Ёмкий рассказ, в котором сон переходит в реальность, а реальность становится сном.
Павел Андреевич лежал навзничь на кровати и глубоко дышал во сне. Большой живот, горкой поднимавшийся под одеялом, делал его похожим на неразорвавшуюся бомбу. Ему снилось детство — что он маленький мальчик, прогулял в школе последний урок и пришел домой. Он знал, что там никого нет, потому что мама еще утром пошла в гости к подруге. Площадка перед домом пустовала: отец на своей машине уехал в командировку. Во время войны отец воспользовался бронью и не был на фронте, а автомобиль на что-то выменял у знакомого офицера — трофейный «Форд» немецкого производства, с круглыми фарами и запасным колесом на боку. Внутри — сильный запах кожи.
За день до командировки отец вез куда-то мальчика и его сестру: они сидели на заднем сиденье. Отец спрашивал про школу, про плохие отметки сына. Он говорил негромко, как бы с полным правом. Мальчик отвечал сдавленным голосом, а отец повторял одни и те же вопросы. Перед светофором их подрезала другая машина, и когда они остановились, отец развернулся и дал сыну пощечину. Тот ударился головой об стекло и так удивился и испугался, что не заплакал. Сестра неподвижно смотрела на него. Отец снова обернулся, потрепал мальчика по волосам и сказал примирительным тоном:
— Что, хочешь стать кочегаром, истопником, да? Будешь плохо учиться, это тебе и светит, то-то.
В прихожей лежали калоши и ботинки, электросчетчик не звенел. Все вещи в пустом доме казались необычными — мальчик как будто видел их первый раз. Он прошел по узкому коридору, зашел в отцовский кабинет; тот никогда не работал в этой комнате, даже почти не заходил туда. На пыльном письменном столе стояли только лампа и пресс-папье. Вдруг в дверь кто-то позвонил. Мальчик испугался, заходил по кабинету, залез под стол. Снова позвонили. Он вылез из-под стола, прошел в прихожую и открыл замок. На пороге стояла красивая женщина с черными волосами. Ничего не говоря, она достала из сумочки конверт и протянула его мальчику. Ее руки дрожали.
— Вот, отдай своей маме, пожалуйста, — сказала она и ушла.
Мальчик закрыл дверь и повертел конверт в руках. Он прошел на кухню, вскипятил чайник и долго держал конверт над паром, шедшим из носика. Потом он побежал в отцовский кабинет и бритвой осторожно открыл конверт, так чтобы не порвать бумагу. Он достал письмо и развернул его…
В этот момент Павел Андреевич проснулся. Он долго лежал на кровати с открытыми глазами, потом встал, умылся в ванной, прошел на кухню, достал из холодильника яйцо, положил в чашку и поставил ее в раковину под струю горячей воды. Его ум разгонялся после сна. Он вышел на балкон и зажег сигарету. С улицы доносился беспрерывный шум автомобилей, похожий на шум моря; в нем пиками выделялись детский смех и звон трамваев.
Павел Андреевич, как обычно, сел завтракать в гостиной: яйцо, получившееся всмятку, бутерброд с корейкой, повидло, чай. Он хватал еду грубоватыми движениями, как если бы воображал себя животным и показывал свое превосходство другим животным в стае. Павел Андреевич нажал кнопку на пульте телевизора. По одному каналу передавали начало биатлонной эстафеты. На другом рассказывали, что цирковой гимнаст сорвался с высоты во время выполнения трюка: молодой человек лежал посередине арены, окруженный врачами, а рядом стоял черный верблюд в плюмаже. На другом канале говорили, что умер известный театральный актер. В уме Павла Андреевича пробежала незаметная радостная мысль: этот человек умер, бедняга, а я живу. Он снова переключил канал. Девушка с праздничной улыбкой говорила про явку избирателей на президентских выборах. Он вспомнил, что тоже собирался в тот день пойти на избирательный участок. Эта мысль была приятной, как горячий душ.
Прозвенел звонок. Павел Андреевич поднялся и открыл дверь — вошла его младшая сестра. Ее губы окружала сеточка тонких морщин.
— Вчера была в церкви, принесла тебе, это самое, маслица освященного.
Сестра сняла пальто, достала из сумки склянку и пальцем намазала ему на лбу масляный крестик. Она прошла на кухню и стала расставлять в холодильнике контейнеры с едой, которые принесла для него.
— На, возьми. — Павел Андреевич протянул ей пятитысячную купюру. Ее лицо покрыл румянец.
— Спасибо.
— Пригодится? — спросил он.
— Очень пригодится. Сейчас столько на, эти самые, лекарства тратить стала.
Телевизор показывал продолжающуюся биатлонную гонку. Павел Андреевич в юности входил во второй состав сборной страны по биатлону. После окончания карьеры он работал тренером на Стрелке и хотел получить второе высшее образование, стать историком. Но приятель предложил ему хорошее место в спортивном ведомстве, и Павел Андреевич согласился. Он еще несколько лет вспоминал про поступление в институт, но, когда его девушка забеременела и они поженились, он перестал об этом думать.
— Я тут, это самое, приболела, и Даша приезжала, — говорила сестра. — Так быстро всё помогла и привезла, она шустрая такая. И хозяйка, конечно. Но, вот, в личной жизни у нее не получилось, да.
— Как же, я слышал, она кого-то нашла.
— Всё, уже ушел. Ездили в Египет или еще куда-то, путешествовали. Начальник ее. Потом уволился и с ней прекратил. Кризис жанра.
— Семья, наверное, — сказал Павел Андреевич, приложив ладонь к губам. В его словах прозвучала боль. Он развелся с двумя женами, теперь почти не общался с ними, а сын и дочь редко навещали его.
— Нет, он неженатый, — сказала сестра. Она не заметила его чувства.
— Ну… здесь трудно судить… Ты на выборы идешь?
— Конечно, уже сходила.
— Здесь показали, как на дебаты собрались все претенденты. Кроме президента — его не было. И завел всех Возовикович, накинулся на эту бабу.
— Да, а потом там, это самое…
— Погоди. — Павел Андреевич оборвал ее, не повышая голос. — Все дело в том, что истерия одного человека, она всегда передается остальным. Как зараза. И все начали визжать, орать. Эта баба кричала с каким-то храпом в голосе, ведущий вообще убежал.
— А потом подрались. Паньковский с кем-то, забыла.
— Ну, это совсем другое, это не между кандидатами.
— Как же, он то ли самбист, то ли дзюдоист, кто-то из них. Если бы не охрана, он бы всем там, это самое, навалял.
— Да что ты мне говоришь! Я все отлично помню, — сказал он. — Паньковский ему и вмазал. Они из-за Сталина, вроде того.
— Сейчас Сталина так превозносят… Но вообще-то было и положительное. Ведь бойцы шли «За родину, за Сталина».
— Ну ладно. Со страху и «За маму» закричишь. Дело не в этом. А в том, что во время войны он свою дурь…
— Кто, Сталин? — Сестра специально оборвала его.
— Ну конечно… В частности, колоссальное побоище было, Киевская операция. Жуков и Рокоссовский оба доказывали ему, кричали, что надо уходить. Так ведь нет же — идеология.
Биатлонистки стреляли из положения стоя. Русская спортсменка получила штрафной круг, но продолжала лидировать. Павел Андреевич вдруг почувствовал, что ему очень приятно вот так просто сидеть и разговаривать со своей сестрой, поглядывая иногда на телевизор. Он давно не чувствовал такого удовольствия.
— Ладно, Паш, я поеду, — вдруг сказала она. Павел Андреевич вздрогнул.
— Ну посиди еще, биатлон посмотрим…
Сестра осталась. К барьеру для стрельбы подъезжали отстающие лыжницы, доставали из-за спины винтовки, переводили дыхание.
— У нашей тренер Остроумова? — сказала сестра.
— Она самая.
— Она, чувствуется, железная дама. Я видела, когда их президент там принимал, она довольно-таки сдержанно с ним…
— Да, она такая. У нее была связь с мужем Никитиной. Был у них серьезный…
— Роман?
— Да! Ну, тот думал-думал и вернулся в итоге к Никитиной… Да, для нее это травма была.
Павел Андреевич рассказал эту сплетню, чтобы сестра подольше осталась, но скоро она повторила, что ей пора идти, и, не досмотрев гонку до конца, попрощалась. Она сильно устала от общения с ним.
Пока сестра была в квартире, он ходил медленно, чуть ссутулившись и расставив в стороны локти, а в кресле сидел, откинувшись назад и нахмурив брови, так что фигура казалось крупной и значительной. А сейчас, когда она ушла, он поник, делал множество мелких шажков, шел на кухню, передумывал, останавливался, шел обратно в гостиную, и пальцы его чуть тряслись. Он передвигался по квартире с чувством, что это не его квартира, а какого-то другого человека, который неохотно пустил его пожить здесь. Все вещи тоже как будто принадлежали не ему. В кресле он сидел похожий на одинокую, уставшую птицу, подавшись вперед и что-то разглядывая то на журнальном столике, то в окне, то на правой руке.
Он снова встал, взял с полки тонометр, сел, надел на руку манжет. «Шланг идет чуть выше этого узелка вены… Наоборот, вот так… Втыкаю, нажимаю… Шевелиться нельзя…» Тонометр зажужжал, манжет надулся и сжал руку. Через минуту машинка запищала и показала, что кровяное давление Павла Андреевича было повышенным. Он снова включил телевизор.
По пыльной улице ближневосточного города двигалась толпа — мужчины в резиновых тапочках, лохматые смуглые дети, люди на носилках, женщины с закрытыми лицами и грудничками на руках. Молодой журналист в бронежилете и синей каске говорил серьезно и взволнованно: «Министр иностранных дел России назвал крайне опасными спекуляции на нарушениях прав человека в качестве оправдания военных авантюр по смене режимов и процитировал слова Папы римского Франциска о том, что нельзя бороться со злом с помощью другого зла…» Павел Андреевич переключил канал. Другой журналист, тоже в бронежилете и каске, стоял на фоне сгоревшего танка и говорил с той же интонацией, что первый: «Во время рождественского перемирия общее число обстрелов на Украине значительно снизилось, и постоянный представитель России считает, что новое соглашение должно принести не меньшие результаты. Другая наша важная задача — это процесс обмена пленных украинцев и русских по формуле „все на всех“…» Павел Андреевич снова нажал кнопку: на другом канале повторяли новость про умершего знаменитого актера. Он снова переключил передачу: молодой священник красивым баритоном отвечал на вопросы зрителей — про возможность хоронить нескольких людей под одним крестом, про разницу между именами Юрий и Георгий, про неупоминание имени Бога всуе. Павел Андреевич выключил телевизор, выкурил на балконе сигарету и лег на кровать.
Заснуть не получалось: он долго отгадывал сканворды, и ему вспомнился случай из прошлого. Он куда-то ехал с работы на своих «Жигулях», шел густой снег. На светофоре к машине подошли двое пьяных парней, и один ударил ногой по крылу. Павел Андреевич схватил из-под сиденья монтировку и побежал за парнями, но вдруг его ум остановился. «Был какой-то божий момент, — вспоминал он. — Что-то внутри остановило меня и сказало… что оно сказало? Что не надо этого делать…» Но Павел Андреевич догнал парня и ударил его монтировкой по спине. Тот заверещал — он раньше не слышал, чтобы человек производил такой звук. «Если бы они стояли, я бы их обругал, кулаком бы показал, не стал бы бить… Как тот парень из министерства… Мы как-то выпивали после работы, за столом что-то вспыхнуло между нами, и я на него попер. А он встал и просто смотрел мне в глаза. Стоял неподвижно. И я остановился, испугался. Я его потом спросил: Вадим, это как вообще? А он сказал, что научился этому в детском доме…»
Павел Андреевич понял, что не заснет, поднялся с постели, оделся и вышел к лифту. Квартира осталась пустой и тихой. В шкафу были расставлены собрания сочинений советского выпуска, редкие книги по спорту и истории. На стене висела спортивная винтовка с сильно потертым деревянным прикладом и заваренным стволом. На журнальном столике и диване были навалены пачки таблеток, купоны из магазинов, шахматная доска, ручки, Новый завет в крупном шрифте. Все вещи в квартире покрылись жирным налетом и пылью…
Павел Андреевич вышел из автобуса. На газонах и крышах автомобилей еще лежал снег. Он прошел на территорию школы. Здание украшали трехцветные надувные шарики. На крыльце стояли толстый мужчина и женщина за пятьдесят, одетая как школьница — в короткую юбку, розовые колготки, с ранцем и хвостиками из-под кепки; слой косметики скрывал глубокие морщины. Мужчина и женщина-школьница чего-то ждали, и выражение их глаз было напряженным и растерянным, как иногда у животных. В воздухе плыл дымок от мангала, на котором жарили шашлыки на продажу голосующим.
Павел Андреевич прошел через рамку металлодетектора и поднялся на второй этаж. Урны для голосования стояли в спортивном зале. Он получил бюллетень, поставил крестик и опустил его в урну. Прозвучал записанный женский голос: «Бланк обработан. Спасибо, что проголосовали». Павел Андреевич понял, что событие, которого он ждал весь день, закончилось, и больше ему было нечем заняться. Он рассматривал высокие стены спортивного зала, выкрашенные в голубой цвет, и его пронимало разочарование. Все звуки отдавались долгим эхо. Павел Андреевич пошел обратно к автобусной остановке…
Ночью он опять вышел на балкон покурить. Уголек сигареты светился в темноте. Внизу трамвай разъезжался с автомобилем и протяжно звенел. Перед круглосуточным магазином мужчина кричал и угрожал кому-то.
Павел Андреевич вернулся в гостиную. Телевизор показывал крупный план президента: очень загорелый лысоватый мужчина с глазами, утопавшими в раздутых, бугристых щеках. По лицу Павла Андреевича пробежала слеза, и он не стал стирать ее. Он поел и выпил несколько рюмок водки. Тело разогрелось, а губы скривились в жестоком выражении. Он долго сидел в кресле, почти не меняя позу и не отводя глаз от экрана…
Павел Андреевич лег спать, когда в комнату через занавески уже светил бледный утренний свет. Ему снова снилось, что он маленький мальчик, который в пустом доме вскрывает письмо от красивой женщины с черными волосами. Он отложил бритву, развернул страницу и по слогам прочитал ее. Глаза сразу выхватили главную фразу: «Мы с вашим мужем любим друг друга, и я прошу вас дать ему свободу…» Мальчик решил сжечь письмо. Он пошел в гостиную и спустился по лестнице. Подвал был заполнен плотным паром, там раздавалось гудение, а свет шел только из узкого горизонтального окна под самым потолком, через которое виднелись ботинки людей, шагающих по улице. Мальчик пошел вперед сквозь пар, вытянув перед собой руки, и увидел у стены нескольких чумазых детей в мешковатых пиджаках: они сгрудились на полу и передавали друг другу бутылку с какой-то мутной жидкостью. Мальчик медленно пошел дальше. Беспризорники исчезли в тумане за его спиной. Гудение становилось громче. Вдруг он обжегся обо что-то и отдернул руку. Он подошел ближе, наклонился и разглядел чугунный бойлер: пламя через щели освещало мужчину, сидевшего на стуле рядом с печью. Мужчина повернул свою лысоватую голову. Мальчик почти вплотную увидел очень загорелое лицо с бугристыми щеками, в которых утопали маленькие глаза. Неподвижная фигура притягивала мальчика к себе. Его колени ослабли, горло сжалось. В одной руке он сжимал письмо.