Пушкин в карантинеПушкин в карантине. День 15. Ревность

День за днем проживаем вместе с Пушкиным его Болдинскую осень, следя за ней по 18 письмам, отправленным им за три месяца. День 15

Иллюстрация: "Ночная княгиня" Евдокия Голицына/Wikipedia

Текст: Михаил Визель

15. Надо объясниться!

Давайте назовем вещи своими именами: в течение почти трех месяцев своего карантина 31-летний Пушкин был, конечно, «то робостью, то ревностью томим» - и то осыпáл свою 18-летнюю невесту изъявлениями нежности и заботы, то довольно жестоко «троллил» - вы там как, Наталья Николаевна, еще без меня часом замуж не вышли, нет? И вот в конце ноября ему наконец «прилетела обратка». В виде не дошедшего до нас письма от m-lle Гончаровой, содержание которого, однако, без труда восстанавливается из ответа Пушкина: невеста, видимо, ставит вопрос ребром: а зачем это вы, Mr. Pouchkine, гостили у своей соседки, княгини Голицыной? Уж не из-за нее ли вам всё никак не удается вырваться из Болдина?

Изумившийся (и умеющий передать свое изумление во французском письме!) жених впервые подробно оправдывается.

Н. Н. ГОНЧАРОВОЙ 26 ноября 1830 г. Из Болдина в Москву

перевод с французскогоИз вашего письма от 19 ноября вижу, что мне надо объясниться. Я должен был выехать из Болдина 1-го октября. Накануне я отправился верст за 30 отсюда к кн. Голицыной, чтобы точнее узнать количество карантинов, кратчайшую дорогу и пр. Так как имение княгини расположено на большой дороге, она взялась разузнать все доподлинно.На следующий день, 1-го октября, возвратившись домой, получаю известие, что холера добралась до Москвы, что государь там, а все жители покинули ее. Это последнее известие меня несколько успокаивает. Узнав между тем, что выдают свидетельства на свободный проезд или по крайней мере на сокращенный срок карантина, пишу на этот предмет в Нижний. Мне отвечают, что свидетельство будет мне выдано в Лукоянове (поскольку Болдино не заражено), в то же время меня извещают, что въезд и выезд из Москвы запрещены. Эта последняя новость, особенно же неизвестность вашего местопребывания (я не получал писем ни от кого, даже от брата, который думает обо мне, как о прошлогоднем снеге) задерживают меня в Болдине. Я боялся или, вернее, надеялся по прибытии в Москву вас там не застать и был уверен, что если даже меня туда и впустят, то уж наверное не выпустят. Между тем слух, что Москва опустела, подтверждался и успокаивал меня.Вдруг я получаю от вас маленькую записку, в которой вы сообщаете, что и не думали об отъезде. — Беру почтовых лошадей; приезжаю в Лукоянов, где мне отказывают в выдаче свидетельства на проезд под предлогом, что меня выбрали для надзора за карантинами моего округа. Послав жалобу в Нижний, решаю продолжать путь. Переехав во Владимирскую губернию, узнаю, что проезд по большой дороге запрещен — и никто об этом не уведомлен, такой здесь во всем порядок. Я вернулся в Болдино, где останусь до получения паспорта и свидетельства, другими словами, до тех пор, пока будет угодно богу.Итак, вы видите (если только вы соблаговолите мне поверить), что мое пребывание здесь вынужденное, что я не живу у княгини Голицыной, хотя и посетил ее однажды; что брат мой старается оправдать себя, уверяя, что писал мне с самого начала холеры, и что вы несправедливо смеетесь надо мной.Засим кланяюсь вам.26 ноября.Абрамово вовсе не деревня княгини Голицыной, как вы полагаете, а станция в 12-ти верстах от Болдина, Лукоянов от него в 50-ти верстах.Так как вы, по-видимому, не расположены верить мне на слово, посылаю вам два документа о своем вынужденном заточении.Я не перечислил вам и половины всех неприятностей, которые мне пришлось вытерпеть. Но я недаром забрался сюда. Не будь я в дурном расположении духа, когда ехал в деревню, я бы вернулся в Москву со второй станции, где узнал, что холера опустошает Нижний. Но в то время мне и в голову не приходило поворачивать вспять, и я не желал ничего лучшего, как заразы.

Чтó это были за "посылаемые документы", мы можем судить по удивительным образом дошедшей до нас «сопроводительной записке» к свидетельству на выезд, присланному нижегородским жандармским полковником Дмитрием Семеновичем Языковым. Она гласит:

Милостивый государь!Спешу отослать вам свидетельство на выезд, которое я получил для вас. Я сочувствую вашему положению, так как сам имею родственников в Москве и мне понятно ваше желание туда вернуться. Очень рад, что мог быть вам полезен при этом обстоятельстве и, желая вам счастливого пути, остаюсь, милостивый государь, с совершенным уважениемВаш нижайший слуга,Дмитрий Языков22 ноября 1830 г. Нижний

Второй отосланный невесте документ - это, видимо, такая же "сопроводительная записка" к полученной Пушкиным в те же дни и дошедшей до нас справки о благополучном эпидемиологическом состоянии Болдина.

Очень актуальные документы, не правда ли?

В дошедшей же до нас записке (французской, естественно) Дмитрия Языкова обращает на себя внимание явная симпатия, которую жандармский полковник выказывает к поэту, ведущему себя на сей раз, прямо сказать, не как образцовый гражданин: он уезжает, бросая своих мужиков в разгар эпидемии. Возможно, дело в фамилии: Дмитрий Семенович в родстве с Николаем Михайловичем Языковым, хорошим поэтом и (следственно) близким другом Пушкина. Не на него ли намекает Дмитрий Языков, упоминая об оставшихся в Москве родственниках?

Но родственные связи, неожиданно помогшие в отношениях с «правительством» (как называл эту многоликую инстанцию сам Пушкин), столь же неожиданно напрягли отношения с невестой. До которой дошли сплетни, что Пушкин ездил к княгине Голицыной.

Казалось бы, что же тут такого, что дворянин-помещик нанес визит соседке-княгине? В конце концов, не нанести визит было бы просто невежливо. Что за неожиданные подозрения? Еще за два года до этого, в 1828 году, сам Пушкин писал по этому поводу:

Слово кокетка обрусело, но prude не переведено и не вошло еще в употребление. Слово это означает женщину, чрезмерно щекотливую в своих понятиях о чести (женской) — недотрогу. Таковое свойство предполагает нечистоту воображения, отвратительную в женщине, особенно молодой. Пожилой женщине позволяется многое знать и многого опасаться, но невинность есть лучшее украшение молодости. Во всяком случае прюдство или смешно, или несносно.

Неужели Наташа, его Наташа, тоже впала в это несносное «прюдство»?

Для Пушина ничего хуже не могло быть. Через три года он писал ей, уже жене:

ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, всё, что vulgar... Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя.

Но Пушкин подробно оправдывается не просто потому, что боится потерять невесту. Но и потому, что понимает, на чем основаны ее подозрения.

Еще 6 апреля, не получив еще окончательного положительного ответа от матери невесты, он, предвосхищая возможные намеки, сам пишет ей по-французски: «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась».

А перед самым выездом в Болдино пишет Плетневу по-русски: «Московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери — отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения...»

В данном же случае речь идет не о сплетне, а о всем известном факте: у 18-летнего Пушкина во время его бурной послелицейской жизни в Петербурге, до южной ссылки, был роман с княгиней Евдокией Голицыной - довольно неглупой, очень независимой и чрезвычайно экстравагантной дамой, прозванной princesse Nocturne (ночной княгиней). Которая была на 19 лет старше Пушкина. Неудивительно, что, когда до Гончаровых дошли сведения, что Александр отправился за 30 верст к княгине Голицыной, 18-летняя Наташа, хоть она никогда и не смотрела молодежных комедий, подумала то же, что подумала бы любая 18-летняя девушка на ее месте: ее жених пишет, как он целует кончики ее крыльев, а сам отправился искать утешения у бывшей любовницы! которой сейчас вообще около пятидесяти! Фу! Да как он вообще с ней может..?

Трудно сказать, до каких именно пределов дошла фантазия воспитанной в строгости барышни, но направление этого движения определить несложно. Так что Наташино «прюдство» вполне понятно - и поэтому Пушкин подробно объясняет, куда и зачем он отправился.

Интересно, что он пишет при этом Pr. Galitzine, упорно не называя соседку по имени. Так что пушкинисты свыше 150 лет не имели удовлетворительного ответа на простой вопрос: о какой, собственно, Голицыной идет речь? Неужели Наташа действительно приревновала 31-летнего жениха к любовнице, которая была у него в 18 лет?!

Только в 1980 году Ю.И. Левина, изучив местные архивы, доказала, что соседкой Пушкина была совсем другая представительница разветвлённого княжеского рода - Прасковья Николаевна, урожденная Матюнина, жена хорошо Пушкину знакомого покровителя и знатока искусств Владимира Сергеевича Голицына. В 1830 году ей было 32 года. Так что Пушкин вполне благоразумно поступает, не называя ее в этом и следующем письме по имени: это бы не отвело, а только бы усилило подозрения Гончаровых. Зато вкладывает подлинные официальные письма, показывающие - он усиленно хлопочет, чтобы выехать в Москву.

Пушкин, которому в ближайшие годы предстоит погрузиться в исторические исследования, знает толк и силу подлинного документа.

А слово «прюдство», в отличие от слова «кокетство», так и не обрусело. Видимо, потребность в нем всё-таки очень незначительна.