Я не могу не думать о мальчике, до одиннадцати лет оторванном от семьи, а точнее – отторгнутом. Одилон живёт в семейном поместье Пейербальд один, не считая кормилицы и нескольких слуг. Он предоставлен самому себе, своим грёзам, видениям и страхам. Наверное, он чувствует несоразмерность между ним – таким маленьким, и поместьем – таким большим. Но всё же и оно гораздо, гораздо меньше мира, из которого мальчика исторгли и который он ещё долго после «возвращения» не мог видеть в его полноцветии.
А ещё Одилон ждёт. Если ты знаешь, что с тобой это произойдёт – обязательно, не сегодня, так завтра, – ты едва ли можешь не ждать. И это с ним периодически происходит – приступы эпилепсии, лицезреть которые, вероятно, не менее тяжело, чем переживать. Предполагают, что в этом и состоит главная причина «ссылки» – нежелание видеть бьющегося в припадке ребёнка, и ещё большее нежелание, чтобы его видели другие.
Одиннадцать лет без семьи, без друзей, без ответов на неизбежные вопросы, без участливого слова, без согревающих объятий… Да, были слуги, небедно обставленные комнаты, ароматы сада, книги и, конечно, всеобщее достояние, которое даже у бедняка можно отобрать только вместе со свободой или жизнью, – небо. Но всё это безлично, это – «оно». А разве может душа удовлетвориться многообразными «оно», обойдясь без «ты»?
Не секрет, что богатая воображением душа, тем более детская, способна самостоятельно изобрести себе «ты», чтобы потом создать «мы». Кого же видел Одилон в тёмных коридорах Пейербальда? Кто навещал его в одиноких бдениях, внезапно воплощаясь из густой тени углов? Кто разрушал загородную тишину звуками языка, понятного лишь обитателям самых тёмных закоулков и трещин мира? Об этом мы можем судить по картинам, которые Одилон Редон назвал чернотами.
Джулиан Барнс полагает, что художника «вдохновляет ужас, живущий внутри нас самих». Что ж, вполне романтическая трактовка. Но разве черноты ужасны? Разве эти существа явились, чтобы пугать? Ведь они и сами напуганы. Они несуразны, словно отвергнутые Богом эскизы творения, навечно застрявшие между возможностью и действительностью. В их мире нет времени, потому что нет событий и превращений, да и пространство ограничено площадью холста. Есть ли что-то за его пределами? Хотя и внутри пределов практически ничего нет: открытый нам кусочек их мира предельно пуст.
Герои чернот пребывают вне какого-либо контекста, и потому едва ли знают себя: что знает о себе Я, не умеющее отделиться от всего остального? И буква обретает собственный смысл в контексте слова, и слово в контексте текста, и текст в контексте языка, но чтобы обрести этот смысл, нужно осознать границу между собой и остальными буквами, собой и остальными словами, собой и всем неисчислимым множеством текстов языка.
Бытие, в котором нет времени, пространства, события и контекста, лишено и смерти, а значит, оно есть источник лишь одного вида ужаса – тотального одиночества. Да, вполне можно считать, что черноты Одилона – это эсхатологические видения инфернальных порождений бездн ада. Но также возможно, что всё куда прозаичней: черноты – это автопортреты больного, потерянного, одинокого ребёнка.