-то воспряла, воспылала надеждой. По ее воспоминаниям, домик у бабушки был ничего – если продать, то какие-то деньги все же выйдут.
«Да гнилое все там, – мрачно твердила мама по телефону. – Все, небось, как труха. Не поеду».
Катя и не настаивала, она и одна может, вернее, с Тоном, конечно. Тут мама опять воспротивилась: нечего тебе туда ехать, все там противное и ненужное… Но, посопротивлявшись немного, выдала копию ключей, которые, оказывается, у нее все эти годы хранились.
Естественно, за Оренбургом пара попутчиков, крепких стариков-огородников-охотников-рыбаков, с кряканьем завели старую пластинку о космических железяках, которые падали раньше на местности во славу коммунизма. В ответ Тон им рассказал, что ругательство «массаракш» у Стругацких, как и названием планеты Саракш, оренбургского происхождения – от поселка Саракташ, рядом с которым братья жили в эвакуации. Старики про братьев Стругацких и слыхом не слыхивали, поэтому не отреагировали.
Далее он поделился сведениями, почерпнутыми в воспоминаниях космонавта Гречко – они его, видите ли, поразили. Готовился к поездке, а как же! Катя слушала вполуха, но заметила, что попутчики напряглись и наверняка бы Тона побили, если бы она не вмешалась со своей ледяной модельной улыбкой.
Давным-давно, рассказывал Гречко, еще до Гагарина, а, возможно, и Белки со Стрелкой, в СССР запускали космические ракеты совершенно автоматические. Но – для проверки – с некоторой симуляцией человеческого присутствия. Сначала внутрь запихивали магнитофон, вещавший с орбиты. Для проверки связи, конечно. И связь оказывалась надежной, и некоторые западные радиолюбители совершенно обалдевали, уловив сигнал из космоса, который монотонно и радостно долбил что-то по-русски. Говорят даже, что некоторые из таких радиолюбителей объединились в сообщество, утверждающее, что русские – это инопланетяне. Первые официальные сообщения о запуске ракеты с Гагариным на борту немного остудили их пыл, но не до конца.
Потом запускали человекоподобных манекенов – уже для проверки того, как действуют перегрузки. Гречко пишет, что их было много, а не только всемирно известный Иван Иванович, который некоторое время проторчал за витриной в музее астронавтики США. Аппараты, как правило, возвращались на Землю в «заданном треугольнике», в самую глухомань. И на место посадки крестьяне являлись чуть раньше ответственных органов. Заглядывая внутрь посадочных капсул, крестьяне видели манекенов, но считали, конечно, что погибших космонавтов. Поднималась паника, слишком доверчивые селькоры публиковали необдуманные заметки, и кое-кто из них за это поплатился. Во избежание этого на лоб манекенам стали ставить штамп, видимый даже снаружи: «Манекен». Не то чтобы это было понятно всем случайным очевидцам приземления капсул, но какие-то сомнения в живоподобии у них появлялись. А еще, триумфально завершил Тон свой рассказ, у некоторых Иван Иванычей вместо внутренних органов были клетки – с мышками, птичками, насекомыми. Для экономии места.
Старики-огородники обиделись. Один зло сказал:
«Ты что, думаешь, наши отцы кукол от людей не отличили бы? Мы тут все убогие? КАличи?»
Он так и произнес, «кАличи», и схватил Тона за руку. Катя сначала подумала, что это от слова «кал» или, может быть, «куличи» и подивилась, а потом улыбнулась.
Старцы отвяли от Тона, хотя некоторое время пытались подбить Катю выпить с заслуженными пенсионерами на троих: айда, бормотали они, айда. Тон сидел надувшись: он так и не научился фильтровать информацию.
Они пошли от станции по замершей, остановившейся улице. Кое-где справа и слева стояли не дома, а остовы, пустые коробки. Дул осенний ветер. В садах почти не оставалось деревьев, крылечки с лавочками были видны прямо с дороги. Везде пусто, ни ведра, ни бумажки, ни листика, словно тщательно выметено. Худые старухи медленно-медленно крутили головами на неповоротливых шеях, отслеживая их продвижение. Собаки молчали. На Катю навалились мрачные предчувствия.
Но она спокойно шла к старому дому, как навстречу судьбе. Дом же оказался целый, вполне продаваемый.
Вот только с чердака доносился человеческий голос, полный шипения и помех. «Раз-раз-раз, – говорил голос. – Земля! Земля! Говорит Советский Союз».
В чердачном окошке промелькнуло что-то выпуклое и гладкое. То ли локоть, а то ли лысина.
И тут Катю настигло воспоминание детства.
Однажды она пробралась на чердак, куда путь ей был строго заказан и мамой, и бабушкой, и обнаружила там незнакомого дядю.
Это было страшно и неожиданно. Правда, дядя тихо сидел в каком-то смешном пухлом кресле, которое Катя сама для себя назвала «гигеническим», и подремывал. Глаза его были закрыты, но веки подрагивали – это Катя запомнила, потому что изучала голову и лицо минут пять. Голова была совершенно лысой. На лбу имелся широкий шрам, а под ним надпись: «ЮРА». Как у сельского алкоголика, который часто теряется и забывает адрес, и собственное имя, и даже голос жены.
Наверное, решила маленькая, но мудрая Катя, дядя и есть – алкоголик. Рядом с креслом на столике стоял непонятный прибор: внутри него что-то шуршало, крутилось и помигивало. Древнючий прибор, из тех, что показывают в музеях и даже не трудятся написать на бумажке, что это такое. Она залезла на столик и стала болтать ногами, приглядывая за тихим дядей.
Так Катю застали перепуганные мама и бабушка – она их такими раньше не видела, буквально схватили за ноги, за руки, снесли вниз и там наградили и подзатыльниками, и тычками в живот, и шлепками по попе. «Дядя устал», – объяснила ей мама дрожащим голосом, и Катя уверилась окончательно: значит, «нажрался». И все.
Почему она раньше никогда не вспоминала о «дяде Юре», Катя не знала.
Между тем на чердаке снова что-то приветливо замелькало.
И с чего я решила, что дедушка робот, вдруг подумала она с неожиданной теплотой. Он просто другой.