ИЛИ - КАЛИФОРНИЯ
Это путешествие было одним из самых значимых – может, поэтому долго о нём не рассказывала. Большое видится на расстоянии, и должно пройти время, чтоб предстала целостная картина.
В том советском прошлом уже остался за плечами неудачный брак с острыми осколками несбывшихся надежд. Отягощённые денежными и зачётными долгами будни были заполнены нелюбимой работой и учёбой в вечернем институте. А также вечным недосыпом, ежедневной четырёхчасовой дорогой в оба конца, затянувшейся депрессией. Субботы были заняты контрольными где-то на «Курской», воскресенья — мелкими домашними хлопотами в безрадостной среде «коммуналки». Угнетала замызганная платформа «Ленинградская» со старым мостом и дырявым асфальтом, унылые здания по пути, мрачная толпа, томительное ожидание пригородной электрички. Безнадёгой тянуло от пустых магазинов и очередей последних советских лет. Казалось, этому не будет конца, и вся жизнь пройдёт в беспросветной серости загибающегося государства.
…Они тогда работали в одном московском проектном институте, их, человек 20 молодых специалистов и опытных инженеров отправили в подшефный совхоз на картошку. Предстояло жить на агробиостанции, где стояли небольшие деревянные домики, в которые их поселили. Выдали постельное бельё, одеяла, обогреватели и по две телогрейки на каждого – они так по две их и носили.
Совхоз
Эстакада, куда подавалась на сортировку картошка, привезённая с полей – это открытая всем ветрам площадка, они ужасно мёрзли, перебирая и ссыпая картофель в мешки. Процесс шёл непрерывно, и поначалу от движущихся транспортёров и монотонной, требующей внимания работы, кружилась голова. Потом привыкли. Жгли в стороне от сортировки костёр, к которому время от времени бегали греться. Заодно пекли в нём картошку. Мыли её предварительно на колонке, а потом, разгребая золу, ловко ставили туда ведро с картошкой вверх дном и обкладывали его дровами. Картошка выпекалась рассыпчатая, с румяными бочками.
На обед ходили в совхозную столовую, где кормили бесплатно, вкусно и сытно.
С обеда топали по жидкой грязи, доходившей чуть не до колен, благо, у всех были высокие резиновые сапоги, полученные вместе с телогрейками. Путь пролегал мимо фермы. Доярки, завидев "шефов", выносили им ведро тёплого парного молока, и они его тут же на всех распивали.
Потом лезли в длинную ферму, находившуюся неподалёку от сортировки и набитую сеном. Зарывались от холода в душистое сено с головой и спали оставшиеся полчаса до конца обеденного перерыва.
Если удавалось засветло закончить работу, шли пешком через деревни, сады. Год выдался урожайным на яблоки – за копейки покупали их вёдрами. Иногда кто-нибудь из деревенских скажет: на всех Бог послал — и даст, сколько унесёшь, бесплатно. Целые мешки яблок приносили наши ребята из агробиостанционного сада.
Домики делились на две половины – мужскую и женскую, меблированные металлическими койками и тумбочками. Душ находился в отдельном помещении, изредка работал. Но водопровод был в каждой комнате: раковина, кран, тонкая струйка холодной воды. По темноте, наполнив бутылки, ходили с ними в кусты для совершения вечернего туалета.
Вставали рано – в шестом часу в комнате начинали звучать тревожные позывные «пи.. пи…». Страшно было выбираться из-под одеяла в холодную утреннюю темноту, запихивать ноги в холодную обувь. Умывались из бутылок на улице, чтоб не создавать очередь к раковине. Чистили зубы, подержав несколько мгновений щётку с пастой во рту, чтоб согреть — зубы стыли. Затаив дыхание, обдавали лицо ледяной водой.
Но была особая прелесть в этих осенних утрах, в самих заморозках – иней хрустел под ногами, пах на траве свежим огурцом и чем-то ещё, терпким, осенним. Начинало светать, и, если не моросил дождь, то солнце светлыми косыми лучами пробивало туманную дымку над землёй, разноцветными искрами дробило и плавило иней. Становилось тепло, радостно.
Окрестности Павловской Слободы, где находился совхоз «Путь к коммунизму» называли Русской Швейцарией. Здесь живописно извилисто текла Истра. На её высоком берегу стояли берёзовые и сосновые рощи. Они, порой, ходили по тропинке этим берегом, усыпанном чёткими на ещё зелёной траве жёлтыми берёзовыми листьями и шишками. Внизу плескалась и журчала по камешкам чистая неглубокая Истра. За ней вдали просматривались холмистые просторы — поля, перелески.
Как чудесно пахла эта незабвенная подмосковная осень, как щемяще была она хороша…
Новенький
В первый вечер на мужской половине одного из домиков был назначен банкет, на котором предстояло поближе познакомиться (ребята были из разных отделов) и отметить начало колхозной вахты. «Сложились» и заслали "гонца", который доставил к столу рюкзак с портвейном и консервами. Ребята затащили с терраски в свою комнату теннисный стол, накрыли его казённой простынёй, а девушки сварили картошки, настряпали нехитрых салатов из капусты и моркови.
Когда стол был уже накрыт, прибыл новичок. Рассаживались, а он на своей койке разбирал вещи, чувствуя себя неловко – его не звали к столу, а уйти было некуда. Она позвала его за стол. Тот, кто сидел рядом, заворчал, что не хватит портвейна, ответила - поделюсь своим. Новенький сел рядом, робея среди вечно острящей, весёлой и довольно просвещённой компании. (Много она узнавала тогда нового для себя – разговоры шли о запрещённых и неизвестных авторах, политических темах, обсуждались поэзия, законы физики, последние нашумевшие фильмы, тайны мироздания и банальности бытия…)
С того дня «новенький» стал её постоянным спутником. Работала ли — держал и оттаскивал мешок с картошкой, шла ли через «хляби» среди подружек — «чавкал» сапогами сзади; в обеденный перерыв садился за один стол, утром держал местечко в автобусе, которым их возили на сортировку. (Вообще, мужчины опекали своих сотрудниц, старясь согреть, принести какой-нибудь гостинец, овощ, создать максимум комфорта при минимуме возможностей).
Иногда она, шутя, от него пряталась – за какой-нибудь столб или угол. Он растерянно останавливался и начинал озираться по сторонам, веселя народ.
Однажды они перебирали картошку на складе, а по радио передавали какой-то старинный вальс. И вдруг он встал, подошёл к ней и пригласил коротким поклоном, как дореволюционный офицер. Она молча встала с перевёрнутого ведра, сбросила грязные перчатки и положила руку на его плечо.
В сыром полуподвале, освещённом 60-ватной лампочкой, среди гор картошки, на глазах институтских девчонок и местных работниц, в двойных телогрейках и тяжёлых резиновых сапогах они неслись в танце. И — всё исчезло вокруг, кроме радостной, счастливой музыки, кроме этого стремительного движения, почти полёта.
После танца он раскланялся с серьёзным видом, а она грациозно, как придворная дама села на рабочее на место (то есть, ведро). Шутка, конечно, но в душе ликовал вальс, и продолжалось движение другой, прекрасной нездешней жизни.
Отсюда всё и началось. Ощущение чего-то небывалого, очень хорошего, надежду дал ей этот человек с самого начала знакомства. Как будто далеко-далеко, из тьмы засветился вдруг разноцветный новогодний огонёк, как предвкушение чуда, необычайной перемены…
Зима
Он дарил ей пластинки Вивальди и лютневой музыки. Ею звучит та зима в памяти. Они бывали в театрах, концертных залах, ресторанах. В её комнате всегда теперь стояли гвоздики – единственные тогдашние цветы. Они вместе ходили обедать, он тайком приносил и клал на её рабочий стол булочки и пирожные. Вечерами, после работы давая уроки математики, английского, помогал расплатиться с долгом. Впервые о ней заботились…
На Новый год её пригласил друг, молодой режиссёр – отметить праздник в компании с актёрами и поэтами — куда-то на дачу в Подмосковье. Он поехал с ней. Станция, рельсы в розовом свете вечера, группка ребят, нагруженных рюкзаками; длинная заснеженная деревенская улица привела в бревенчатый дом около леса. Темнело, зажигались фонари и звёзды.
Топчутся на крылечке, отряхивая веником снег. Проходят в сени, в кухне тепло, уютно, топится большая белая печь. Хозяйка улыбается, на столе лежат приготовленные для салатов овощи, продукты, стоит горка чистых тарелок. А в комнате уже наряжена ёлка, накрыт праздничной скатертью стол.
Здесь они и провожали тот старый год.
А Новый встречали в лесу – приёмник, висевший на суке, передавал бой курантов, хлопало шампанское, кричали «ура». Катались на санках, а потом до рассвета читали стихи. Ей нравилось нравиться, быть в центре внимания, а Он словно немного со стороны задумчиво наблюдал за общим весельем, стараясь не мешать… Тогда стало появляться в его взгляде что-то отстранённое, тревожное.
Перемены
Он говорил, что она похожа на него, предлагал пожениться. Писал смешные стихи. Весной ходили на фильмы Тарковского, бродили по закоулкам старой Москвы. Как много было тогда зелени в старой Москве, как замечательно пахла молодая листва в мае после коротких ливней. В лужицах, отражавших розовое вечереющее небо, лежали тополиные серёжки. Зацветала сирень.
Мечтали, как замечательно проведут лето, поедут на море…
И — наступило лето. Ярким солнечным днём сидели на лавочке в Лужниках, она плакала – он сказал, что уезжает в Америку. Навсегда.
Всё вдребезги, всё снова в осколках…
Ему тогда было уже известно, что вскоре станется с Россией. Он говорил, что нужно увезти отсюда бывшую жену, ушедшую от него к какому-то художнику – «вместе с детьми, ради детей, во чтобы то ни стало». Когда-то он уже просил, чтоб ему открыли визу — хотел уехать к сестре заграницу, но тогда его не отпустили, выгнали с работы. Он, блестяще окончивший университет, был надолго выкинут на задворки жизни, мыкался, работал в котельной истопником.
Подули ветры перемен. Из страны разрешили уезжать – ему тоже.
Нужно было продавать вещи, оформлять документы, визы на всё семейство. Он «рвался на части», по два раза в день звонил ей на работу, просил срочно спуститься на улицу. Пять минут держал за руку, прижимал к себе и убегал… Этот надрыв продолжался до октября, и когда, он, наконец, уехал, то через всю свою грусть она вздохнула с облегчением.
На Новый год получила от него две открытки из Италии и Австрии – и стала счастливой. Но время шло, больше известий не было…
Свободна!
Осталась позади ещё одна зима, прошла весна. Окончилась очередная сессия. В конце июня она простудилась и оказалась в больнице. Стояло удивительное лето – ночью шли проливные дожди, а днём больничный парк купался в солнце, утопал в высоких пышных травах, в благоуханной листве. После процедур она брала томик Бунина, уходила из палаты в парк читать, по пути рвала с дерева зелёные яблоки. Однажды кто-то сзади прикрыл ей ладонями глаза – его брат привёз первое письмо. Письмо о том, что он пришлёт вызов, что «хватит драм и пора всё решить».
С тех пор он стал звонить. У неё не было телефона, но в соседнем подъезде жила бабушка, он звонил к ней, и та с балкона кричала в открытое окно: «иди к телефону!».
Он поселил своих близких в Массачусетсе, выписав бывшей жене из СССР её художника, а сам перебрался в Калифорнию.
Приглашение пришло в июле; пройдя мытарства, она встала в длинную очередь у посольства, где люди дежурили по ночам, чтоб навсегда покинуть летящую в пропасть родину.
…Высокий рыжий американец протянул в окошко руку с её паспортом, отказав в визе.
Но на следующий год она всё-таки получила визу, снова пройдя десятки разных инстанций. Опять оказалась у того же окошка, и тот же американец тем же движением уже подавал в окошко пустой паспорт. Но не успел – молодая американка в зелёном свитере, что работала вместе с ним, внимательно посмотрев ей в лицо, отвела его руку, взяла паспорт и поставила штамп – лети.
Срывающимся от волнения голосом кричала она в телефон на тот конец света – свободна, отпустили. Деньги на билет он уже переслал, оставалось билет купить.
С Ольгой Она познакомились в аэропорту, в очереди за билетами. Узнали, что их можно купить не раньше, чем через два месяца, когда как раз кончится виза.
Ольга говорила, показывая на карту: «Смотри, где Лос-Анджелес, и где Вашингтон. Зачем нам лететь через Вашингтон, когда можно через Мексику?» «Ну и полетели» — сказала Она.
Билеты в Мексику продавались свободно. Оставалось получить мексиканскую визу. Это заняло ещё два дня – нашли посольство где-то в глубине старой Москвы, созвонились, и без особых заморочек получили желаемое. Билеты на самолёт лежали в кармане.
Она прощалась с родиной, бродила по берегам реки, прижималась щекой к шершавой монастырской стене. Перед отъездом собрала родственников. Не знала, вернётся ли обратно.
Путь
После Шеннона было одиннадцать часов перелёта. Как это описать? Неприятно. Когда самолёт остановился на взлётной полосе в аэропорту Кубы, пассажиры аплодировали экипажу.
Вышли из самолёта в тропики. Шли до аэропорта, как по парилке, а внутри в зале работали кондиционеры, и полтора часа до самолёта в Мексику прошли вполне комфортно.
В Мехико попрощались с Ольгой, которая сразу пересела на самолёт в Лос-Анджелес, а Ей предстояло улететь следующим утром, потому, что было что-то перепутано.
Звонила ему, он, расстраивался, что-то перестраивал, передоговаривался с аэропортом и сообщил, что ей на ночь заказан номер в гостинице.
Увы, испанского не знала, кое-как изъясняясь по-английски, пыталась вытребовать номер, но его не предоставили. Делали вид, что ничего не понимают.
Познакомилась с каким-то испанцем, он пытался помочь – тщетно. На прощанье они друг для друга нарисовали на клочке бумаги импровизированные карты своих городов, и пригласили друг друга в гости.
Так и ночевала на стульях в аэропорту. Услужливые мексиканцы предложили сдать чемодан в камеру хранения, дескать, негоже, что он рядом стоит. Сами и отнесли. Утром у чемодана оказалась разорвана молния, и украден фен. Мексиканцы – те же цыгане.
Предстояло найти свой самолёт. Время уже подходило, она всё бродила по длинному фойе с дверями, к которым снаружи пристраиваются рукава-коридоры, ведущие в самолёты. Показывала каждому швейцару свой билет, они отсылали от одного к другому. Потом подвели к входу в один из рукавов и велели ждать на скамеечке. Там сидела женщина, американка, Она показала свой билет, по лицу американки пробежала тревожная тень — оказывается, до Её рейса оставались минуты, а она сидела у чужого рукава. «Они вымогают деньги» – сказала женщина.
У Неё не было ни гроша! Рванулась к первому попавшемуся швейцару, схватила его за лацканы воротника и начала трясти и орать на весь аэродром самым настоящим русским матом. Он понял! Его лицо приняло кислое выражение, и он повёл Её к нужному рукаву, где уже заканчивалась посадка.
Села на своё место и вздохнула с облегчением — на борту Боинга комфортно и спокойно. Американцы — это тебе не мексиканцы, с ними надёжно, как в СССР. Подошёл красавец-стюард, и когда узнал, что она русская, даже присел на корточки – такая это была редкость.
Самолёт, летя к Лос-Анджелесу, не поднимался над облаками. Она видела, как внизу проплывают квадратики кварталов, поля, леса, водоёмы…
Посадка. Стюард передал её с рук на руки служащей - красивой беременной американке, которая проводила на эскалатор, поднявший в большой холл.
Там они и встретились…
Калифорния
Он хотел выглядеть стопроцентным американцем, гордо вёз её сам на своём собственном автомобиле, и показывал – смотри, там – то, там – сё.
Она и видела, и не видела. Была ошеломлена. Это я? В Америке? Неужели?Наверное, и ему было странно видеть её здесь, рядом с собой. Они приехали в Белмонт, маленький городок вблизи Сан-Францисско.
Он снимал квартиру в двухэтажном доме. В холле этого дома зеркальный пол, фонтан со скульптурой, бассейн во дворе. Как хорошо и удобно обустроены его комнаты и весь быт. Какой толстый палас лежит на полу! Но она почти не удивлялась — так и должно быть в Америке - красиво, комфортно.
В супермаркете, огромном, великолепном, чего только не было. Свинина розовыми ломтиками в прозрачной упаковке, сотни сыров, сортов колбасы, рыба на колотом льду. Вина, пиво. Сколько разного мороженого, фруктов и овощей… А в России пустые прилавки, дефицит…
Он говорит: выбирай. Пожимает плечами. Тогда он сам складывает в корзину персики, шоколад, австрийское пиво. Брокколи возьмём? Что это? Капуста… Картошка мытая… Тележки можно выкатывать на улицу, никто не следит, и не надо отгонять обратно.
Вечером они пошли к океану. Грозный, непостижимо огромный, он с шумом лизал берег, оставляя на белом песке клоки пены, водоросли, звёздчатые ракушки.
Он показал рукой на созвездия огней вдали: Сакраменто, а там – Лос-Анджелес… А вон там, во тьме, на невидимом противоположном берегу за тысячи километров – Россия.
Её удивил двухэтажный дом на самом берегу – он был полуосвещён и просматривался насквозь: лестница, огромная деревянная коряга, увитая плющом, богатая мебель. Как в сказке.
Днём, когда он был на работе, она гуляла по Белмонту. Ходила мимо уютных одно- и двухэтажных домов, мимо седых пальм и берёз. Мимо слив, с которых падали на землю спелые ягоды и разбивались, разбрызгиваясь соком. Во дворах тихонько, нагоняя дремоту звенел тонкими трубочками китайских колокольчиков, ветер. Это было похоже на детство, на старую почти деревенскую улицу и на сказку.
Изредка проезжали машины, останавливались – подвезти? Людям казалось странным, что кто-то идёт по обочине пешком — тротуаров нет.
Однажды увидела, как пылесосят выступы домов и асфальт.
В Калифорнии всегда лето, всегда + 30, и ветер с океана. Можно ходить в футболке – не холодно, можно в ветровке – не жарко.
Иногда она заходила в огромный торговый центр, где продавалось всё. Разглядывала товары в витринах, а продавцы с любопытством разглядывали её, спрашивали – чего бы хотелось. Отвечала, что не говорит по-английски, они заинтересовывались и почему-то предполагали, что она француженка. Когда говорила, что русская, переспрашивали и не понимали. Может, они вообще не знали, что такое «рашн»? Или не верили своим ушам…
Ей нравилось, что обращают внимание мужчины, это придавало уверенности. Те лужниковские осколки, увы, не склеивались, но впереди была целая жизнь.
Пока его не было дома, она валялась на балконе, загорала и читала. От нечего делать, прочла, наконец, «Войну и мир», пропуская батальные сцены. Здесь впервые открыла Библию — он подарил ей карманный экземпляр.
Пыталась готовить суп из ломтиков той нежнейшей, без единой жиринки, свинины, и только переводила мясо и портила отличные кастрюли и сковороды – здесь суп не едят, а обжарить свинину на тефалевой сковороде без масла (как он сказал) никак не получалось.
Как-то он возил её гулять в лес, где растут «редвуды» — большие хвойные деревья с розовой древесиной. Они лазали по горам с сухой травой, бродили по этому лесу-парку, смотрели вдаль на океан. Сорвала травину, обвешанную семенами-сердечками (у нас она называется «кукушкины слёзки») — здесь эти сердечки были крупнее раза в три.
Красиво в Калифорнии, как в Крыму, только ухоженней и, как будто, масштабней. Множество разнообразных растений, цветущих кустарников, цветов. Вечером выходишь в чудную пахучую тёплую ночь, в тишину, под звёзды и голова кружится от мысли, что где-то там далеко, на краю света твоя родина, а ты здесь, на другой стороне планеты. А там ждут. Слышно, как ждут…
Они ездили по калифорнийской трассе, что называлась «фри-вей» — свободный путь. Это — шестиполосная широкая дорога, по которой встречные авто пролетают короткими «пшиками», броском навстречу, смазанным пятном, не успевая оформиться в предмет, как призраки. Трасса летела вдоль бесконечных кукурузных полей, конеферм и пахла не выхлопом, а природой.
По узкой белой дороге катались вдоль берега океана у подножия гор, поросших хвойными рощами.
В Санта-Крус (Святой Крест) бродили по берегу, наблюдая, как народ носится по волнам с помощью виндсёрфинга, под разноцветными парусами, запускает бумажных змеев, сидит и лежит в ветровках на берегу, катается на огромных американских горках… Много мексиканцев. Много удивительных пар с детьми – он европеец, она – азиатка.
В Пало-Алто (Старое Дерево), где студенческий городок и эвкалиптовая роща жили его родители. Она подружилась с его мамой. Мама говорила, что живёт здесь, как на курорте. И уговаривала: «Деточка, не хотите жить с ним, оставайтесь у нас, только не уезжайте обратно…»
...Они потом какое-то время переписывались.
Сан-Францисско
Город–сказка на берегу океана, с парками и пряничными домиками викторианской эпохи и вместе с тем это — большой город с грандиозными небоскрёбами.
Заходили там в какую-то церковь, удивительной архитектуры и неизвестной конфессии. Внутри светло, от витражей на стенах и на полу лежат разноцветные блики, всё убрано свежими цветами.
Впервые в жизни видела бомжей – людей без адреса, не работающих, лежащих на газонах. В России их тогда не было.
И впервые на улице Святого Марка увидела гомосексуалистов — на этой улице находятся их клубы и рестораны. Весёлые, беззаботные, они гуляли парами, за ручку и обнявшись; целовались, проезжали в открытых машинах, махали ей руками и посылали воздушные поцелуи. Такие красивые, стройные, спортивные. С сожалением думала: зачем?
В Чайна-таун (китайском квартале) покупали сувениры – палочки и мисочку для риса.
Гуляли в изящном японском парке среди композиций из коряг и камней, среди фонтанов и ручьёв, мхов, травы, невиданных цветов и кустов.
Обедали в китайском ресторане – ели печёную курицу в сладком лимонном сиропе. Странное ощущение – мясо с вареньем. Она посолила. И поперчила. Съедобно.
Проходили мимо викторианских домиков, вплотную прижавшихся друг к другу. На некоторых висели таблички – sale, и странным казалось, что не только эти дома, но земля вокруг них продаётся, имеет цену.
Мимо проезжал трамвай – вагончик, облепленный народом. Местный раритет.
Пересекали по мосту Халф-Мун-Бей — залив Полумесяца, и Он рассказывал, как однажды этот огромный, несусветный, на металлических опорах мост рухнул в воду со всеми автомобилями во время землетрясения…
…В Белмонте ездили в колледж — если она останется, надо же чем-то заняться. Обучиться языку и компьютеру в течение года стоило 5 долларов, по окончании гарантировано трудоустройство (а коллеги на работе, когда уезжала, пугали, что станет проституткой, больше, дескать, никуда не возьмут).
Его мама повторяла, чтоб она не уезжала, потому, что с Россией будет беда (кто уехал, знали об этом, – не зря же уезжали).
Она и сама чувствовала и понимала, что дома происходит что-то тяжкое. Но, возможно, именно это, хоть и неосознанно, заставляло её стремиться домой. Не к близким людям, не к природе, не к среде и культуре в отдельности, а к чему-то в целом невыразимо родному, больному, живому и трепетному. Теперь понятно, на что это похоже – на любовь и жалость к ребёнку, к старым родителям, на печаль по родной земле - а тогда просто было нужно домой.
Он говорил о преимуществах здешней жизни, стараясь убедить, что в Калифорнии хорошо, гораздо лучше, чем в России.
«Да, — думала она — хорошо, очень хорошо, как в раю. Красива природа, документы оформляются быстро, комфортный быт, есть работа, и люди — как люди. Ты нашёл здесь свой причал и приют. А я ещё нет. С тобой надёжно, ты меня жалеешь и бережёшь. Но мне нужно домой. В Россию…» В ад, как и предсказывали (много лет прошло с тех пор, столько всего тяжёлого здесь было, что нечего и доказывать).
В аэропорту он стоял, понурив голову. Прощались навсегда.
на фото автора - Подмосковье. И сканы с открыток