В этом году у Дмитрия Бавильского — писателя, журналиста, литературного и художественного критика, блогера, фотографа — вышли сразу две книги: «Желание быть городом», о путешествии по тридцати пяти итальянским городам, и «Красная точка», роман о взрослении в позднесоветской и ранне-постсоветской провинции на переломе эпох. «Красная точка» явно имеет статус opus magnum’а — большой суммы собственного жизненного и писательского опыта автора. Притом не статичного памятника всему этому, не фиксированного итога, но именно подвижной формы его собирания, поскольку открыта для продолжения — над которым, как можно догадаться, автор работает. Само совпадение этих двух крупноформатных высказываний — и во времени выхода, и в масштабе — заставляет задуматься о возможном наличии у них общих оснований. Об этих общих основаниях, об их устройстве с писателем говорит Ольга Балла-Гертман.
Продолжение. Начало читайте в предыдущей публикации
О.Б.-Г.: Мы, кажется, до сих пор оставляли совершенно без внимания «Красную точку», входящую с «Желанием быть городом» в один, хотя и не очевидный извне, смысловой комплекс. Правильно ли будет сказать, что этот роман — результат стремления приблизиться к идеальной модели романа воспитания или желания что-то сделать с самой этой моделью: переформатировать её, предложить другую модель — или, может быть, роман воспитания и взросления как ориентир тут вообще не рассматривался, а имелись в виду совсем другие ориентиры — и другие задачи?
Д.Б.: «Красная точка» для меня совсем не роман воспитания, хотя она и использует некоторые жанровые стереотипы этой формы — впрочем, как и многих других форм, обманывая ожидания еще и таким способом. По крайней мере, я надеюсь на такой эффект.
Людмила Улицкая научила меня одному важному фокусу. Прежде чем начать большой текст, она пишет стихотворение его предчувствия, метафорическое либретто. Это помогает найти верную интонацию и прочувствовать примерные параметры текста. Я давно уже практикую нечто похожее и в начале строительства «Красной точки» написал верлибр, где перечислил все стулья, мимо которых осознанно собирался сесть. Я предлагаю дать этот текст приложением сразу после нашего диалога.
Конечно, роман как жанр нуждается в переформатировании: чтобы сегодня быть настоящим, полноценным высказыванием, он не должен быть беллетристикой, не должен стремиться стать заготовкой для киносценария, но решать свои проблемы сугубо литературными способами — такими, которые нельзя конвертировать в иные виды искусства и проблематично перевести на другие языки.
Беллетристику переводить можно — главные её свойства имеют внешнюю природу, тогда как в поэзии и в прозе всё самое важное теряется при переводе. Интонация, ритм, суггестия, укоренённость в конкретном языке… Самое важное — то, что и есть суть, ради которой затевались письмо и его структурирование. То, что делает плоский текст, заполняющий книжные страницы, физически осязаемым объектом. Как музыка. Для таких задач вторичные текстуальные признаки, вроде дискурса или жанра, уже неважны. Или же важны наравне со всеми другими составляющими.
О.Б.-Г.: Этим, кажется, ваша прозаическая работа очень родственна поэзии — вот, как видим, даже и генетически: большая проза, как из зерна, вырастает из метафорического стихотворного либретто. Но и помимо того, проза вашей породы имеет множество глубоко общих с поэзией черт: первостепенную значимость интонации, ритма и суггестии, «физическую осязаемость» (то самое «брось в стекло — разобьётся»), ограниченную переводимость, родство с музыкой, в конце концов. И при этом от активного «делания» поэзии (до сих пор помню вашу фразу из «Музея воды» — «Мне неинтересно делать стихи») вы как будто отошли. Отчего же делать стихи вам неинтересно, когда вы их, по существу, как раз делаете — разве что прозаическими средствами, в облике прозы? В чём же тут разница?
Д.Б.: Разница — в поиске форм, адекватных времени или эмоциям этого времени. Важно идти не от слов и определений, застревая на ярлыках, но от рабочих потребностей.
У нас люди любят цепляться за статусные слова, помогающие выстраивать линию поведения. Заходя в троллейбус, платишь за проезд и снимаешь «пачкающую одежду». Если ты поэт, то участвуешь в чтениях, после которых пьёшь белую и красное. Внешние атрибуты оказываются существеннее фундаментальных черт вроде таланта, культурности, неповторимости. Жанровые обозначения вторичны, третичны и необязательны. Все живое и развивающееся, как правило, сложно подходит под уже существующие определения: литература существует не в потоке, а наособицу. Она занимается изготовлением штучных объектов. Четкая терминология нужна потребителю, а не автору.
Поэтические средства — главные инструменты индивидуализации письма, помогающие сюжету стать прозой и отличаться от беллетристики. Прозой, прикладывающей ёмкую и энергетически насыщенную форму к рассказу, каким бы он ни был — кондовой, прямолинейной одноходовкой или же продырявленным пучками ассоциаций, расходящихся в разные стороны. Это ведь именно поэтические приёмы делают уровень самого письма заметным, действенным, поднимают его значимость перед другими уровнями текста, а главное — именно они позволяют превратить сочинение в материальный объект, способный, например, пульсировать, посылать лучи или волны…
О.Б.-Г.: Допустим, чёткая терминология автору не нужна, но уж чёткая формулировка задач нужна ему непременно. Если «Красная точка» лишь притворяется романом воспитания, роман чего же это на самом деле (роман ли вообще?) и какие выполняет задачи, надевая ради них привычную для читателя и убедительно обманывающую его маску? Что за лучи она ему посылает?
Д.Б.: Главная аудитория этой книги — люди моего поколения. Я вижу массовую тоску соседей по времени, которые вспоминают детство, отрочество, юность. Есть типичность реакций на прошлое, обусловленная попаданием в исторические, не нами созданные обстоятельства, когда жизнь переломлена и изменена на 180 градусов ровно посредине. Система ценностей на наших глазах поменялась радикально. И то, что раньше считалось позорным (фу, спекулянтка, на рынке торгует), стало престижным (бизнесмен — это звучит гордо)…
В других поколениях соотношения жизни при разных общественных устройствах, в СССР и в России, смещены в ту или иную сторону. Наши родители больше увязли в тюрьме совка, а младших сестрёнок и братьев перемена участи затронула по касательной. И только мы твёрдо стоим на обеих ногах, ощущая себя изгнанными из золотого века, безотносительно повсеместной советской нищеты, так как закат социализма пришелся на самые сладкие годы наших жизней.
Юлия Селиванова, редактор «Красной точки», определила наше поколение как перебитое, сломанное через колено. Это помогло ей оценить потенциал книги, претендующей на роль умозрительной машины времени. Когда я писал этот роман, то и сам постоянно переносился в школьные и студенческие годы, когда любое море по колено и всё ещё только начинается.
Свободу и силу не ценишь: кажется, так будет всегда, а ништяки не перестанут валиться на всех по возрастающей. Но как-то так вышло, что этот небольшой просвет между двух несвобод, тюремно-тоталитарной и нынешней, казарменно-стыдной, оказался пиком развития миллионов людей, постепенно осознающих, что лучшие дни для них давно позади. Поэтому в девяностые и особенно в восьмидесятые так хотелось бы вернуться, хотя бы умозрительно.
Официальная пропаганда использует ретро-тренды в качестве «религиозного дурмана», отвлекая от нынешних неполадок. Мне же хотелось воспользоваться этим трендом, чтобы показать, как унизительно и тяжко жилось в позднем СССР «обычным людям», которые ежедневно искали дефицит, не могли купить или продать свою квартиру, но десятилетиями стояли в очереди на бесплатное жильё, параллельно выбивая выездные визы для поездки в Болгарию.
Буквально на наших глазах огромная цивилизация со всей своей разветвленной и зрелой культурой ушла под воду. Сейчас уже не хоронят под духовой оркестр с выносом гроба из подъезда и не принимают в пионеры перед всей школой, собравшейся в ближайшем кинотеатре, а шутки из «Кабачка “13 стульев”» более не кажутся искромётными. Оля, а вы помните, как мы ждали каждый выпуск этой передачи, которая выходила спорадически, и если её не застанешь в прямом эфире (тогда все трансляции были прямыми), то можешь пропустить её навсегда?
О.Б.-Г.: Передачу «Кабачок “13 стульев”» помню, но иначе: у меня не было связано с ней ни напряжённых ожиданий, ни печали о том, что я её упустила. Помню зато, что она смутно мерещилась окном в другую, «не нашу» жизнь, поскольку все герои там носили польские имена и как бы изображали поляков, — мне так и осталось неизвестным, почему именно, но тогда это смутно волновало. То был сквозняк иного, с которым не очень знаешь, что делать, где разместить его внутри себя.
Д.Б.: Видимо, он так и был задуман, чтобы у советского человека была хотя бы потенциальная возможность заглянуть хотя бы на умозрительный Запад. Вот как Буратино однажды проткнул длинным носом холст и увидел за ним альтернативу привычному. «Красная точка» построена схожим образом: с одной стороны, она должна переносить в наше общее прошлое, с другой — запускать у читателя механизм собственных воспоминаний. Пользуясь вашей метафорой, важно описать этот самый «сквозняк» иного, постоянно пронизывающий и облучающий наши жизни и найти ему место внутри. Сжиться с историческим временем, оставаясь при этом непойманным. Индивидуальностью.
О.Б.-Г.: Вообще же, мне кажется, пора выйти за рамки текстов. Признаюсь, в моих пристрастных глазах вы — ещё прежде, чем человек, делающий тексты, — человек с открытым и тонко настроенным восприятием, причём это с течением времени, по моим наблюдениям, в вас только прогрессирует, — а тексты — безусловно, средство: и шлифовки, и осуществления этой общей восприимчивости, притом не единственное, хотя, надо полагать, всё-таки главное (или нет?).
Д.Б.: Конечно, средство: и шлифовки, и школенья (этому слову меня научил славный Сергей Сергеевич Хоружий, которого я позвал на свой джойсовский семинар в Челябинский педуниверситет, а он, между прочим, взял да приехал), и, в конечном счете, самосовершенствования. Потому что если тексты не делают нас лучше, то зачем они?
Я люблю письма Чехова и дневники Толстого, в них, помимо прочего, многое связано с темами литературных заработков. Особенно у Чехова, так как Толстому было попроще. Их гений в том, что они работали на себя, но при этом умудрялись давать читателю больше, чем зарабатывали сами.
Теперь так умеют только люди, создающие западные сериалы, — даже Голливуд утратил способность быть полезным и нашим, и вашим. Последними писателями, жившими на гонорары, были советские сочинители, которые, подобно дворянам, ни в чем не нуждались и поэтому имели возможности думать о судьбах мира и о смысле жизни.
При нынешних гонорарах заработать нельзя, но количество новинок от этого не падает, а лишь возрастает. Что движет людьми, занимающимися теперь художественным творчеством? Мне как опытному читателю сразу видно, какие именно мотивации двигали тот или иной текст: ведь создание книги — серьезная и долговременная работа, которую человек делает, отрывая от себя время жизни. Когда другие смотрят кино, выпивают или же просто ковыряют в носу, автор идёт и садится за средства производства. Удовольствия в этом меньше, чем ответственности за обязательства, взявшиеся непонятно откуда, чем физически изнашивающего труда.
Для сооружения серьёзных проектов нужны серьезные мотивации, амбиции и тщеславие — хорошо, когда в меру. Но, помимо этого, а также желания прославиться, стать видным, видимым, полезным человеком, публичным интеллектуалом, ездить на книжные ярмарки и получать премии, должно быть что-то ещё.
Ведь когда текст доводится до публикации лишь для того, чтобы покрасоваться в передачах «Эха Москвы» или телеканала «Культура», послевкусие от него будет соответствующим. С одной стороны, общество не понимает и не умеет полноценно реагировать на работу писателя, откупаясь от него цацками вроде премий, а с другой, возникло уже не первое поколение письменников, которым нет ничего слаще «Большой книги» и Парижского книжного салона.
Этими явлениями амбиции многих литераторов и ограничиваются, из-за чего тексты их с самого начала ориентированы на усреднённые стандарты соревнований, не имеющих к сути литературного качества вообще никакого отношения. Ещё Маяковский советовал соревноваться не с мужем Марьи Ивановны, но с Коперником, то есть по гамбургскому счёту.
Ибо, в таком случае, во-первых, свой контекст задаёшь себе сам, вне зависимости от того, что носят в этом сезоне. Во-вторых, работаешь на себя, с помощью регулярной писанины становясь осознанней и лучше. Добывая из воздуха и формулируя экзистенциально важные материи. Если делать это искренне и забывая о материальных стимулах, люди это всегда почувствуют и отзовутся. Поскольку, в-третьих, письмо — это максимально удобный способ общения: подавляющее большинство авторов показывают читателю себя только с лучшей стороны.
О.Б.-Г.: Не в меньшей, а то и в большей степени, чем о самих книгах, мне хотелось бы говорить об их контексте, о веществе жизни, из которого они состоят и сгустки которого они собой представляют. Мне даже кажется, что (чем дальше, тем больше) жизнь как не слишком-то разделимый — разделимый только с очень большой степенью условности — поток смыслов и предсмыслий становится для вас всё более важным предметом внимания, а книги как таковые — то, что обретает их законченную, кристаллизованную форму, — при всей их несомненной важности (каждая как бы — форма консервации смыслов, если это слово применимо к живому. Если неприменимо, я готова подобрать любое другое слово, но мне важны тут одновременно оба момента: и то, что речь идёт о сохранении, удержании формы, и то, что это — сохранение и удержание живого) всё-таки — даже не результаты жизни-процесса (хотя и они тоже), а комментарии на её полях. Рама, которая удерживает картину, закрепляет её, — но важна всё-таки не рама, а именно картина.
Д.Б: Книги для меня — понятные формы хранения и сохранения опыта. Как картины для художника, например, или спектакли для театральных людей. На этой планете так принято — собирать интеллектуальные сливки и всё, что кажется важным, в законченные произведения. В сборники и в отдельные тома.
Но сначала и параллельно книгам есть ведь ещё разветвлённые текстовые системы, которые я построил в своих блогах (в «Живом журнале», например, в Твиттере или в Инстаграме), позволяющих мне держать ремесло в размятом, разогретом состоянии. Блог ведь — штука ещё более честная, нежели книга, поскольку его сложно конвертировать на должном и нестыдном уровне в отдельное издание или выпуск.
Если, правда, вы не слушаете советов коучей о «монетизации» и «продвижении вашей странички»: когда в творческой сфере задействованы деньги или материи «продвижения», творческий выхлоп чаще всего этим и исчерпывается. Для того, чтобы раскрутить и продать книгу, тоже нужны таланты. Но это какие-то другие способности, точно не литературные.
Коучи, как и все учебники писательского мастерства, обучают «сюжету усреднения»: не тому, как самореализоваться в оригинальном произведении, но как создать компромисс по лекалам, способный устроить «инстанции», заявиться на премии, стать информационным поводом. Всё это имеет отношению к медийному процессу, но не к собственно «веществу литературы», нуждающейся в сосредоточенности и тишине. Желание успеха не стыдно, просто надо чётко понимать чего тебе всё-таки нужно — писательство теперь маргинально и не так, чтоб почётно. А чтобы делать верные выводы, нужны безошибочные вводные. И тут все зависит, повторюсь, от уровня амбиций, мотиваций и самоосознания.
О.Б.-Г.: Вы, несомненно, распространили область эстетического (видоизменив тем самым, надо думать, его принципы) на повседневные впечатления, на самую их ткань (и это смещение фокуса восприятия, реорганизация его поля кажется мне персональной эстетической революцией, способной давать результаты не менее важные, чем описание, скажем, других стран и городов.
Д.Б.: То, что лежит на расстоянии вытянутой руки, гораздо важнее того, что находится за десятью морями. Наша жизнь убога и несовершенна, и находить «красоту» у себя под боком сложнее, чем в Венеции. На Италии нужно тренироваться, так как там понятно, что хвалить, — а это помогает выработать не только метод, но и его критерии. Это нужно для того, чтобы быть убедительным, прежде всего для самого себя.
Когда «от сумы и тюрьмы не зарекайся», начинаешь ценить подножный корм. Гармонию в Урбино или экзотику в Марракеше любой отыщет, но как изловчиться полюбить разбитый и зарастающий лопухами посёлок Автоматно-Механического Завода, где я сейчас нахожусь?
О.Б.-Г.: И в самом деле: как же это возможно, какие внутренние установки для этого требуются? Тут я спрашиваю вас как практика.
Д.Б.: Продукты эстетической обработки нашего посёлка вы можете видеть в моём Живом Журнале и в моём Фейсбуке каждый месяц, когда я делаю отдельные подборки для видов из окна, меняющихся от сезона к сезону, а также прогулок по своей улице и всему остальному околотку. Бонусом я снимаю сезонные изменения в огороде и где-то ещё, например, в маршрутках.
О.Б.-Г.: Я-то могу, но сейчас нам бы формулировку принципов.
Д.Б: Всё начинается с различения локальных и незаметных изменений, которые не берутся наскоком. Для того, чтобы вникнуть в оттенки, следует замедлиться и даже остановиться. Эти техники замедления оказываются в наш «век скоростей» уже экзистенциальным выбором — и чуть ли не политическим жестом. Если чукча умеет различать десятки (по другим версиям, сотни) оттенков снега, нам, каждому в своём ландшафте и климатическом поясе, следует найти объекты для наблюдений и методично следовать за ними. Ещё со времён «Жертвоприношения» Тарковского мы знаем, что любая методичная и, желательно, ежедневная работа уже очень скоро превращается в формы духовных практик.
Тут вот что важно: чем больше «красоты» (читай: осмысленности) умеешь извлечь из повседневности, тем выше и значимей становится то, что нас окружает, таким образом приподымая вместе с собой и нас тоже. Мы вытягиваем из небытия и непроявленности свой пейзаж, превращая его в стенограмму собственной жизни, а он таким образом подтягивает вверх тех, кто его смакует. Умеет заметить и смаковать.
Мы любим Тоскану и Прованс, Лондон и Париж, Монпарнас или Блумсбери потому, что там, поколение за поколением, жили и последовательно работали над проявлением места талантливые и волевые люди. Они смотрели и видели то, чего не видят другие, постепенно создавая славу и значение места.
У нас всё ещё только начинается. Ещё сто лет назад литературы или профессионального искусства на Южном Урале попросту не было. Кого-то дикость и необжитость территорий пугает, а человека с талантами дополнительно расковывает — раз никакой особой традиции здесь до сих пор не сложилось, можно начинать ее, не оглядываясь ни на кого, прямо с себя. Помните этот афоризм, Оля: у одних пропасть вызывает мысль о гибели, а у других? Мысль о мосте!
Продолжение следует...