В этом году у Дмитрия Бавильского — писателя, журналиста, литературного и художественного критика, блогера, фотографа — вышли сразу две книги: «Желание быть городом», о путешествии по тридцати пяти итальянским городам, и «Красная точка», роман о взрослении в позднесоветской и ранне-постсоветской провинции на переломе эпох. «Красная точка» явно имеет статус opus magnum’а — большой суммы собственного жизненного и писательского опыта автора. Притом не статичного памятника всему этому, не фиксированного итога, но именно подвижной формы его собирания, поскольку открыта для продолжения — над которым, как можно догадаться, автор работает. Само совпадение этих двух крупноформатных высказываний — и во времени выхода, и в масштабе — заставляет задуматься о возможном наличии у них общих оснований. Об этих общих основаниях, об их устройстве с писателем говорит Ольга Балла-Гертман.
О.Б.-Г.: Дмитрий, о ваших книгах этого года у вас уже были содержательные разговоры с разными интервьюерами, поэтому попробуем поставить вопрос так, как он, насколько я припоминаю, ещё не ставился. Объединяет ли, по-вашему, «Красную точку» и «Желание быть городом» что-нибудь, кроме времени выхода? Не оказываются ли они разными сторонами одного сложноустроенного проекта?
Д.Б.: Так и есть. Более того, видимо, надо сказать, что все мои книги можно рассматривать под единым углом исследования возможностей и границ разных жанров. Если держать в голове это соображение, то мои сочинения, не похожие друг на дружку (словно бы я задался специально делать каждую последующую книгу непохожей на предыдущие) выстраиваются во вполне чёткую линию.
О.Б.-Г.: Признаюсь, я так и думала: что существует некоторый проект, не только художественный, но и исследовательский, — исследовательский художественными средствами (я бы назвала его практическим или опытным литературоведением). Интересно, как выглядит для вас линия, в которую выстраиваются все написанные книги, — каковы основные точки, через которые эта линия проходит, её направление, конфигурация? Складывается ли её траектория по ходу дела — или маршрут, хотя бы в общих чертах, был намечен уже заранее?
Д.Б.: Штука в том, что так сложилось чисто случайно. Я не концептуалист. Особого плана нет. Есть жизнь с её насущным хлебом. Скажем, «До востребования», книга бесед с композиторами, возникла из конкретных стратегических задач отдела культуры «Частного корреспондента», который я тогда делал.
Война показывает план и подсказывает ходы. Жанры и дискурсы — инструменты, подбираемые для конкретных нужд. Берёшь то, что соответствует моменту и позволяет решать задачи наиболее полно. А они всегда локальны. Сделать идеальный, с моей точки зрения, любовный роман («Едоки картофеля»), роман про деньги со счастливым концом («Последняя любовь Гагарина») или московскую повесть («Нодельма»). Идеальный нон-фикшн в виде разговоров с художником («Скотомизация»). Или посмотреть, могут ли арт-рецензии, собранные в сборник, образовывать новое качество («Сад камней»).
В каждой из книг я старался сделать образцовый объект в том или ином ракурсе. Тем более что не всё из написанного собирается в книги, которые — промежуточные станции или остановки, автопортреты разных внутренних эпох. Сначала текст сам себе задаёт параметры, а уже после этого автор начинает думать, как и какими способами достроить до состояния, близкого к его идеалу. Иногда это получается лучше, иногда хуже, но, в общем, получается.
О.Б.-Г.: Складывается ли её траектория по ходу дела — или маршрут, хотя бы в общих чертах, был намечен уже заранее?
Д.Б.: Исследование жанров — прежде всего узнавание себя и собственных возможностей. Того, как ты соотносишься с уже существующими примерами и как они соотносятся с собой. Я же не научно-исследовательский институт, занимающийся дискурсивными разработками, но человек, занятый самоосуществлением. Я умею только писать тексты и потом их редактировать, вполне логично, что это — самая доступная мне форма работы над собой.
О.Б.-Г.: И вот теперь уже никак нельзя не сказать пару слов о двух новейших книгах. Пойдём по порядку. Можно ли сказать, что «Желание быть городом» — стремление приблизиться к идеальному травелогу (или к идеальному тексту какого жанра? может быть, нескольких жанров? — такое пробовали?)
Д.Б.: Мне кажется, что моя предыдущая итальянская, точнее, венецианская, книга «Музей воды» и «Желание быть городом» устроены едва ли не противоположно друг другу. Они действительно — части единого цикла, который постоянно развивается, проходя разные стадии эволюции.
«Музей воды» старался быть травелогом, методично и крайне системно обозревая венецианские достопримечательности. Хотя уже вводный текст — повесть «Разбитое зеркало» — задавал странное дискурсивное беспокойство, вызываемое постоянными мутациями: текст этот постоянно куда-то дрейфовал, пытаясь усесться мимо всех жанровых стульев: школьной прозы, трактата, мемуара, искусствоведческого очерка.
Читателю, заинтересованному Венецией и проводником по ней, лучше этот текст пропустить. И я думаю, что многие, бравшие «Музей воды» в Венецию, так и сделали. В «Желании быть городом» нет единой точки обзора, какой была Венеция. Там — тридцать пять городов в шести итальянских провинциях, а также дорога между ними (первоначально в качестве эпилога был ещё Амстердам — для сравнения каналов, но он отпал из-за соображений объёма), и это потребовало других выразительных средств, иной структуры.
Эту книгу нельзя было делать так же, как венецианскую, несмотря на то, что она так же замаскирована под травелог для дружелюбности интерфейса. Людям ведь надо как можно скорее прописать книгу на той или другой полке своего сознания и только после этого начинать подлинное восприятие текста — ибо интуитивно читатель знает, что такое травелог, и может фиксировать признаки жанра или расхождения с ними. Для меня же в чтении любой книги самые ценные — те первые страницы, которые вызывают повышенное семиотическое внимание из-за своей неопределенности. Кажется, что полезнее, внимательнее и насыщеннее всего чтение бывает до момента, как книга «определена» на полку сознания и человек понимает «смысл сюжета». Вот почему хотелось бы сохранять такое состояние как можно дольше, в недостижимом идеале — до самой последней страницы.
«Музей воды» открывается «Разбитым зеркалом» именно для этого — ведь дальше пойдёт уже точно и чётко жанрово определённый травелог, так можно же хотя бы покуражиться для начала?
О.Б.-Г.: Но раз уж мы о травелоге, одном из явно предпочитаемых вами жанров, вы ведь не раз высказывались в этой форме (это не только «Музей воды» и «Желание быть городом», но и сборник эссе «Невозможность путешествий»), — какими чертами, как вы думаете, вообще должен обладать травелог в идеале?
Д.Б.: Никто не знает: у этого жанра нет канона, он не сформирован. Каждый путешествует и пишет как умеет, отталкиваясь от свойств натуры. Поэтому травелог лучше прочих жанров оказывается проводником личностной имманентности — психофизических, эмоциональных, интеллектуальных и каких угодно особенностей, тематических, интонационных…
Скажем, роман более отформатирован и понятен во всех проявлениях. Скажешь: «букеровский роман» или «роман Пелевина», — и сразу понятно, чего примерно ждать. Это только жизнь непредсказуема, и, если, конечно, хочется наполнять книги избыточной жизнью, важно, чтобы их нельзя было расчислить. Чтобы они вырастали как будто бы сами и из себя, без человеческого участия, текли, точно реки, непредсказуемо поворачивая там, где им это удобнее всего.
Это тонкий и весьма интересный момент — сколько существует литература, столько люди любят, воюют и путешествуют. Но чувства и войны уже давным-давно сложили чёткие правила описания, а путешествия до сих пор ограничивают писательскую свободу меньше других фундаментальных тем. Грех этим не воспользоваться в собственных интересах.
О.Б.-Г.: Господи, понятно, что никто не знает, то есть все знают по-разному. Я же спрашиваю о вашей персональной внутренней модели травелога, к которой вы — наверное — стремились приблизить текст так же, как, скажем, «Едоков картофеля» — к внутренней (собственной же) идеальной модели любовного романа. Мне важно выяснить, как тут устроена ваша личностная имманентность: почему, благодаря каким свойствам и возможностям — в вашем, повторяю, видении — именно травелогу удаётся стать наилучшим её проводником? Первое из этих свойств — непредсказуемость происходящего в пути, нескованность его заданными сюжетными рамками с их условностями. Ещё?
Д.Б.: Второе — максимально широкие жанровые рамки, которые зрительно я представляю себе как раму, внутрь которой входишь неповторимой походкой. Травелогом ведь можно назвать любой текст о путешествиях. Или не любой? Какой-то, в силу авторской специфики, будет более беллетризован, другой документален. Травелог диктует содержание, но не форму.
О.Б.-Г: А действительно: любой или не любой текст о путешествиях достоин имени травелога? «Музей воды», и «Желание быть городом», заимствуя некоторые формальные черты травелога, в конечном счёте только мимикрируют под него. Так по каким приметам можно сказать, что некоторый текст — рассказывающий о перемещении в пространстве — по своему существу вовсе не травелог, а что-то другое?
Д.Б.: Смотря в каком смысле «достоин»: у каждого своя шкала замеров, и в книжных магазинах мы видим такие книги, что начинаешь жалеть деревья, на них потраченные. Всё-таки «травелог» — книга более целенаправленная, для неё путешествие, точнее, описание его — самоцель. Для меня же некоторая травеложность — средство. Рама для разговора о том, что может быть шире конкретной поездки: о восприятии современного человека, об исчерпанности некоторых его форм, об избытке и происхождении нынешней меланхолии или, к примеру, о жизни не в пути, но, напротив, дома…
Свобода перемещения внутри текста — это же дико важно: условности памяти жанра пеленают автора от и до, нужно соответствовать непонятно кому и чему — чужим ожиданиям? Дискурсивным возможностям? Тому, как принято в нашей культуре? Или в какой-то другой, раз уж ощущаешь себя человеком мира? Эти ожидания заложены в голове помимо желания, всё время бодаешься с лекалами и борьба эта заставляет изобретать какие-то мерцающие структуры. «Желание быть городом» для меня ближе всего стоит к роману-эссе. Может быть, помните многотомный роман Владимира Чивилихина «Память»?
О.Б.-Г.: Как ни удивительно — помню! Давайте перечислим признаки, свойственные роману-эссе. Такая форма высказывания, признаюсь, и мне видится наиболее органичной, сочетающей свободу (от тех самых условностей, окаменелостей и закостенелостей жанра, позволяющей уйти от его мёртвой памяти), присущую эссе — и свойственную роману внутреннюю тягу, его внятно направленное движение, интригу, борьбу и взаимодействие текстообразующих сил.
Д.Б.: Это текст, состоящий из мыслительных цепочек, где главный сюжет как раз и есть путешествие, ну или движение размышлений. Они выходят из некоторой точки и куда-то продвигаются, не пытаясь выдать себя за что-то другое. Тогда как роман — жанр, легко маскирующий самые разные задачи и устремления, сводящий их к «сюжету усреднения». Просто понятно, как он работает и что нужно делать, чтобы совпасть с ним. Ну и заработать денег со славою, так как если ещё хоть что-то покупается и продаётся, то именно книги, замаскированные под романы.
Это как с иконами — есть чёткий и жёсткий свод правил, которым художник должен следовать. Гений Дионисия или Феофана Грека, кем бы они ни были, в том, чтобы выразить индивидуальность внутри жесточайшего канона, когда личность мастера проявляется через минимальные оттенки решений.
Иногда тексту полезно выстраиваться в режиме тотальных ограничений, и именно такой делалась «Красная точка», которую для себя я обозначаю Роман Романычем. А в другой раз важна максимальная свобода выражения. Ведь «Желание быть городом» поначалу было фаном и своеобразной «общественной нагрузкой» поверх всех прочих моих занятий — когда моим фейсбучным друзьям стали интересны записи, которые я делал в поездке по Италии.
Таким образом, мне нужно было придумать, как конвертировать эти ежедневные заметки, главная цель которых — перевести интерактивность в совершенно иное агрегатное состояние. Этим мы и занимались с редактором Галиной Ельшевской целых три года — ведь это ей показалось, что из фейсбучного травелога может вырасти нечто путное.
Впрочем, роман-эссе — тоже не совсем точное определение. Оно — из подбора возможных клейм, ни одно из которых не будет окончательным или точным. Сейчас набирает силу новое понятие «автофикшн», где акцент переносится с содержания на сам способ письма. Так, может быть, это оно и есть?
О.Б.-Г.: Тогда скажем несколько слов об этом способе письма. Чем же он отличается от «простодушной» фиксации в блоге ли, Фейсбуке ли некоторой последовательности путевых впечатлений, внешних и внутренних событий?
Д.Б.: В Фейсбуке всё спонтанно и ситуативно, а ещё с «фоточками» и ссылками — на Википедию и на чужие тексты… В книге эта табуретка должна стоять на своих ножках и не зависеть от контекста. Она сама себе контекст, а это — совершенно иное агрегатное состояние, требующее не только ощущения цельности, которого в Фейсбуке не может быть по определению, но и дополнительной прорисовки всех опущенных и пропущенных звеньев, из которых состоит путешествие. Кстати, может быть, травелог — это и есть ощущение цельности приёма, построенного как бы на одном интонационном «дыхании», чтобы это ни значило?
О.Б.-Г.: Понятно же, что такая дневниковая фиксация (хотя бы в силу её публичности) тоже не всегда — а то и никогда не — свободна от некоторой фиктивности: домыслов, примыслов, принятия на себя некоторого образа, некоторой позы; от отбора элементов… — всего себя, слава Богу, человек при этом не раскрывает, тут другие задачи, определяющие, что будет отобрано и как оно будет представлено. Так где же тут, в какой точке кончаются почва и судьба и начинается собственно искусство?
Д.Б.: То, что в блоге лишь подразумевается, в книге обязано присутствовать в полной выкладке. Тут невозможно дать ссылку на Википедию, но нельзя и переписать часть энциклопедической статьи: у табуретки даже заимствования должны быть максимально творческими. Не дублировать уже существующие тома, но делать хотя бы небольшой шаг в сторону. Иначе нет никакого смысла затевать трудоёмкий и многодельный проект. С чужим опытом трудно стать лучше.
Ровно наоборот: интересно начинать работу там, где другие заканчивают. Интереснее добавить к полностью переработанным репортажам всяческие постскриптумы (из Москвы и тем более — из Челябинска Умбрия и Марке выглядят иначе), а ещё отвлечённые, казалось бы, блоки. Например, про пинакотеки, где я оказался впервые и многого не заметил. Или про фильмы, которые смотрел не в поездке, где некогда, а уже потом, в ностальгии по местам боевой славы. Про любимых поэтов и их метареализм…
Ну или про философию и судьбу Боэция. В дорогу я не брал сложных книг и утешительно-философские главы писал на Урале. С одной стороны, фигура Боэция проясняет идеологию замысла, связанного с утешением и отвлечением от реалий нынешней жизни, с другой — связывает начало путешествия в Равенне с его концом в Павии. В Равенне Боэций служил первым министром у короля Теодориха, в павийской церкви хранятся его останки, и таким образом путешествие делает круг или нечто напоминающее символическую восьмёрку.
Продолжение следует...